День девятый. «Епископ Хазаропрозопос»

Епископ Дукитий, по прозвищу Хазарская Рожа, данному ему в святом городе Новом Риме (Константинополе), шел к заутрене. Позади себя он приметил кравшегося человека — тощего, длинного и совершенно голого.

Он сначала подумал, что это нищий бродяга, каких сильно прибавилось в городе после минувшей голодной зимы, случившейся из-за того, что осенью по Реке, вопреки обычному, не спустились лодии с хлебом из земель Русов. Но голый не приблизился и ничего не попросил, а только, как тень, все крался за ним, проводив епископа до самого собора. И тогда епископ догадался, что вот она, — наконец-то прислана ему из Нового Рима святая смерть.

Деревянная церковка, не с шатром, а с круглым, подобным каменному, шлемом-куполом, приткнулась на левом берегу, почти у самой воды. Вид у нее был неказистый. Куда до роскошного храма на острове! Но Хазарская Рожа все-таки ее держал собором, то есть местом собраний всей христианской общины в городе. И сам в ней служил, потому что она была ближе его прихожанам, в большинстве своем жившим не на привилегированном острове и не в богатых кварталах высокого правого берега, а здесь, на нищем левом берегу — рядом со скотом, который они обслуживали. Здесь прихожане, когда случались столкновения с мусульманами или иудеями, могли свой собор и епископа защитить.

Хазарская Рожа сначала отпер собор, словно приготовил себе убежище от кравшейся за ним тени. И только после этого оглянулся и перекрестился. Тень осталась во дворе церкви, а епископ пошел внутрь.

Был епископ низкоросл, коренаст, с ногами, скорее приспособленными обнимать круп лошади (настолько они были кривы), чем пешком носить тело. И даже высокий зеленый епископский клобук на голове не прибавил ему достоинства, а сделал, напротив, еще больше схожим с карлом, только карлом почти безбородым — с тремя волосинками.

За эту внешность в Иовом Риме—Византии его, нареченного во епископстве Дукитий, сиречь Удобопреклонный, ромеи-греки иначе и не называли, кроме как Хазаропрозопос — Хазарская Рожа. И сия кличка к нему так и прилипла, звучала уже вроде как даже одобрительно, по-свойски здесь, в Хазарии.

Хазарская Рожа снял негасимую лампаду, которая теплилась перед образом апостола Петра: считался Петр покровителем этого края, ибо по легенде, подобно Андрею, ходившему на Русь, Петр ходил миссионерствовать в сторону великой Реки и вроде как даже дошел сюда, до города Итиля.

Как положено, епископ от негасимой лампады возжег светильники во храме. Потом потянул за длинную пеньковую веревку, уходившую вверх, под купол, — качнул колокола. Он любил сзывать верующих сам. Из-под купола сначала прокатилось окрест мелкой, рассыпчатой дробью — это запрыгали малые колокольцы. А потом тяжело ухнуло, когда их догнал медленно пошедший большой колокол.

В освещенный храм потекли людские ручейки. Многие, входя, стеснительно мялись. Сняв шапки, не знали куда деть руки, теснились к стенам. Новички! Хазарская Рожа обрадовался им, как детям. Значит, не зря решился он на проповеди противу любостяжания. Призвал войско собирать против Барса Святослава, а не в злате купаться и голодом ради злата народ морить.

Торжественно рукополагая епископа на отдельную епархию, патриарх Полиевкт внушал, что вне собственной Византийской империи задача церкви прежде всего миссионерская. Не в политику открыто с амвонов вмешиваться, а тихонько привлекать в храм побольше Оглашенных, то есть тех, для кого служба носит учительный характер, увлекает и может со временем побудить их вступить в христианскую общину. Но без проявления заботы о государстве ведь и не привлечешь народ в церковь?

Хазарская Рожа прошел к иконостасу, зажег, кроме лампад, еще несколько свечей. Свечи были дороги, и предпочтительнее, чтобы их ставили божьим угодникам сами верующие, но новички требовали внимания, нужно было, чтобы они поскорее почувствовали в душе праздник.

Народу прибывало, и Хазарская Рожа чуть повеселел. Уверил себя, что тень, скользившая по пути к храму, ему привиделась. Или была проказой «голого дэва» — говорят же, что он пришел мутить город.

Епископ приободрился. И вернулся в круг своих обычных каждодневных сварливых обид. Скрепя сердце поставил из отложенного на особый случай запаса еще несколько толстых свечей; зажигая их, ворчал: «В златоглавой столице Константинополе полагают, что облагодетельствовали Хазаропрозопоса, когда, наставляя его вернуться в родные места, надели на меня епископский клобук. Еще бы! Обыкновенного монаха, всего лишь спафарокандидата по чиновничьему чину в логофетии, и вдруг ввели в круг вершащих волю Бога. Учит церковь, что Богом людское сословие делится на три ступени: мирян (Богу лишь молящихся), клир (Богу служащих) и, наконец, епископат (коллегию избранных — волю Бога вершащих, патриарха из себя выдвигающих и на троя базилевса-императора благословляющих). И вот Хазарская Рожа сподоблен в круг избранных. Вершителей. Я — вершу!»

Но как? Чем? Какими чудесами было ему божескую волю тут вершить? Видели бы новоримские пастыри, блистающие в убранных золотом и каменьями златоглавых своих соборах, в которых сама роскошь внутреннего убранства ублажает сердца верующих и преподносит им праздник, каково бороться за внимание паствы ему в его жалкой церквухе? Епископ тяжко вздохнул.

А тут еще нетерпимый питтакий получен. Возмутительное XXXII Правило Двинского церкозного собора, усердно пугая, полностью приводит этот питтакий:

— В местностях злоеретиков мессалиан, называющих себя павликианами, не нужно проживать, или примыкать и ходить к ним, беседовать с ними. А нужно совершенно удалиться от них, гнушаться их, ненавидеть их, ибо они — сыны Сатаны и топливо вечного огня, отчуждение от доброй воли творца. Если кто-либо примкнет и вступит с ними в любовь и дружбу, нужно таковых ИСТЯЗАТЬ и наложить на них тяжкую кару, пока исправятся и выздоровят в вере. Но если они опять-таки испоганятся в ней, повелеваю таковых совершенно отделить и выбросить из членов церкви Христовой, как заразу, ибо горький корень, возникнув, причиняет вред и им оскверняются многие.

Как увязать это предупреждение в питтакии (да еще со ссылкой на решение собора!) со служением строго миссионерской задаче, которую сам же патриарх перед ним ставил, рукополагая во епископы? Патриарх советовал не держаться за канон, искать пути к сердцам людей, отвечающие своеобразию местности и традиций, службу вести наглядно и доходчиво, как в апостольские времена, когда не оформились еще буква и закон, но уже пробудился дух. Советовал даже проскомидию (приношение Даров) и другие таинства совершать явно — прямо перед верующими, как в раннехристианские времена. А теперь сам же шлет питтакий, за которым стоит непонимание обстановки, в которой здесь, в Хазарии, ведется христианская проповедническая деятельность.

Удалиться от злоеретиков павликиан? Но с кем тогда епископ останется?! А уж «ИСТЯЗАТЬ»?! Да о чем отцы церкви в Константинополе думают?! Кто ему здесь это позволит?! И потом: почему иноверца (агарянина или иудея) трогать нельзя, а своего, христианина, — только инакомыслящего, — непременно уж надо пристрастно допрашивать, травить, как заразу?! Уж не сами ли манихеи к патриаршему столу подбираются, эту провокацию придумали, чтобы гражданскую войну вызвать? Уж очень знаком почерк «братства вдовы».

Впрочем, есть в питтакии и пострашнее предложение. Про мощи (неистлевшие останки). Коли в каких епархиях останков нет, то, мол, надо о местных возможностях смиренно подумать. Тому же Хазаропрозопосу, ибо известен он стойким образом жизни и могут, следовательно, останки его не провонять, почему бы не повести себя так, чтобы пострадать за веру на глазах народа. Пусть даже нападет на епископа принародно мусульманин, подлый враг веры Христовой. Пусть жизни стойкого епископа лишит! Возможно ведь такое, — тут тоже не надо бояться, а думать о пользе веры.

Ясно, куда клонит питтакий из Константинополя?

— А если мои останки провоняют? — уйдя в скромные мысли, чуть не вслух вскрикивает Хазаропрозопос.

А, может быть, впрямь что-то вскрикивает вслух, потому что он видит, как толпа сама падает перед ним на колени.

Рассердился. И не стал поднимать паству с колен. Пусть себе проникаются раболепием, если они так жаждут его. Оглянулся: где же баруа — тень, которая прокралась за мной в собор?

Осторожно ступая, епископ пошел в притвор. Сменил в притворе одежды, взял противень с хлебом, два ножа и прошел в алтарь. Хлеб был наполовину с мякиной, но и такой хлеб дворцовый лепешечник доставил в храм лишь после недвусмысленных угроз со стороны Христианской общины и большой дополнительной платы. Вот прямой ущерб даже святому обряду от того, что не пришли хлебные караваны из земель Русов...

Хазаропрозопос, разумеется, послал патриарху известительное письмо, в котором сообщал об этом событии чуть ли не как о предвестии войны между хазарами и Русью. Ведь хазарского похода на Русь как манны небесной ждут в Константинополе. Византия готова платить и кочевникам, и Русам, лишь бы те увязли в длительной войне между собой и ослабили друг друга. Ведь иначе хазары попробуют выкинуть ромеев из Херсонеса в Крыму, а молодой князь Святослав, сын Ольги, того и гляди отправится на запад — прибивать щит к воротам Царьграда, как уж было при князе Игоре, его отце.

Впрочем, Управляющий Богатством при Кагане, рыжий Иша Иосиф, кажется, сейчас все делает, чтобы отвлечь Барса от византийского похода и завлечь его сюда — на Итиль-город.

У Святослава слишком велика слава, чтобы кто дерзнул идти искать его меча. А вот Иосиф ищет.

Упорно погибель хазарам накликает.

Иосиф три урожайных года тайно набивал свои амбары дешевым зерном — все ждал года неурожайного. Не дождавшись, решил сам устроить городу голод — с прошлой осени просто не допускает до города лодии с пшеницей. Стражники арсии по приказу Иосифа поставили свою заставу выше города, по реке, и под разными предлогами отпугивают, а то и убивают торговых гостей, везущих хлеб. Но везут-то пшеницу и рожь чаще всего Русы. Киевская пшеница идет. Киевлян убивают...

Иосиф уже хорошо нажился этой зимой. Но он мечтает о настоящем голоде. Ведь тогда он за свой припасенный хлеб мало что полгорода сам скупит, так еще и благодетелем для всего народа станет — спасителем народа от голодной смерти. Так вот собирается Иосиф сделать себе одновременно деньги и добрую славу. И вот бы о чем рассказать народу в проповеди. Вот бы на чисту воду наживу на народном горе соборно вывести! Но как на такое в проповеди решиться?

«Но ведь я тогда истинно стал бы народным героем. Не обидно, даже если меня успеют убить! Тогда я предотвращу и голод, и войну с Русью. Я в самом деле стану для потомков хазар святым», — воодушевляется епископ и сникает. Он прекрасно знает, что патриарху не нужны святые мощи епископа, послужившего спасению народа варваров, а не возвышению Нового Рима... «Будет одно, провоняют или нет мои останки. Меня не причислят к лику святых. Ни за что!»

Хазарская Рожа раскладывает в алтаре предметы святого ритуала — ему предстоит отслужить божественную литургию, — а сам прислушивается к разговорам в храме.

В переднем ряду, возле самого алтаря толкутся те, кто побогаче и кому не зазорно выказать себя перед всем миром. Они сейчас напористо осуждают проповедь, что произнес Хазарская Рожа в прошлое воскресенье.

— Господи Иисусе! Взбесился наш пастырь, на непорядок народ в то воскресенье подбивал!

— Ну, не скажи. Так уж и на непорядок?.. Конечно, было непотребное кое-что... Очень уж он на любостяжание и на зло от денег напирал. Так ведь перестроить народ можно!

— Люди, честные христиане, братцы вы мои! Ах, деется-то что?! Церкови должно народ к единению вокруг особы властвующей призывать. А наш епископ? Он же прошлый раз намекал на то, что Управляющий Богатством Иша Иосиф деньгам, а вовсе не Кагану служит! Он еретик?!

— Тсс! На кого язык чешешь? На избранного?.. Епископы богом отмечены, к богу приближены... Раз епископ так и говорит, значит, веление на то свыше от патриарха имеет.

— Да какой он епископ! Из наших, местных, он. Сам в проповеди признался, что мальчиком отсюда был ромеям в рабство продан, ну, а у ромеев был богу пожертвован — так в священники и выбился.

— Вот оно чувствуется, что из рабов поп! Да вы, православные, оглянитесь! Кто сегодня в церковь нашу понабежал? Одни же ярбигал... Одни рабы презренные...

— Тсс! Не так громко. Все мы во Христе равны, и потом... рабы могут услышать...

Хазарская Рожа поднял голову от священных предметов. Глядел на недовольных. Их было немного. Но среди них епископ вдруг заметил и самого рыжего Каганова Управителя — Ишу Иосифа. Иша пришел в пышных одеждах и, чтобы не выделяться, стал в нишу за образом Петра-апостола. Он выглядел как красный коршун, притаившийся в расщелине и высматривающий добычу. Хищно торчал его крупный загнутый нос с красиво очерченными породистыми ноздрями, а под ним — два острых, задиристых клина ярко выкрашенной хной бороды. Иудей в церкви?

Стойкость сразу оставила Хазарскую Рожу. Собственно то, что хитрый управитель пришел в церковь, не было для него ударом. Иша Иосиф приходил в церковь не раз и всегда жертвовал самую толстую свечку. Так же ходил он и в мечеть, и на капище к язычникам. И сам немало способствовал пущенным по соседним державам слухам, что, мол, «царь» у хазар по пятницам в мечети, по субботам в Белом храме, а по воскресеньям молится в церкви, потому что он рассудил: «Каждый верующий знает истину только своего бога, а я буду приходить ко всем богам и поднимусь над богами...» Рыжему Ише особо лестно было, что в сих сногсшибательных известиях его поименовали «царем». И он щедро оплачивал через своих людей в соседних странах такие известия, в душе надеясь, что когда-нибудь царем и станет, — когда вовсе приберет всю Каганову власть в свои руки. Ведь что такое «царь»: всего лишь титул, происходящий от римского «цесарь» — управитель...

Однако Иосиф всегда являлся в церковь пышней пышного — себя выказывания ради! Но почему же сегодня он держится в тени? Пришел подслушивать после последней, особенно резкой против торговцев проповеди Хазарской Рожи? Выходит, у Иосифа вдруг перевелись хорошие доносчики?.. Или сегодня истинно готовится епископу что-то особое, ужасное такое действо, бесстыжим свидетелем которому Иосифу непременно хочется быть самому.

Для злата нет преград. Хазарская Рожа знает, что «братство вдовы» давно жаждет купить кафедру в Хазарии для своего епископа. Конечно, в патриархии клюнут на злато...

Хазарской Роже страшно. Он невольно делает шаг в сторону, чтобы бежать. Скинуть облачение, раствориться в толпе, уйти в степь к кочевьям?

Но уже вторым шагом снова возвращается на свое место. Он понимает сам, что это гордыня. Но он все думает: «А что, если мои останки не провоняют? Апостол Петр передал в Откровении своем, что только одни первосвященники и праведники войдут в гору, где им откроется огромное пространство вне этого мира, сияющее сверхъярким светом; воздух там будет сверкать лучами солнца, сама земля будет цвести неувядаемыми цветами, будет полна ароматов и прекрасно цветущих вечных растений, приносящих благословенные плоды. И в этом месте, вне мира сего, будут жить избранные, одетые в прекрасные, необыкновенной белизны одежды. Тела их будут белее всякого снега и краснее всякой розы, и красное у них смешано с белым. Петр признался, что просто не смог бы описать их красоту. Волосы у них волнистые и блестящие, обрамляющие их лица и плечи, как венок, сплетенный из нардового цвета и пестрых цветов, или как радуга в воздухе. Одним из таких, если его останки не провоняют, мог бы стать Хазаропрозопос, бывший раб, потом вольноотпущенник — христианин, монах, епископ. Первосвященник!

И тут же смущение приходит к Хазарской Роже.

Он-то войдет в гору и окажется среди избранных. А вот эти люди, что сейчас в церкви, останутся у горы. Для всех ведь нет места на горе. Все хазары, весь его народ останутся у горы... Хазарская Рожа обрывает свои мысли. Склонив голову, исступленно крестится, моля простить ему самообольщение. Затем украдкой поднимает голову и видит заполненный храм.

— А что, если мне, как апостолу, жертвенно стать поводырем этой слепой толпы к Богу?!. До сих пор я служил, думая, что тем самым служу Хазарии. Что я, как аркан, связываю свой народ со святым великим Новым Римом! Но ежели Риму надобны сейчас только самоубийственные взаимные походы Хазар на Русь, а Святослава на Хазар, то не освобождает ли сам бог епископа от руки новоримского патриарха? Не разрешает ли: «Проповедуй меня не по питтакиям из Нового Рима, а токмо по совести и не бойся быть обвиненным за то в ереси! Прими за народ свой мученический крест! Не один иди на гору. С народом!» Все равно я приму неизбежное! — думает епископ. — Такая ли уж разница, насколько позже? Важно, что останется после меня. Мне выпадает смертию смерть попрать! Но разве сам бог, когда ступил на землю, не совершил то же? Сказано в Послании Павла: «Бог уничтожил самого себя, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек». Бог принял на себя испытание на земле как человек. Тем самым показал человеку пример...

Пример!

Хазарская Рожа чувствует, что подогрет к священнодейству, — да, сейчас он расскажет Оглашенным историю Бога. И пусть это ересь, — но он покажет в Боге земной бунт. Епископ оглядывается. Теперь он сам ищет баруа — тень, ползущую за ним. Пусть случится...

Внутренне собираясь к изъяснению и изображению судьбы Бога, епископ не начинает говорить сразу. Он старается прежде «уйти», перевоплотиться в «него». У епископа были в Новом Риме хорошие учителя. Они наставили, что священник, особенно миссионер, должен служить литургию так, чтобы прихожане не столько, слушая его, размышляли умом, сколько вместе со священником начали бы переживать за земную историю Бога. Записано: «Чин священнодействия есть выражение того созерцания, которое должно возбудить у верующих чувства». Священник должен сам поверить в обстоятельства, которые собирается условными предметами представлять, и пережить в них «божее чудо», будто око действительно случается вот на его глазах. И созерцанием своим искренним увлечь вместе с собой всех прихожан...

Хазарская Рожа всходит на кафедру. Низкорослый, с кривыми ногами, тремя волосинками взамен бороды и лохматой, нечесаной гривой, в которую, как ловчий сокол когтями, вцепился зеленый епископский клобук, — он кажется всадником степи, влетевшим в церковь на коке.

Он знает, что в храме немало манихеев, которые отвращаются от божественного, страшного и святого таинства причащения плотью и кровью Господа. Могут убить за это. Но он дерзает:

— Люди! Христиане и те, кто пришел к нам! Я приступаю к таинству. Вот смотрите: я нарезал хлеб. Нарезанный хлеб, пока он лежит на жертвеннике, есть простой хлеб. Но вот сейчас я предложу его Богу — и он соделается Даром. Таким же Даром, каким с самого рождения среди нас был нам Спаситель Христос. Но, люди, Спаситель перенес потом ради нашего спасения страдания, крест и смерть. Вот по этой причине и я, прежде чем перенесу этот хлеб с жертвенника на престол, должен буду на каждом кусочке хлеба изобразить еще и, — как на доске, — страдание, крест и смерть Бога.

Отложив первый нож, которым он нарезал хлеб, Хазарская Рожа теперь взял второй нож, похожий на копье, и стал протыкать им каждый кусочек хлеба, совершая прободение и вырезая затем рядом крест.

— Люди! Известно, что для благодетелей служит в некоторой степени наградой со стороны облагодетельствованных ими то, что последние помнят о них и помнят их дела. Для подобного воспоминания мы придумали разные средства — памятники, статуи, столбы, празднества, состязания. Цель всех этих средств единственна: чтобы благодеяния не предавались забвению. Но, люди, тем более не можем мы забывать о благодеяниях Бога. И вот точно так же, как ваши предки, ордынцы, в расставленных по Великой Степи в Ибир-Сибир каменных балбалах изображали победы предков, так вот здесь, перед вами, на этих кусочках нарезанного хлеба изобразил я своими действиями победу Спасителя над Лукавым.

Так не рассказывал, а, как научили его у патриарха, красиво и внушительно напел Хазарская Рожа. Однако при упоминании Лукавого уже вовсе не по канону запнулся. И уставился взглядом в нишу, где таился лукавый Иша Иосиф, пока не проследили его взгляд все. И только тогда будто спохватился, взмахнул кадилом я, воззвав к богу, великодушно разрешил:

— Возьмите каждый себе по памятнику Богу!

Он услышал в ответ нестройное и робкое «Аминь!», поднял противень с хлебными ломтиками и понес его прямо в толпу молящихся. Верующие брали у него с противня хлеб, и каждый повторял: «Я верю, что это не просто хлеб, а что я прикасаюсь к телу Бога. Вот сейчас я вкушу от тела Бога...»

Хазарская Рожа пошел через толпу с противнем: хлеб таял на нем. И по тому, с какой стыдливой торопливостью тянулись к ломтикам хлеба худые руки, как быстро, даже не рассмотрев, — хотя надо было эти крохотные, из хлеба с трухой и отрубями ломтики рассмотреть, потому что они были памятью и памяти ради творил епископ на них свои условные знаки, — подносились кусочки хлеба к заранее шевелящимся, ждущим губам, степной епископ испугал себя мыслью: «А вдруг не на службу и не ради бунта, а только ради этой подачки кусочка хлеба пришли сюда новички? И им не нужен даже бунтующий, еретический Бог?»

...Епископ Дукитий идет через толпу и ждет кинжального удара. Его тело напряжено. Сердце выпрыгивает из груди. Он скосил взгляд и увидел на стене длинную, тощую тень. Тень прилепилась к стене и не двигалась. «Сколько минут мне еще отведено жить?» — думает Хазаропрозопос.

И тогда он мысленно перенес всех — и себя, и тех, кто перед ним, — на гору блаженств, на которой Спаситель поучал собравшихся. И ему представилось, что это перед ним стоят ученики его и простой народ, жаждущий слова его. Отчего же этот народ вместе с учениками неотступно следует за божественным учителем и жаждет слова его? А оттого, что чувствует свою духовную бедность, нищету, осознал слабость духовных сил и богатством ума и сердца Христова хочет восполнить скудость и нищету.

И нищим духом, упившись собственной откровенностью, Хазарская Рожа дерзко сказал:

— Передал Герма, сподвижник апостола Петра, покровителя Хазарии, в книге «Пастырь»: являлись ему в видении ангелы, которые просвятили его, что церковь христианская уподоблена строящейся к небу башне. Только прекрасные белые камни на постройку этой башни идут, и сии суть души наши. Однако белые камни сейчас круглы, а на достройку башни годятся только квадратные камни. Почему же круглы сейчас белые камни? Объяснили Герме в видениях ангелы, что круглые камни — это те, которые имеют веру, но имеют и богатства века сего, и когда приходит гонение, то ради богатств своих и попечений отрекаются от Спасителя. Но между тем, объяснили ангелы Герме, богатые только тогда станут угодны Богу, когда сами уменьшат свои богатства с помощью благотворительности.

Епископ возвысил голос и оборотился к купцам.

— Вы, которые превосходите других богатством, отыскивайте алчущих, пока еще не окончена белая башня. Ибо после, когда башня будет закончена, вы пожелаете благотворить, но не будете иметь места. Не уподобляйтесь тому Лукавому, который в голод держит амбары, полные зерном, чтобы еще больше зерно в цене повысить. А народу голодному боготворительно ничего не раздает. Сейчас в нашем городе тяжко христианам. Многие, не вынеся бедственного положения, причиняют себе смерть. Посему, кто знает о бедствии такого человека и не избавляет его, допускает великий грех и делается виновен в крови его. Итак, благотворите, сколько кто получил от Господа. Не медлите, чтобы не окончилось строение белой башни.

Хазарская Рожа слышал, как загудел собор. Люди поняли его слово, люди оглядывались на Управителя Богатством Иосифа и не могли удержаться, чтобы не поделиться своим возмущением друг с другом.

— Удалилось царство Божие от нас, неразумных хазар, и в сердцах наших стал царствовать грех с его последствиями, сделав нас из небесных земными, из благих — злыми, из смиренных — гордыми, из чистых — развращенными, из сильных на все святое, истинное, доброе — бессильными ко всему доброму и стремительными на всякое зло. В грехе погрязли мы. И ежели теперь — вместо шейных колодок — иной расчетливый из нашего хазарского племени, подобно работорговцу Фанхасу, даже и умудряется отрастить на своем теле необъятные складки жира, то душу-то свою как ему отмыть? Как ему нам, соплеменникам своим, чьими детьми он торговал, бесстыдно в глаза нам глядеть и чем грех свой перед нами искупить, чтобы на вечные муки в ад не провалиться? Не отмоет Фанхас душу! Не простится ему. Вам же я говорю: будет прощение вам, если покаетесь. Если покаетесь и о душе своей не поздно вспомните, если царству небесному душу свою приготовите.

Хазарская Рожа выкрикнул на высокой, почти визгливой ноте этот последний призыв и перевел дух.

Сын степи, он хоть и поверил, что только взаимная людская любовь может спасти человечество и уравнять рабов и рабовладельцев, бедных и богатых в небесном царстве спасения, но всегда с трудом для себя проговаривал то место службы, где, доверяясь евангелисту Матфею, ему приходилось призывать своих прихожан подставлять тому, кто ударит в правую щеку, другую щеку. Конечно, ежели ты раб, а тебя бьет господин, то приходится подставлять другую щеку. Но ведь это только приходится, — Хазарская Рожа не верил в рабов, которые не ждут момента, чтобы скинуть с себя своего господина и хорошенько посчитаться с ним. Он знал только, что до поры до времени рабу приходится притворяться. Вот так же, как притворялся всегда он, Хазаропрозопос, православный епископ, желая выгнать лукавого Ишу-упправителя из своего храма и по слабости своих сил не смея этого сделать.

Хазаропрозопос вспомнил про Ишу и пошел по храму. У ниши с изображением Петра-апостол а, где по обыкновению прятался Иосиф, он остановился, взмахнул перед Иосифом кадилом. И долго ждал пока Иша, привлекши к себе всеобщее внимание, вынуждено не пошел к епископу, не опустился за положенным благословением на колени.

Какое-то мгновение они оба смотрели с ненавистью друг другу в глаза. Плосколицый, приземистый, будто случайно оказавшийся в храме степной всадник, с зеленым клобуком-соколом в лохматых волосах, и такой же маленький, но горбоносый, сам как хищная птица, вызывающе рыжий Иша — по рангу Управитель Богатством при Кагане, а по реальной власти давно властитель всей Хазарии.

— Я благославляю тебя, Управитель, на то, чтобы ты раскрыл амбары, — медленно и громко произнес Хазарская Рожа, — отдай хлеб людям! Этого хотят от тебя боги! Все боги — и Христос, и Аллах, и твой, Неизреченный. Ты слышишь?!

Иосиф молча поднялся с колен, повернулся и, слегка пригнувшись, словно хоронясь от пущенной ему в голову стрелы, быстро пошел прочь из храма.

А епископ вернулся к кафедре и стал медленно снимать облачения. Он скинул с себя омофор (нарампик) и сразу внутренне перестал играть роль великого архиерея — самого Спасителя. С горы блаженств спустился назад, в свою маленькую и тесную церковь, стал обмякать душой и телом. Сердце у него еще часто билось, глаза медленно тухли, теряя лихорадочный блеск. Он объявил, что таинство для всех представлением окончено.

Он остывал сердцем под медленный псалм, который пел калека. Поднял голову. Его взгляд скользит по храму. «Отчего почти никто не ушел? Может быть, многие просто ждут, что я еще раз вынесу им противень с ломтиками хлеба?» — думает епископ и слышит, как, нарушая все течение службы, церковный староста громко повторяет:

— Святых Даров больше нет. Больше не будем обносить противнем с хлебом. Нету хлеба!

Староста знает, что Святые Дары — не простой хлеб. Но кричит как проще.

Потом Верные пели псалм, а из храма уходили Оглашенные — те, кто предпочли ограничиться общими представлениями о божественных таинствах и не идти никуда дальше, — подождать, пока за них снятое дело сделают другие. Эти люди были согласны побывать на службе богу. Но что-то совершать?.. Они сочли, что это пока не для них. Они будут такими завтра, и послезавтра, и через десять, и сто лет. Они считают себя божьим стадом.

Продавились, работая задами, сквозь толпу от алтаря (они, показывая себя, стояли у самого алтаря) купцы. За ними несколько недавно окрещенных — с крестами на шеях, но еще с длинными висками: перекинувшиеся от Неизреченного бога в надежде, что если придут Русы, то у христиан будут привилегии. Вслед за купцами и выкрестами зашевелились и ярбигал. Они жались к дверям и осторожно выскальзывали. Рабы тоже не торопились менять мир.

Верные устали распевать псалмы. Храм быстро пустел. Служки уносили светильники. Только что было в храме влажно, как в мовнице, теперь воздух быстро холодел. Две лампады остались освещать внутренность собора, по которому вместе с людьми теперь, казалось, на равных блуждали тени.

Епископ дунул на две последние лампады, еще теплившиеся перед образами. Одна из них сразу погасла, другая же, напротив, вспыхнула, ярче разгорелась. Тогда епископ встал спиной к темноте храма, лицом к образу апостола Петра, перед которым осталась горящая лампада, и стал тихо молиться — за себя.

Лицо его было жестким, а слова молитвы давно вбиты в память, будто гвозди в доску.

Он молился очень долго, а когда он поднялся, чтобы пойти в притвор разоблачиться, то было с ним, будто идет он не по полу храма, а по днищу ковчега, будто ходит пол.

Потом из темноты притвора как бы отделилась и поползла на него баруа. Испугался ли епископ?.. Мы не знаем. Но, во всяком случае, он не стал крестить тень. Составители его жития потом утверждали, что он подумал, что крещением тут не поможешь — открещиваются от диавола, а диавол ждал бы где-нибудь на улице, ибо не вхож в Божий дом. Но утверждали потом, что это было подложное житие, а настоящим было другое. С тех пор минула тысяча лет, — кто теперь знает, вправду ли баруа попросила:

— Благослови, отец святой!

Но не просящим, а совершенно невыразительным голосом, как тень голоса, бесцветно, и потянулась к руке Хазаропрозопоса с поцелуем.

Поцелуя Хазаропрозопос не ощутил. Тень же повторила:

— Благослови, отец святой!

Епископ поднял руку для благословения, но, вместо этого, начал загораживаться, заслоняться рукой.

Тень же вдруг коряво и громко, истошно громко, чтобы слышали там, во дворе храма, кто еще не разбрелись, крикнула: «Салам Алейкум!..» А может быть, крикнула и не это вовсе, а что-нибудь другое, но что-то не православное, а громкомусульманское. Такое, чтобы все сразу во дворе поняли, что мусульманским духом против кяфира — христианина пахнет.

И в ответ на этот громкий крик сразу громко засмеялся Хазаропрозопос.

«Ха-ха» — поднялось к куполу храма и там застыло, повисло, прилипло.

И в единственном свете лампады, мерцавшей перед образом апостола Петра, сразу будто обагрилась и стала тоже липкой позолота на иконах.

Но святая кровь будущего великомученика еще не пролилась. И тень не пропала, а вроде как на колени склонилась и попросила:

— Ты благословил меня, святой отец! А теперь исповедуй! Скорей ж прими мою исповедь, ибо я тороплюсь, и, хотя я и вижу, что облик мой непереносим для тебя, но обратиться больше мне здесь не к кому, а душегубства душу тянут. Я, Назирей-монах, только нынче добрался сюда из Святого города. Но совершил здесь уже много грехов: человека убил, стражника, сына начальника стражи Арс Тархана, — я его не хотел убивать, человек этот не поднимал на меня оружия, но я поторопился и убил, а другого человека я удушить хотел. Наследника я душил, сына Кагана — Великого Принца Тонга Тегина, по прозвищу Волчонок, который в город вернуться захотел, — он опять захотел смуту сеять и о величии Эля болтать. Вот я его и удушил. Но ожил Волчонок. Видно, нечистая сила в нем есть... А третий грех мой — сейчас случится. Ты сам понимаешь, какой... Я должен это сделать. Так надо. Не все ли тебе равно, кто это над тобой совершит — я или кто другой. Для возвышения веры нужно сие. Так будь же смиренномудрым! Отпусти мне три греха, святой отец.

И стала тень ползать на коленях перед епископом, и все норовила поймать губами его руку, а епископ протянул руку и спросил:

— Долго добирался? От Баб ал-Абваб? Значит, по Кавказу через Халифат? Через враждебные Христу земли? А почему не через Крым? Там готы—христиане. Ах, готы от метрополии святого Рима откололись?! Готский топарх попросился под руку к Святославу? Понятно, почему в питтакиях на меня так нажимали, чтобы я подбил хазар напасть на Русь.

Епископ спрашивал совершенно буднично, а тень быстро, торопливо отвечала ему. И чем внимательнее присматривался к этой тени епископ, тем как бы прояснялась эта тень ему и уже вроде бы обрела очертания того человека, что скользил за ним на рассвете от моста к храму.

Был пришелец, выбранный Новым Римом оказать последнюю услугу своему епискому, сух сложением и сух лицом, высок, но невыразителен очень. И наг.

И пожалел его епископ. Снял с себя и отдал ему, нагому, свою верхнюю одежду, и все с себя снял и отдал. И клобук свой зеленый епископский, как сокола связанного, из своих лохматых волос отцепил и не без значения тоже отдал. Тому, кто пришел ударить в правую щеку, подставил щеку другую. Благословил обижающего себя, возлюбил врага своего. Не воспротивился злому.

Сказал:

— Аминь! Я отпускаю тебе твои три душегубства! Слушай, вот я говорю тебе: скорый в заступление и крепкий в помощь, предстань благодатию силы твоей и укрепи, в совершение намерения благого раба твоего произведи...

И тень тогда ответила епископу:

— Так ты извещен, отец, что я убить тебя хочу?

— Извещен. И вот грех тебе этот уже тоже отпустил. Совершай! Ну что ты тянешь...

— Отец святой, я за смиренномудрие свое опасаюсь! С именем божиим хоть я на совершение пришел, по несмирение чувствую. Наложи, святой отец, еще на меня епитимию. Ибо возгордился я тем, что мне выпало совершать. Ты догадываешься, что кафедру твою мне за мое служение отдадут. А это — высокомерие. Я уже имя свое во епископах знаю: Памфалон — Из Всех Родов.

— Вот тебе епитимия: ступай и молись завтра за меня, принявшего муку за веру епископа, весь день. А больше не надо. Теперь же совершай свое дело. А я стану сейчас за тебя молиться. Только имя скажи: за чье прощение мне сейчас ко Спасителю молитву свою вознести? Ты ведь при прежнем имени еще...

— Памфамир — Всего Лишенный я, — ответила тень.

И помолился Спасителю за врага своего Хазарская Рожа. А потом повернулся к нему спиной и пошел из храма и выглянул во двор к еще не разошедшимся прихожанам. Остановился в дверях храма и, чтобы привлечь к себе внимание, громко крикнул, пораженный ножом в спину:

— Принимаю смерть за веру в Спасителя от агарянина!

И охнули в церковном дворе, когда покатилось во двор со ступенек храма тело епископа.

Закричали:

— Где стража?

— Пусть хватают убийцу!

— Нельзя звать стражу, ежели епископ убийцу своего милосердно простил!

— Не должно такое зло прощать!

— Простил! Мы христиане? Прощению нас Спаситель учил?

— На нечестивых мусульман Христово прощение не распространяется.

— Лови убийцу. В церкви скрылся.

— Крестом его крести!..

— Эй, а где начальник стражи Арс Тархан? Как свои мусульманские мечети, так охраняет, а почему к церкви дозора не выслал?

— Сына у него дэв убил. Горюет Арс Тархан.

— Мало ли что, что горюет. А службу все одно не должен забывать!..

— А то вот пойдем и мусульманскую мечеть обезглавим. Помните, когда в прошлом году христианин рах-данита чужеземного убил, так в наказание Иша Иосиф всю зиму церковь обезглавленной продержал.

— Вот! А теперь нас мусульмане обидели. Обезглавим мечеть!

— Снесем минарет!

— Бей мусульман! Где кабары? Да здравствуют кабары!..

Затянули «Песню черного праха»:

Крепко подвяжем хвосты,
Поднимем черный прах...

Но оружия так и не подняли, обшарили церковь, но нашли только ворох списковых облачений, словно их кто примерил на себя и впопыхах сбросил. Убийца епископа, как тень, явился, как тень, и исчез. Впрочем, раз все равно убийцу надлежало милосердно простить, то его не очень и высматривали. Так потом язвили злые языки.

Тело Хазаропрозопоса начало холодеть, и, провожая отлетающую душу своего епископа, хазарские христиане опустились на колени. Молились.

Посыльный с Каганова острова принес старосте общины чудом в один день доставленный из святого Нового Рима питтакий. В питтакии Христианская община в Хазарии извещалась, что хазарам рукоположен новый епископ Памфалон.