День восьмой. «Вениамин — сын десницы»

У ремесленника Вениамина за полночь задержались гости.

Длинный и поразительно тощий, с продолговатым лицом и узкой седой бородой, торчавшей одним-единственным клоком, Вениамин не походил на хлебосольного хозяина. Да и какая могла быть этой весной в городе хлеб-соль, когда осенью не спустились по реке лодки о пшеницей из Киева, не пришли русские купцы? Вениамин с трудом наскреб гостям муки на тоненькие опресноки. Пришлось покупать зерно у Иши, Каганова Управляющего, а тот, благо у него одного осталась мука, драл три шкуры.

И тем не менее на субботнее застолье к Вениамину собрались едва ли не все обитатели его квартала — ремесленники, рыбаки, виноградари, скотоводы. Сами пришли и, зная бедность Вениамина, с собой, что могли из съестного, принесли — на стол общий. И стол, хоть и из последнего, получился даже обильным.

Теперь сидели — о своем за медком говорили. Все к Вениамину с уважением — ведь когда надо было ходатая к Ише-управителю или к рахданитам — купцам по делам каким для общества посылать, то ходатаем ото всех избирали Вениамина — ради возраста его почтенного и его справедливости к людям ради. Да и книги древние Вениамин знал — мог умело на Закон Божий опереться.

Был Вениамин самым работящим и бескорыстным и — наверное, поэтому — самым бедным из тех жителей Итиля, что прибились сюда не из азиатской Великой Степи и не с речных верховьев, из Руси, а из-за гор кавказских, с теплого Средиземного моря.

Однако, несмотря на бедность, был он избран от ремесленников в духовную Академию при Белом храме, подобно Анану — основателю ереси караимской. Хотели его даже в гаоны-председатели за начитанность избрать, но богатые купцы не дали. Своего посадили гаоном. Другой бы на месте Вениамина обиделся. Но Вениамин разве что о покое задумался. Однако большая семья и бедность не оставляли ему надежд на покой. Да и младшая дочь Серах еще замуж не пристроена.

Конечно, сходить бы ему пешком в Вавилонию. За год бы дошел. В Пумбадитской духовной академии на писания великого Анана самолично бы посмотрел. Из мудрого источника испил... Но Вениамин продолжал трудиться — варить рыбий клей. А чтобы в грехе не испустить дух, усилил свою набожность. Он не прикасался к курице, а всякую иную птицу ощипывал только с затылка, как велят правила. Уже с пятницы не разрешал готовить в своем доме горячую пищу, а по субботам из дома не выходил.

Конечно, будь он богат, то поселился бы, как его единоверцы рахданиты, ведущие заморскую торговлю, на острове посреди Реки — рядом с белым дворцом и белой башней. И тогда ходил бы Вениамин даже во временный Белый храм, построенный для того, чтобы достойно беречь до святого времени истечения сроков и возвращения в Землю Обетованную заветные скинию и ковчег. Сколько было ложных слухов, что пропали святыни Второго храма Соломона! Но совершил Господь чудо. Каган пошел в поход в Дагестан и возвратил для верующих в Неизреченного бога реликвии. Оказалось, восемь веков сохраняли там тайно левиты в горной пещере сокровища Второго храма. А Каган разрешил построить для святынь временный храм. Чтобы была своя гордость у иудеев.

Правда, простому смертному все равно святыни не разрешается видеть. Скиния и ковчег в храме хранятся, как положено, за запретной занавесью. Но важно во время молитвы рядом со святынями побыть!.. Однако это мечты. Вениамин пробовал ходить по субботам в храм на остров. Но, хоть и состоит в духовной Академии Вениамин, все равно устроили ему в храме обструкцию рахданиты — сторонились его, как чумазого. Не захотели с ним говорить.

Вот и сидит теперь по субботам Вениамин дома. На левом берегу — с бедняками кочевниками. Такие же бедные, как он сам, соседи вроде и не замечают ни веревки, которой он самоуничижительно подпоясывает свой халат, ни его высокой караимской шапки — тузурке, похожей на кувшин. Шапку-кувшин он ведь упрямо носит — не снимает никогда с головы (даже и сейчас не снял, во время застолья!).

А если соседи и кликают его часто «кувшином», то Вениамин понимает, что это они делают вовсе не для того, чтобы обидеть, а просто так для них выходит сподручнее.

Соседи помогают Вениамину и по субботам себя не обидеть.

Ведь это только в глазах священников из Белого храма, которым до бедного Вениамина далеко, сидит он добровольным изгнанником у себя дома.

Нет, нет, он хоть обычно и не ходит по субботам в молитвенное заведение, но тоже, как предписывается правилами, по субботам показывает себя: устраивает дома себе маленький праздник. А если при этом, нарушая другое правило, часто приглашал нечестивых соседей, то видит бог, кого же ему приглашать?! Что к нему, бедняку, единоверцы рахданиты, что ли, пожалуют?!

В ту ночь, когда в воротах был убит стражник и гробы ворвались в город, соседи задержались у Вениамина далеко за полночь.

Темнокожие, раскосые, с распущенными до плеч волосами, с серьгой в одном ухе, сидели у его очага скотоводы, глядели на Огонь — они его почитали своим богом — и в который раз слушали рассказ Вениамина про его чудную «кувшинную» веру, в которой бога даже нельзя вслух никому называть по имени, настолько он свиреп и гневен. Рядом со скотоводами, за тем же столом сидели виноградари. Очень смуглые, стройные, они перебрались на Реку с Кавказа, и в их движениях и осанке сохранилось что-то мягкое, кошачье, от словно крадущейся походки горцев.

А под старым тополем — гордостью Вениаминова двора: не было ни у кого из соседей такого! — за медком, в обнимку с Вениаминовыми дочерьми сидели рыбаки, его, Вениаминовы, зятья. Они приносили Вениамину рыбьи кости на клей, а уводили его дочерей.

Рыбаки были крепки в кости и бритоголовы (это очень смешило Вениамина, потому что в его народе не мужчины, а женщины обривали себе голову — когда выходили замуж). Рыбаки — в белых рубахах и холщовых штанах, как море разливанное. Они были из приплывших в Город-на-Реке через Дон с берегов Десны славян — сакалабов.

Гости за столом Вениамина уважали его зятьев:

— Хон Карба! Зиму прожил, Вениамин! Пусть высоким будет для тебя Небо! Вон возьми барашка с вертела да кумыса — отнеси своим зятьям-то!

Вениамин улыбнулся, торопливо поднялся от очага, отнес подарки от скотоводов рыбакам.

— Мир дому твоему, Вениамин! — кричат со всех сторон: — Это хорошо, что ты дочерей за работящих парней выдал! Сакалабы — хорошие рыбаки.

Вениамин ежится, поглядывает в темноту за дувал: не услышали бы те соглядатаи, что в Белом храме доносами на отступления от соблюдения правил кормятся.

Вениамин ведь которую дочь за сакалабов пристраивает. А такое священниками не одобряется.

Но где, где взять Вениамину зятя-единоверца?! Кто захочет с бедняком родниться! Ох, сколько Вениамин из-за бедности своей терпит...

Было такое, что когда приплыли они с женой Миррой с Кавказа сюда в город и надо было им обустраиваться — купить участок для дома и обзавестись кое-каким для ремесла хозяйством, то не оказалось у них с Миррой никакого иного ходкого на рынке товару, кроме двенадцатилетнего сына. Подумали-порядили, поплакали, но решили они тогда, что народит Вениамину Мирра еще сыновей, и отвели мальчика на Сук Ар Ракик — невольничий рынок. К торговцу Фанхасу, который занимался скупкой детей у родителей. Ненавидит Вениамин толстого Фанхаса, помнит: почувствовал тогда его сыночек, что сделают с ним недоброе, что для пенья на клиросе его готовят. И сумел убежать сыночек от жестоких врачей Фанхаса. Однако Фанхас потребовал, чтобы Вениамин позвал сына по имени, сыночек услышал свое имя, остановился, и его схватили... С того дня, наверное, не было для мальчика ничего страшнее, чем его собственное имя. А Фанхас потом признался, что продал мальчика, в Рум, к грекам, в певчие христианскому богу. Где-то он теперь?

Жена Мирра потом еще тринадцать раз рожала Вениамину, но... уже только дочерей. Видно, покарал их бог за продажу сыночка.

Что поделать?! Мирра потом до самой смерти все вспоминала проданного сына-первенца. А Вениамин? Он старается быть счастливым в дочерях.

— Эй, Серах, — зовет Вениамин любимицу-младшую. Мудро объясняет соседям, гладя дочь по головке, чтобы все видели, какой он добрый:

— Дочь для отца — постоянная забота. И попечение о ней отгоняет сон: в юности ее — как бы не отцвела до замужества, а в замужестве — как бы не опротивела мужу, в девстве — как бы не осквернилась и не сделалась тяжелой в отцовском доме, а в замужестве — чтобы не нарушила супружеской верности и в житье с мужем не осталась бесплодною. Над бесстыдною дщерью усиль надзор, чтобы не сделала она тебя посмешищем для врагов, притчею в городе и упреком в народе, не осрамила бы перед обществом... Вот и я сейчас зорче слежу за Серах...

Вениамин вздыхает:

— Впрочем, никто не решится сказать плохое слово про мою дочку. И я ее за целомудрие люблю. А ведь сколько раз в недород и дурное время советовали мне люди: «Все у нас в городе так делают. Пойди на Сук Ар Ракик — продай младшую девочку: сам вывернешься и старших дочерей накормишь-оденешь». Однако я жену свою вторую, после смерти Мирры взятую, молодую, нерожалую, к перекупщику Фанхасу отвел, а девочку сохранил. Выкормил и вынянчил!

Вениамин гордо выпрямляется.

Он любит говорить о себе такие похвальные слова, ибо какие еще другие похвальные слова о себе он перед людьми в праздник субботний сказать может? Про свою тихость и бедность? Про ладони трудовые, которые соль изъела? Так это бог христиан пестует унижение и нищету и обещает тем, кто безропотно трудится на богатых и нищ здесь, на земле, взамен рай там, на небе. А бог, которому принадлежит Вениамин, напротив, не одобряет ни тихости, ни бедности. Неизреченный бог велит выделяться, расталкивать локтями других, чтобы показать себя, наживать богатство, утверждать свою гордыню, всемерно нахваливать себя перед другими. Однако чем, кроме того, что сумел расплодиться в новой земле, пока может похвастаться Вениамин? В семени его теперь пребывает все его наследство, в дочерях — честь его, а внуки ради него!

И громко крикнул Вениамин:

— Эй, соседи! Эй, гости мои! Эй, зятья-родственники! Семя мое — дочери мои! Благодарю, что навестили старика в мою праздничную субботу, что вот радуетесь со мной! За честь, мне оказанную, я кланяюсь вам!

И низко, до земли, поклонился Вениамин гостям.

А потом гордо и довольно, напоказ встал над всеми — длинный худой старик, тонкий в кости, но крепкий в теле. И пусть не было в лице у него ничего приметного, пусть даже борода была у него всего в один жидкий клок (в то время как в роду Каганов клоков бороды носят по целых девять!), пусть не выделился бы он из толпы, но сейчас тоже тешил свое высокомерие — смотрел на всех гордо и свысока.

Хлопнула калитка, вошел еще один сосед; увидев, как разгулялся Вениамин, опасливо оглянулся:

— Хон Карба, Вениамин! Ты бы пригасил пламя, а то как бы не занесло к нам ночью сюда на твой высокий огонь какого недоброго гостя. Ворота-то городские ведь почти рядом, а стражники уже навеселе...

Но Вениамин решил гулять:

— Друзей прогонять? От меня? Эй, зятья! А ну катите бочку с березовым соком!.. У меня еще гости из лука не стреляли, на ковре не боролись, одноцветной одежда для жонглерства не надевали. Или забыли вы, что завтра — Новый год, что с солнцем-рассветом весна придет?

Ой, не осудим Вениамина за эту гульбу: хоть и велят жрецы тешить в праздники свое высокомерие, но не стал бы он ради одного своего высокомерия выкатывать гостям целую бочку березового сока. У него отцовский глаз, наблюдателен. Не с зятьями-славянами он рядом сидел, не с дочерьми шутками баловался — степенные вел разговоры с другими гостями, но глаз-то все на дочерей косил и углядел, что к младшей его дочке Серах верный жених присоседился. Сама его Серах привела. На три дня пропадала. Говорит, парень за ней увязался. «Можно в дом, отец, пригласить?» — «Почему же нельзя? Если уж тем более грех какой был...» Вот сидят теперь рядышком.

Хороша у Вениамина младшая, Серах, — гибка, как серна, юна, а груди у нее уже как башни — кто найдет в них оплот?!. А кожа у нее как оливки; волосы, как черный виноград, вьются-змеятся, как лоза. Но и парень возле неё не промах. Не из богатых, но шустр, сметлив. В хукерчинах — коровьих пастухах—в чужом роду ходит, но и Серах — не дочь купца — рахданита. А видно, очень нравится парню Серах. Вон как пылают его щеки — аж черными буграми проступили. А глаза блестят, как у трубящего свадьбу лося. Вениамин уже и имя парня успел узнать: зовут его Булан-младший. Булан означает «лось». Поднимай же выше свои ветвистые рога, Лось! Завлекай юную Серах! А старик отец тебе охотно поможет. Старик и простит, коли что было, лишь бы доброй свадебкой все кончилось...

— Эй, Серах, дочка моя, дорогая, ненаглядная, ты бы поила желанных гостей медом, да и соседа своего, писаного красавца, не забудь! Даром что молод он, но отец, Булан-старший, ходатаем от всего народа на Алтай за полком ушел. Слышал я, слышал про это! Подайте Лосю-младшему кубок большой, пусть, как крепкий мужчина, его осилит, — ласково советует Вениамин.

Засмеялась Серах — поняла отца. Умница: подавая парню большой кубок с медом, откинула голову назад, вся выгнулась; глядя прямо в глаза, прильнула на крохотный миг к жениху всем своим текучим, разгоряченным, будто от черного костра волос на ее голове, и уже совсем женским телом. И отпрянула, стыдясь:

— Выпей, Лось! Да будешь ты всегда с победой — и на игрищах, и в любовном состязании, — глядит Лосю в глаза дочка.

А старый Вениамин громко шутит:

— Младшая дочь у меня созрела. Кто сорвет цветочек?!

Не шутить бы так старику при смелых парнях — грех на душу свою за подстрекательство к неразумному не брать! Было с Вениамином уже такое, приходилось ему в разорванной одежде, без шапки до наплавного моста бежать. Принародно в грудь себя он бил: за свой позор — на дочь обесчестившуюся громко жаловался.

Однако что делать, коли совсем залютовали священники из Белого храма: не хотят даже в праздник Ляли-Весны свадьбы с иноверцами освящать; отцам девушек, выходящих за чужих, могут отказать в похоронах по правилам: грехи не простить. Нет, уж лучше завтра на мосту опять пережить Вениамину позор, а там, глядишь, все уладится. За бесчестие на вено (откуп) у Вениамина серебро давно скоплено и припрятано. Лосю-младшему, чтобы достойно уважить Вениамина, только надо будет на мосту при всех людях старику это серебро показать-передать и громко сказать: «Прости, отец! Поторопились мы с твоей дочерью Серах до свадьбы по молодости. Но вину понимаю, за вину свою тебе вено плачу, как положено».

Вениамин косит глазом на Серах и Булана; не поторопились ли и вправду голуби? Три дня дочки не было... Он ведь все понял.

Вениамин плачет и смеется, хорошо у него сейчас на душе. О Бог Неизреченный, не казни бедняка за его маленькие хитрости — чего не содеешь, чтобы дочку замуж пристроить! Вон старшие-то дочери уже с внуками пришли: скоро внуков будет Вениамин к клееварне приучать. А сами-то дочери, даром за сакалабами, а как приглядны! В покорность мужьям ни одна волосы не обрила — все с косами, так красивы косы! И идут к черным густым косам Вениаминовых дочерей белые сакалабские рубахи! Нежно сверкают на смуглых шеях серебряные гривны! В ушах серебряные кольца. На запястьях звенят, выглядывая из-под пышных рукавов, витые браслеты. Уважили дочери старика: глядятся не хуже, чем если б за рахданитами были. А живут свободно. В уважении! Вот и Серах с любимым в уважении будет. А грех — отмоется... Умны дочки.

Конечно, и похоронить дочери его, старика, как положено сумеют. Сын бы хоронить отца должен. Но где он, единственный сын? Продан! Так что уж тут придется на зятьев Вениамину понадеяться.

Вениамин уж все давно продумал. Перед смертью обязательно накажет, чтобы зятья не скупились: хорошенько священникам из Белого храма за похороны заплатили. Чтобы те не как к бедняку бы пришли, а льняные хитоны на себя надели, и белье нижнее льняное, и кидар, и поясом подпоясались, и тело свое перед похоронами, чтобы хорошенько водою омыли, чтобы с чистым телом все... А двух козлов в жертву богу за грехи Вениамина — так это Вениамин уже договорился: соседи-скотоводы приведут, не пожалеют. Священники одного козла заколют, другого оставят живым. Заколотого козла возложат на жертвенник и покропят на него кровью с перста семь раз. Вениамин прикажет перед смертью дочерям, чтобы те следили, сколько раз священники с перста покропят. За то и плачено будет, чтобы уж точно все семь раз покропили священники, чтобы все как положено!.. Над живым козлом пусть исповедуют все Вениаминовы беззакония! Хотя, если думать по правде, то какие у него, бедняка, были беззакония? Был, конечно, грех с сыном первородным, но за тот грех Вениамин левитам уже не одного козла свел. До нитки обобрали священники Вениамина, когда увидели, что кается Вениамин. А другие грехи?.. Впрочем, разве убережешься от беззакония, когда положенных правил так много, что священники сами, только когда деньгу с провинившегося потянуть надо, иные из правил вдруг припоминают. Но уж на похоронах пусть проследят дочки за священниками, как те похоронный обряд по отцу отправлять будут. Чтобы священники не торопились со службой, а сначала про покойника от родственников все прознали — и на козла, на козла все грехи переложили.

Вениамин все уже продумал: пусть козла в пустыню зять отведет. А то какой единоверец возьмется да недалеко и отведет, а козел и вернется. Нет, зачем хилый единоверец — лучше пусть хотя бы вот этот, Лось-младший, козла отпущения с Вениаминовыми грехами в степь уведет. Лось с ногами сильными, долго не устанет...

Вениамин представил свои похороны и вроде даже уже как любовно глянул на Лося-младшего — ведь тот козла отпущения поведет!

И кричит совсем хмельно Вениамин:

— Гости мои желанные! Не будем мы из лука стрелять. Темно уже. И одноцветных одежд для жонглеров нету у меня. Но я хоть и в шапке-тузурке, хоть и «кувшинной» веры, как вы говорите, но вас обижать развлечениями не хочу. Веруете вы в Огонь. Там устроим игрище с Огнем. Эй, соседи, принесите флейты, принесите бубны. Вон рыбий жир в бочке у калитки. Разливайте рыбий жир по плошкам с фитилями, зажигайте в честь Ода — Огня светильники. А посреди двора кладите большой костер. Хочу я знать, кто из вас, гости мои дорогие, огнем отмечен? Кто на игрищах выше всех через костер прыгнет?

Засуетились гости, мажут жиром поленья. Великий костер кладут.

Кричат:

— А какой подарок победителю, Вениамин?

— Будет, будет, гости дорогие, подарок. Какое же игрище без подарка?! — пообещал.

И запнулся на мгновение Вениамин. Но осенило его:

— Знаю, есть ценный приз. Нет ничего почетнее для хазара-кочевника, чем самому в смелом состязании или в смертном бою добыть-завоевать себе жену! Однако разве не почетны вы все для меня?! Ну, а кого я выставляю в такую жену — в Абурин Эме?

И взял Вениамин за плечи, и прижал к себе крепко любимую младшую дочку Серах, и сказал:

— Вот победителю подарок!

Стихли гости.

Побледнела Серах, оглянулась на жениха Булана, шепчет:

— Что сделал хмельной мед с твоим языком, отец? Как же ты меня... Какой ты!.. Сына-первенца на Сук Ар Ракик отвел! Ну того хоть по крайней нужде. А меня-то теперь из самодурства...

Закрыл старый Вениамин своей крепкой ладонью губы Серах, и вот уже подносят факел к костру.

— До облака взметнись, пламя! Чтобы только богатырь мог через тебя перепрыгнуть!

Разгорается костер, набирает силу. Крепко прижал к себе вздрагивающие плечи дочери старый Вениамин. Успокаивает ее: не денег ведь он пожалел, выставив дочь в подарок, а хитрость свою проявил... Как велит Господь!

Прибежали из соседнего двора:

Эй, вы что? Набатного била не слышите?!

— У городских ворот народ собирается. Про дэва кричат. «Голый дэв» подъехал на арбе к городу. Сам ворота открыл и сына Арс Тархана зарезал.

— Теперь дэв по городу на диком муле носится — все ломает и рушит, что под арбу попадет...

Но Вениамин оборвал суматошных:

— Чего пугаете?! Сели бы лучше с нами за стол, выпили бы медку. Все-таки праздник. Весна завтра в город придет...

Пьют прибежавшие хмельной мед, забыли про свою весть.

Еще выше разгорается костер.

Дрожат плечи рыдающей Серах.

Вениамин подмигнул Булану. В ударе сегодня парень. Как ловок, как смел, как везуч! Может, и удастся Вениамину его хитрость! Ну же, не тяни время, Лось, не боги, так сила твоя тебе поможет. В тысячу раз будет тебе, мужчина, милее женщина, не купленная, как товар, на рынке, а тобою самим отвоеванная у других в состязании, как в бою! Так борись, Булан! Смелее, выше прыгай, храбрый Лось!

Бьет набат. Тревожные голоса уже слышны в соседнем дворе. Громко кричат про убийцу, знамение, гробы.

Но на дворе Вениамина не до набата — жаждущие живого подарка продолжают, один за другим, опаляясь, летать через костер.

И случилось.

Оскаленная морда мула, вся в белой пене, вломилась во двор. Высокая тощая тень полуголого человека будто взметнулась над этой мордой. Треск разламываемого колесами дувала — и таботаи сваливаются с арбы прямо в пламя костра.

Серах закрыла глаза ладонями: ей кажется что сам дэв тоже хочет принять участие в состязании — прямо на своей страшной повозке. «Голому дэву» тоже захотелось получить в подарок молоденькую Абурин Эме — самим завоеванную жену.

А когда Серах отвела ладони от своих глаз, то она увидела, что дэв стоит рядом с ее отцом — такой же пепельно-серый, тонкий в кости, одного с отцом роста — прямо как отцова тень, и тоже, как отец, вроде бы а без примет вовсе.

— Ты — дэв?

Отец не спросил, но всем, кто замер в испуге во дворе, почему-то показалось, что он спросил так.

— Да! Я дэв и навожу на город порчу!..

Дэв, как две капли воды похожий на отца, ничего отцу не ответил. Но те, кто остался жив после той встречи на Вениаминовом дворе, потом клятвенно утверждали, что дэв при всех ответил отцу именно так.

Отец и дэв пристально разглядывали друг друга, и в глазах у них было, будто они спрашивали другого, как кого зовут.

Серах рванулась к ним: она сама сейчас выяснит все.

Но тут кто-то прыгнул на дэва с головешкой в руке, а из темноты истошно крикнули:

— Кувшин! Чего же ты стоишь? Дэв пришел за твоей дочерью! Прижигай, а то утащит. Спасай дочь! Прижигай огнем дэва!

Дэв, стоявший против Вениамина, увидел головешку, услышал крики и качнулся, — совсем так же качнулся набок, как только что Серах, и прикрыл глаза пальцами, как Серах, — все в роду Вениамина почему-то при страхе прикрывали глаза не ладонью, а только пальцами. Потом дэв еще раз качнулся и, метнувшись внезапно в сторону, растворился в темноте.

Еще через мгновение в растерянную толпу, прыгая прямо через дувал, с хода врубились арсии-стражники.

— Где дэв? Почему не спалили дэва огнем? У вас же был тут огонь! — заорали стражники.

И, вымещая свою злобу на ни в чем не повинных людях, вместо того, чтобы дальше преследовать дэза, стражники начали рубить и колоть направо и налево.

Полилась кровь.

Вениамин схватил за руку Серах, упал с нею перед стражниками на колени:

— Помилуйте нас!

Но стражники, не обращая внимания на мольбы старика, продолжали бить всякого, кто попадал под руку.

И тогда Вениаминовы зятья, схватив, что попало — горящие поленья, ножи, — ответно ударили стражников.

Соседи прибежали с саблями. Они без раздумья присоединились к сакалабам.

А сакалабам жены несли уже тяжелые мечи.

Стражники, спасаясь от головешек, отступили, под тополь, попробовали, загородившись щитами, встать скорпионом.

На них прыгнули сверху.

Тринадцать арсиев-стражников, несших ночной дозор, вспомнили про славу своего Дома и сражались хладнокровно и нетрусливо. Они умело закрывались щитами, они рубили только наверняка, и они бы выстояли, хотя во двор к Вениамину понабежало предостаточно соседей. Считай весь квартал вооружился.

Но тут кто-то крикнул:

— Да прославятся кабары!

— Эй, вспомним про славу бунтарей!

— А чем мы не кабары, чем мы не бунтари?!

До сих пор были избитые и раненые. Теперь началось убийство.

Старик Вениамин поднял дочку с колен, отвел в дом. Снял со стены лук.

— Зачем, отец? Ты же всегда учил меня, что умный должен отходить в сторону от драки, чтобы самому не попало.

— Здесь уже не отойдешь в сторону. Могут убить, если не защищаться. Припри столом дверь, а я буду стрелять, если попробуют ворваться.

Во дворе кричали:

— Ишь, бледноликие! — через собственный костер попрыгать людям не дали!

— Искореним бледнолицых! Это они пришли — арсиев стражниками в город наняли...

— Постоим за родных богов!

— Бей всех, кто не нашей веры! Да прославится Кек Тенгри — наше Синее Небо! Пылай, огонь мести!

Серах повисла на руке отца.

— Не надо стрелять. Кому мы здесь сделали худое? Они все наши соседи — гости твои!

Во дворе громко пели:

«Крепко коням подвяжем хвосты,
Поднимем черных прах!..»

Это была боевая песня кабар. Вениамин прикрыл одними пальцами глаза. Прошептал:

— Они убьют нас, дочка...

Серах дрожала, как тополиный лист на ветру.

Не было страшней дней в городе, чем те, когда вспыхивала «Песня черного праха». В такие дни Вениамин обычно прятался с дочками в углу дома и только безнадежно молился. Кабары — не племя, не род. Они рождаются из ничего, как пожар, сам загорающийся на болоте. Они — это просто те, кто хотят убивать пришельцев. Так считал Вениамин. Хотя нарицательное имя кабарам дала горькая, подлинная история.

Первые кабары восстали очень давно. Еще при Обадии. Был Обадий Ишей — Управляющим Богатством у Кагана, вышел, как и его предшественники, из оборотистых купцов-рахданитов. Однако до Обадия не выставлялись рахданиты со своим иудейским богом. Обадий же заявил, что найденным в пещере в Дагестане святыням нужен храм» и призвал с теплого моря левитов—священников. Начал строить временный. Белый храм для иудеев — на лучшем месте в городе, посреди острова. Но желторизные священники не поняли обстановки. Повели себя надменно. Тогда и восстали кабары. Хотели четвертовать Обадия, искоренить его род, а заодно всех, кто поклонялся не Синему Небу.

Обадий от кабар (бунтарей) все-таки отбился, и бунтари бежали к кочевавшим рядом венграм-мадьярам. А когда мадьяры поднялись и пошли далеко на Дунай, в Паннонию — строить там свое государство, то с ними откочевали и кабары-погромщики.

Однако до сих пор тлеет злой дух кабар. Годами их не слышно. Но вот недород, падеж скота, какие дурные знамения, и совершенно из ничего между добрых соседей, вдруг отравляемых ненавистью к ближнему, рождается «Песня черного праха». И тогда начинаются погромы — ворвутся к какому купцу — рахданиту и вырежут семью с корнем. Насилуют у пришлых людей дочерей и жен, поджигают их дома.

Вениамин открыл волок. Осторожно глянул в оконце.

И вовремя. Кабары уже добили арсиев и теперь бросились на зятьев Вениамина. Те, прикрывая своих жен и детей, отступали к дому.

Огонь костра почти погас. Луна зашла за облака. Мечи и сабли звенели в темноте. Зятья были крепки, и пыл кабар скоро поутих.

Оставив нападение, те пошли раздевать убитых арсиев — делить добычу.

А зятья вошли в дом и, черпая берестой, пили березовый сок, обтирались.

Утешая дочерей, Вениамин заметил, что нет Серах. Взял нож у старшего зятя, пошел ее искать во двор.

Луна снова выглянула, а костер немного разгорелся, н никого во дворе Вениамина уже не было. Кабары исчезли в ничто, как из ничего возникли.

Зятья вслед за Вениамином вышли во двор, деловито сложили на костер полураздетые трупы стражников.

Прибавили огня.

Старший зять пихнул ногой закоптившиеся от дыма сосуды — те самые, что свалились с арбы злого дэва:

— Ну-ка, глянем на добычу. Выходит, вот и у дэва чего-то отняли. Смотрите, какие-то изваяния на каменных ящиках. Неужто каменные идолы?

— Нет, это не идолы... Это гробы, — грустно сказал Вениамин. — Я видел много таких в Хорезме. А у нас, кажется, теперь только род Каганов так хранит прах своих древних предков.

— Мы, отец, не настолько знатны, чтобы нас хоронить в разукрашенных гробах. Это не для нас — передавать прах по наследству, — сказали дочери Вениамина.

Все же зятья подняли и сложили таботаи на арбу.

Вениамин одобрил:

— Может, за гробами кто вернется? Слышал я, что у арабов Халиф, когда въезжает в город государствовать, то везет впереди себя гробы с прахом своих предков. Может, «голый дэв», подобно Халифу, тоже захотел государствовать над нами?

Дочери целовали отца в лоб:

— Ты, отец, пока спрячься где-нибудь. Иначе завтра, как начнут чинить расправу, тебя первым на дыбу. Твой двор-то! Ты хорошенько спрячься, а то захотят твой род искоренить, и ты на дыбе нас всех выдашь...

Ушли.

Вениамин, не находя себе места, ходил по двору. Зачем-то запалил все плошки с жиром. Всматривался в убитых, — скрывая от себя, искал: вдруг Серах?..

Поправил костер. Громко, как будто его оправдания мог кто слышать, пожаловался:

— Эх, перестарались мои зятья! Не надо было трупы арсиев на костер... Напрасная обида роду арсиев. От души поступили: думали, что на погребальный костер возлагают, чтобы с честью проводить на небо. Но ведь то — их, сакалабский, обычай, а арсии — мусульмане. Для мусульманина сожжение тела означает сожжение души. Получилось жестко. Вот круговерть какая! Как же не вспомнили мои зятья закона нашего городского, что за убитого мусульманина вносится вира, а за сожженного деньгами не берут — только кровь смывает обиду... Да и я-то: как же зятьям не подсказал!..

Пришла пора и Вениамину помолиться в последний раз у родного очага, потому что уже чуть развиднелось.

Вениамин собрал в тряпочку горсть земли со двора, сунул за пояс — чего еще с собой взять? Вот сказал когда-то давно об имени Вениаминовом толковый пастырь: «Вениамин живет Возлюбленным Господом. Сын десницы, будешь ты обитать безопасно, ибо бог покровительствует Вениамину каждый день, и тот покоится между раменами его». Однако не сбылось. Видно, не оправдал Вениамин благоволение божие.

Сзади кто-то прижался к Вениамину, обнял за шею. Вениамин узнал ласковые, теплые ладони.

— Серах? Ты, баловница?!

— Я, отец...

— А я-то уж грешен — думал, не убили ли тебя? На костре вон тебя искал... Уходим, Серах. Надо нам идти. А куда, не знаю, пойдем...

Серах прижалась к отцу:

— Отец, я тут убегала... С Буланом, ну, с Лосем, этим... Мы отвезли к нему мое приданое. Я ему сказала, что боюсь, что растащат... Серебро, что было на вено — на выкуп за мое бесчестие, я тоже взяла... Оно все равно мое.

По щекам Вениамина потекли слезы:

— Вы будете с Буланом хорошими хозяевами... Только как же с отцовским благословением?

Серах потупилась:

— Я Булану сказала, что он — мой спаситель, что я для него теперь буду Абурин Эме. Он меня в бою спас. Завоевал! Я у Булана буду жить. А ты куда, отец? Тебе бы лучше совсем из города...

Вениамин смотрел на дочь:

— Я стар уже, чтобы становиться перекати-поле. Здесь моя земля, и другой у меня не будет. Я хочу приходить и смотреть на свой дом и на тополь. Я этот тополь посадил, когда пришел в город. Толстым и крепким стал мой тополь...

— Отец, мы уже подумали с Буланом... Тебе надо разбить дом и поджечь тополь. Булан обещал мне: он приведет утром сюда стражников, и если здесь будет только пепелище, то он громко скажет: «Не будем искать того, чей был тут дом; сами боги, лишив дома, несчастного уже наказали за его преступление!»

Вениамин отшатнулся от любимой дочери, покачал головой:

— Вы умные с Буланом. Хитрые. Однако кем же я буду, если сам разобью и подожгу свой дом?

Серах внимательно следила, чтобы отец как следует раздул пламя, которое должно будет пожрать его дом.

Потом сказала:

— Благослови меня, отец, я пойду, а то нехорошо мне оставлять мужа в первую же ночь после свадьбы.

Она приняла благословение и пошла прочь, пятясь, как велят правила при последнем прощании с родителем.

Вдруг упала. Поднялась, в сердцах пнула ногой тело, о которое споткнулась:

— Поганое! Ой, отец, не будет мне теперь счастья из-за того, что я, отходя после благословения, упала.

Вениамин увидел, что дочь пихает носком своего чувяка тело монаха в синем. Он не мог вспомнить, откуда оно тут появилось.

— А я помню! — повысила голос разошедшаяся Серах. — Это тело с арбы дэва вместе с гробами вывалилось.

И снова ткнула лежавшего ногой.

И в ответ вдруг услышала вскрик. И стон. Отекшие губы попросили:

— Пить...

Серах отскочила в сторону.

Вениамин взял головешку, нагнулся над ожившим.

Ран на теле не было Темные пятна на шее, похоже даже, что со следами пальцев. Монаха этого кто-то душил, но оставил душу в теле. На шее у монаха блистала в темноте, отливая бриллиантами, диковинная алмазная цепь.

Серах побежала в дом, принесла воды. Вместе с чашкой подала отцу нож. Сказала:

— На! Дай ему попить... И... вот еще тебе это — ты меня, отец, понимаешь... Смотри, какая дорогая вещь у него на шее.

Вениамин покачал головой.

— У меня есть уже нож. Но что нам сделал этот монах? Я не могу из-за вещи отнять у человека жизнь. Я не разбойник...

Серах зло отрезала:

— А у тебя память плохая, отец? Ты забыл, как точно такой же — весь в синем — ходил однажды по городу и громко требовал, чтобы всем людям нашего с тобой племени нашили на халаты заплаты цвета меда, а на ворота прибили деревянный знак дьявола?..

Монах открыл глаза. Вениамин присел к монаху, поднес чашку с водой к его губам.

— Отец, не медли!

— Уходи, дочка. Зачем тебе такое видеть?!

Серах исчезла.

Вениамин вытер нож о полу своего халата, смочил в воде и край власяницы монаха и вытер мусульманину лицо.

Он тянул время.

— Я бы дал тебе помолиться, монах, выпросить у твоего Аллаха прощение за грехи, чтобы не представать тебе перед ним непрощенным. Но уже развидневается...

Вениамин снова протер лезвие ножа полой халата, спять склонился над мусульманином.

Никак он не мог распалить себя для злого удара, и тогда он стал припоминать злобу одного заносчивого рабби¹, с которым сам спорил в духовной Академии. Тот считал, что верующие в Неизреченного бога принадлежат к избранному богом народу и с остальными поэтому могут поступать, как с низшими. Даже Моисей, который сам себя называл кротчайшим из всех людей, не раздумывал, когда надо было убить египтянина, а ханаанян и вовсе всех уничтожил. А тут какой-то мусульманин... Мусульмане все происходят от сына рабыни Агари — наложницы Авраама—Измаила. Их поэтому зовут небрежно: агаряне и изманлтяне... Так внушал тот заносчивый рабби и был изгнан голосами караимов из иудейской Академии за ненавистничество. Сейчас Вениамин подражал ему, И потому попытался как можно заносчивее спросить:

— Что, потомок Агари, присматриваешься ко мне? Запоминаешь?

Глаза обреченного по-прежнему тихо, не мигая смотрели в глаза Вениамину. И Вениамину от этого было не по себе: он не был по натуре жестоким и ему трудно было решиться на жестокость:

— Ну, агарянин, молчишь? Или ты в душе молишься — себе самому отходную читаешь?!

Вениамин вдруг отбросил нож:

— Ай, не буду я тебя лишать жизни. Ну, и что, — если кто-то, кто похож на тебя (пусть даже это был ты!), требовал унизить всех, кто похож на меня?! Я тебя все равно прощаю. Может быть, и ты когда-нибудь простишь таких же, как я или как моя дочь...

Он поднялся, пошел было прочь. Вернулся:

— Давай я помогу тебе... Тебе тоже надо отсюда уходить. Если утром здесь тебя обнаружат стражники, расспрашивать начнут. А расспрашивают-то у нас, сам знаешь, на дыбе...

Вениамин приподнял агарянина, поставил на ноги.

Монах благодарно оперся на руку Вениамина. Двинулись оба со двора. Но возле арбы с таботаями монах замешкался:

— Мне бы надо их с собой...

— Таботаи? — удивился Вениамин. — Гробы?

Монах кивнул.

Брови Вениамина поднялись так высоко, что его я без того вытянутое лицо стало похожим на голову кобры.

— Ты хочешь сказать, что это твои таботаи, монах? А где же голый человек, что управлял арбой? Где голый дэв? Разве это не дэва гробы?

Монах очень хотел отблагодарить Вениамина хотя бы нужным ответом на вопрос, но лишь виновато улыбнулся:

— Я не видел никакого дэва. Гробы эти я привез с собой на корабле, потом перегрузил на арбу. Может быть, голый человек, про которого ты говоришь, — эта христианин. Он был одним из гребцов, и потом, в суматохе, когда я выгружался, этот гребец как был гол за работой веслами, так без одежды и пробрался ко мне на арбу. Да вот нехорошим оказался человеком: задушить меня хотел. Я чудом спасся: чувствую, что ломает он мне хрящ, ну сам себе старым приемом дервишей остановил дыхание — притворился, что уже мертв. Вот как бывает. А я догадался, что этот христианин из наших мест. Решил земляку помочь. На корабле от смерти спас его. А он потом меня... — монах потянулся рукой к черным пятнам на своей шее. — Про себя он мне доказывал, что он среди христиан еретик — инакомыслящий. Но не верю в инакомыслие предателей. Императору Византии продался этот человек... Да вот еще мне про отца он говорил, что отец его ремесленником здесь. Своего-то имени мой душитель даже и не помнит, а отца его Вениамином, говорил, величали. Сказать бы этому ремесленнику Вениамину, какой его сын неблагодарный... Много злого про себя наговорил мне этот человек. Он задумал меня убить и наслаждался безнаказанной исповедью во зле...

Монах вдруг споткнулся в речи, остановился и стал всматриваться в Вениамина, будто что-то припоминая, с кем-то Вениамина сравнивая.

Вениамин тоже весь насторожился, внимательно рассматривал монаха. Невыразительно, как-то неловко протянул:

— А меня, монах, тоже Вениамином зовут, как отца того, ну, который тебя хотел на небо. Только я, видишь, не из христиан, — и Вениамин дотронулся рукой до своей высокой караимской шапки.

На востоке уже окрасило слабой желтизной край синего неба. А они все еще стояли посреди разгромленного двора. Рядом с ними, распространяя все усиливающийся сладкий запах, пылал погребальный костер.

— Черны пути судьбы, — вздохнул Вениамин, — Кто человек человеку: волк или пес? Враг или друг? Часто помогаешь, а он тебе потом в спину нож. Вот и ты... Я тебя не убил, а ты потом... Ты ведь, — как я уже догадываюсь, приплыл к нам тайком из Баб Ал-Абваб — Ворот-Ворот, от стены, что отделяет Халифат от земель кочевников. Так я был в этом садке зла, когда бежал с теплого моря от погромов. Этот пограничный город кишит газиями, муттавиями, курраями, гурабами — всеми вашими этими мусульманскими «бордами за веру», «добровольцами», «чтецами Корана», «пришлыми». Видел я; со всего Халифата собираются туда ушлые люди в надежде на поход против «неверных». На устах крик — «Принимай ислам или смерть», а за пазухой одно желание — пограбить.

Монах нахмурился, вспыхнул:

— Не сравнивай меня с газиями, — он выхватил из костра пылавшее полено, осветил себе лицо: — Вглядись в меня! Я не жалкий газий, который состригает усы и бороду, лишая себя знаков мужского достоинства в пользу Аллаха. Я — тощий конь, который много ходит воевать, но выбился из сил. Конь повстречался с лебедем. Лебедь посадил его на свои крылья и доставил сюда — к желтому песку и желтой полыни, в зеленую степь под Кек Тенгри — Синее Небо. Вот, внимательно гляди. Видишь: я — умершая совесть, которой голос Ашины-Волчицы приказал вернуться. Ашина сказала богу: «Ты — бог Черного Пути! То, что у этого тощего коня сломано, соедини. То, что у него разорвано, свяжи». Я пришел связывать, соединять!

Монах разгорячился, в неистовстве водил пылающим поленом перед своим лицом, освещая свое лицо то справа, то слева и едва не подпалив свои клоки бороды. И Вениамин сосчитал их.

А когда сосчитал, то не поверил себе и стал еще и еще всматриваться в лицо монаха. И вдруг громко рассмеялся.

Странен был смех этого только что потерявшего все человека, которому бы надо оплакивать свою судьбу. А он смеялся все громче.

— Шоцлари кьюшовлар, ишлари чибинлар — слова его факелы, дела как мухи! Дак это ты, беспутный Волчонок? О, я теперь узнал тебя! Как же я не опознал тебя сразу? Хотя как узнать? Ведь ты в таком чужом обличии... Но болтаешь по-прежнему сладко! Ах, это ты — жалкий беглец, забывший про свое достоинство принца и смущавший город вольными речами, а потом потихоньку выкопавший гробы своих предков и бежавший из города? Какой же я невезучий! Почему не зарезал, пока не знал, кто ты? Почему помиловал? О, жалкий Волчонок! В городе говорят, что все беды из-за тебя — и падежи скота и неурожаи. Что твой отец, наш великий правящий Каган, потерял теперь свою божественную способность вызывать дождь по твоей вине, — потому что ты украл священные сосуды с прахом предков.

Монах выронил полено, которым освещал себе лицо, в растерянности, пытаясь оправдаться, проговорил:

— Я привез назад священные таботаи. Вот они!

Но Вениамина было не остановить. Он продолжат обличать, он даже бил себя в грудь, как будто был перед людьми в кенасе:

— Волчонок! Как я тебя сразу не узнал! Что же ты будешь делать? Опять сеять в городе смуту?!.

— Нет, ты не Волчонок. Зачем наследному принцу было красться тайком в свой город? Кто посмел бы пролить священную кровь сына Кагана? Тем более, что ты вернулся со священными родовыми таботаями... А ты проник в город тайком. Ты обманываешь. Выходит, ты — гнусный дэв, принявший обличие беспутного великого принца! Дэв способен принимать любое обличие. Чтобы сделать мне больно, ты только что предстал передо мной моим несчастным сыном. Теперь ты сменил обличие. Но ты ведь дэв?

Вениамин споткнулся в речи, вгляделся в Волчонка и резко переменил вдруг тон своей речи на наставительный, поучающий.

— А если ты впрямь Волчонок, не сей больше смуты! Дай людям пожить в мире... Без смуты! Народу от лишних властителей только плохо. Вот смотри: ты сегодня в город въехал, а уже со знамениями. Уже и про «дэва голого» закричали, и в городских воротах убийство сотворилось. А у меня во дворе кабары народились. Вон твои плоды, — Вениамин показал на костер, — углится плоть, а души невинные загублены — на небо отлетают.

Вениамин помолчал, потом с каким-то вздохом, вроде как жалея, понимая, что это неизбежно, посоветовал:

— Если ты не злокозненный дэв, а в самом деле непутевый Волчонок, то иди лучше сам сдайся. Ради всех. В народе у нас и так смута. В Кагана не верят, считают, что он силу потерял. На Алтай/ за полком со знаменем гонца народ послал — надеемся, что, может, хоть алтайский полк от Барса Святослава защитит. А тут еще ты, смутьян, явишься...

Волчонок не ответил, подошел к арбе с таботаями, впрягся вместо мула, попытался стронуть арбу. Вениамин подтолкнул ее плечом. Потом вернулся во двор, снял с убитого синий халат, догнав, укрыл повозку. Впрягся в нее, вместе с Волчонком.

Некоторое время они тянули арбу молча среди безлюдья, дальше и дальше отходя от места побоища.

Было тихо. Уже возле самого наплавного моста на них внезапно наехал разъезд керхан (свободных ополченцев).

Ополченцев было пятеро. И сразу двое из них наперебой закричали:

— Эй, вы! Тут «голого дэва» часом не встречали? Нас по тревоге подняли. Прочесываем город.

— Нам сказали: «голый дэв» в городе.

— Весь ночной дозор стражников арсиев погиб, а самого сына Арс Тархана прямо в городских воротах зарезал дэв.

Низкорослые, тяжелые лошади приседали под тучными, грузными керханами. У каждого из всадников были щит, плеть, аркан и копье. В левом ухе бронзовое кольцо. У левого бедра кривой нож.

— Бир иртыльян, экинчи параданьян — один рваный, другой разодранный. Попались смутьяны, один другого бедней. Что с них взять? — один из керхан вплотную наехал на Вениамина; свистнула плеть — и кровавая полоса рассекла лицо Вениамина.

— Ну, от тебя долго ждать слова, старик? Говори!

Другой всадник теснил агарянина. Ткнул плеткой в чалму...

— Эй, а я дай-ка мусульманина ошпарю! — но, разглядев, что перед ним монах, воин опустил плеть. Повернул коня тоже на Вениамина, стал стегать плетью:

— Говори, паршивый «кувшин»!

Не дождавшись ответа, ускакали керхане.

Вениамин и монах вышли на наплавной мост.

На мосту переговаривались несшие дозор арсии.

Один рассказывал:

— Арс Тархан, как узнал, что его сына дэв зарезал, к себе в юрту никого не пускает. Кричит: «Убью!» Одиноко в юрте сидит, пеплом кидается. Дурное случилось с командиром.

Другой арсий сочувственно кивал.

— Горе тяжкое у нашего Тархана. Раз сына убил дэв, то тело сына теперь нечистое. Труп в воротах будет лежать. Убирать три дня нельзя, раз дэв к нему прикоснулся. А через три дня телу ноги придется отрубить, чтобы убитый за живыми не вернулся, других за собой не потащил. И только тогда можно будет Арс Тархану похоронить сына.

Мусульмане арсии, услышав шум арбы, подняли было оружие, но, разглядев монаха, впрягшегося вместо мула в арбу, пропустили через мост монаха и сопровождавшего его «кувшина» без всяких вопросов. Арсии даже поклонились монаху. То ли поклоном «божьему человеку» хотели в опасный час умаслить лишний раз Аллаха, то ли решили, что раз с впрягшегося в арбу монаха уж явно нечего взять, так надо взять хоть благословение.

Наплавной мост был длинным. Вениамин и Волчонок миновали его молча.

Расставались Вениамин и Тонг уже на острове. У самого края моста, как раз напротив юрты начальника стражи Арс Тархана.

Вениамин сказал, щупая ладонью рассеченное плетью лицо:

— Вот ведь как бывает: в другое время арсии не впустили ни за что бы никого ночью на наплавной мост, а раз дэв в городе разгулялся, то уже не до порядка.

Волчонок молча и сосредоточенно снимал покрывало с таботаев, явно готовясь обратиться к начальнику стражи.

Вениамин потоптался на месте:

— Слушай, давай проедем дальше. Я помогу тебе тащить арбу. Ты забудь, что я тебе сдаться насоветовал — это я от раздражения. Стражники тебя схватят и замучают. Я тебе неискренний совет дал — проверить хотел: не дэв ли ты?

Волчонок снял со своей шеи алмазную цепь. Протянул Вениамину:

— Продай камни!.. Новый дом себе построишь. А меня не жалей. Бабочка влетает в огонь и через свою гибель становится огнем.

Взгляд Волчонка был чист и светел.

Старик взял цепь, повертел в руках. Вернул:

— Цепь твоя для меня слишком дорогой подарок. Мне никто не поверит, что эти камни и золото мои. Подумают, украл. Лучше отдашь цепь своему палачу, чтобы убил поскорее — меньше пыткой мучил...

Волчонок и Вениамин обнялись.

Волчонок остался перед юртой Арс Тархана. Вениамин побрел дальше.

Он брел среди начинающих светлеть теней от чужих домов и думал о сгоревшем собственном доме. А еще он думал о терпении. Ведь разве не одно терпение спасало порой в безнадежных положениях народ «пришедших из-за реки» — ибрим (евреев)?!

Ну, а то, что сейчас случилось, возможно, сделано богом ради просветления Вениаминовой души. Ведь учит же книга Йоцира, что задача души единственно состоит в том, чтобы она во время земной жизни подвергнулась испытанию?!

Но вот почему боги так рьяно подвергают испытанию именно его душу, а не душу разжиревшего, похожего на сплошной кусок сала толстяка Фанхаса, того самого, который до сих пор торгует детьми и когда-то нажился на продаже Вениаминова сыночка?

Почему не трогают скупившего полгорода Управителя Кагановым Богатством Ишу Иосифа, который теперь уже настолько обнаглел, что при живом Кагане нередко именует себя царем и требует для себя таких же, как Кагану, почестей?

Или, может быть, его, Вениамина, Неизреченный, невидимый и неназываемый, бог столь придирчив к бедным и столь снисходителен к богатым, потому что священники недобросовестно докладывают богу? Получая от богатых подарки, они за эти подарки только о богатых и молятся богу?

Как было бы справедливо, если бы не было этих кровопийц, этих обжор и ленивцев — священников?! Все они лишь для богатых! В городе, бывает, люди перекидываются от одних богов к другим, но всякий раз — Вениамин заметил — это не приносит людям спасения. А что удивляться?! Ведь между богами и верующими всегда остаются одинаковые в своем корыстолюбии священники!..

— Ахчасы табулду — нашлись денежки, сел в почетном углу. Вот и вся мудрость священников! — не выдержав своих грустных мыслей, вслух отводит душу Вениамин.

Уже полнеба было залито желтизной.

Вениамин прибавил шагу. Он не шел, он теперь почти бежал — мимо деревянных Истуканов, известковых Балбалоз, мимо саманных коробок кенас, деревянных шлемов церквей, и каменных башенок мечетей. Мимо множества святилищ, при которых, как мух при жертвенниках, удобно расплодилось превеликое множество толстых и тонких, но в душе — как был убежден Вениамин — одинаково засалившихся священнослужителей.

— Чревоугодники! — стал ругать про себя Вениамин всех священников. — Правильно поступил великий мудрец Анан, что хотел заставить всех вас, лентяев, работать. Анан был избран гаоном — председателем духовной Академии, а продолжал работать простым ткачем. Священники теперь уничтожают учение Анана, объявляют ананитов, его последователей, караимами-отступниками от правильной веры, еретиками. Но ведь разве бы творилось на свете, нынешнее беззаконие, если бы, как завещал иудеям Анан, священники все сами трудились в поте лица?

Да, если последовать Анапу, то и гнусных погромщиков-кабар не было бы! Ведь Анан был очень мудр, когда проповедовал, что Моисей, Христос и Мухаммад никогда не были врагами, а были разными пророками, приходившими к разным племенам от одного и того же общего бога. Он хотел, чтобы священники проповедовали такое же равенство среди людей, как равны пророки. А что священники? Они, напротив, натравливают своих верующих против других богов. Толкают людей к братоубийству под видом борьбы за истинную веру, за истинного бога. Нет! Должен найтись тот, кто пойдет сказать всем людям: «Давайте прогоним плохих священников и изберем из самих себя посредников к богу!»

Священники гнусно пошли на подлог: они ересь считают за отрицание богов. Они травят, жгут, распинают еретиков нещаднее, чем иноверцев. Они кричат, что человек, сегодня дерзнувший поправить своего бога, завтра способен отринуть бога вовсе. Но как заблуждаются разномастные священники?! Как они своим жирным умом не поймут, что только в постоянной ереси — спасение от застоя и полного крушения веры?! Ересь — соль мысли.

Нетрудно догадаться, что в глазах священников из Белого храма — того, что построен на острове, — Вениамин уже сам давно слыл еретиком-караимом, хоть и по-прежнему состоял при Белом храме в духовной Академии (от клееваров, как Анан был от ткачей).

Нет, Вениамин не выступал на собрании общины я кенасе с прямым утверждением, подобно Анану, что нет никакого избранного народа, а все народы равны.

Вениамин помнил, что у него много дочерей, и боялся расправы. Но Вениамин был избран старейшиной в клане ремесленников, и ему не раз выпадало идти в челобитчиках к властям по случаю притеснения со стороны купцов — рахданитов. А раз перечишь властям, то — вот и проклятый караим, злокозненный еретик... Раввины, лижущие зад властям, сочинили талмуд—свод строгих правил. Сделал шаг в сторону — и тебя по голове талмудом. Отступник, инакомыслящий!.. У талмудистов ярлык всегда наготове: «Ах, этот грязный караим, заплата на заплате. Его ремесленники впихнули в Академию, угрожая бунтом! Он здесь, в Академии, от тех, кто не умеет растить деньги! Прогнать защитника лодырей и безбожника!»

— Но ведь кому-то надо быть челобитчиком за бедных людей?! Кто-то нас должен защищать, если для нас нет внимания от священников и мы оказываемся без бога?! — думал Вениамин. — Ведь для этого же меня и в Академию от народа избрали, чтобы я там интересы ремесленников в обиду не давал. Следил... И не провидение ли в сложившемся сегодня? Не освобождение ли моему духу? Ну почему мне теперь не принять на свое чело терновый венец проповедника за бедных?! Я же теперь свободен совсем от имущества! И я свято верю в справедливое учение Анана! Я стоек и вынесу за справедливость даже дыбу. И я уже стар, а старику, что ему дыба?! Нет, я сегодня не пойду, как пес без хозяина, вои из города. Я пойду по дворам. Я буду проповедовать. Я зайду во все дворы и каждому расскажу про великое учение Анайа о равенстве богов. И тогда не будет больше погромщиков — кабар. Они растают совсем, как истаивают холодные льдины под теплыми лучами солнца. Кабары разрушили сегодня мой очаг. Когда все народы Хазарии узнают слово Анана о братстве, больше не будет разрушен ни один очаг!..

Рассвело. С минарета громко закричал мулла. На острове, на плоской крыше иудейского Белого храма, утыканной золочеными гвоздями (чтобы на нее не могла присесть и осквернить храм птица), показались в желтых одеждах жрецы, они тянули руки к уходившей луне. Как жрецы сами умудрялись, не поранившись, ступать меж гвоздей? Или в этом и есть главная мудрость обслуживания богов?

С левого берега звенели колокола — это приглашала прихожан к заутрене христианская церковь. А снизу, с реки, от ветвистого дуба громко прокричали серебряные трубы — звали к Идолам.

Вениамин резко повернулся и пошел назад, к наплавному мосту. Напротив юрты Арс Тархана одиноко стояла, прикрытая синим покрывалом, повозка с таботаями. Ока торчала, как синий знак печали, резко выделяясь на желтом прибрежном песке. Полог в юрту Арс Тархана был слегка откинут. Видимо, Волчонок вошел на плаху. Ну что ж, пухом будет ему земля. Вот он тоже искал духовного подвига.

Вениамин миновал мост. Теперь он шел, смешавшись с толпой — среди людей, спешивших кто в поле, кто к своим бахчам, кто на виноградник, а кто на молитву.

На левом берегу, возле православной деревянной церкви Вениамин увидел толпу оборванных ярбигал — «шейных колодок». Так звали в городе рабов, которым полагалось ходить с деревянной колодкой на шее. Ярбигал потолклись возле двери и не очень решительно стали заходить внутрь христианского храма. Вениамин подумал, что вот так же где-то на чужбине, проданный км самим в рабство, неловко просился к чужому богу его собственный сын. А что, если вернулся? И на мгновение он как будто даже увидел сына среди рабов — в совершенно голом, пепельно-сером человеке, который втерся в очередную группу ярбигал, входивших в церковь. Голый, пепельно-серый человек был длинен и тощ, с вытянутым лицом, как у самого Вениамина, в чем-то смахивал на дэва.

— А может быть, не такой дурной человек «христианин?» — подумал Вениамин, не решившись даже в мыслях назвать своим сыном того человека, про которого рассказывал Волчонок. Если вправду, что он еретик? Говорили Вениамину знающие люди про павликиан-манихеев у христиан, что у них учение на караимское чем-то похоже. Для манихеев тоже самое главное, что не должно быть розни из-за веры или национальности. И от священников, обирающих народ, манихеи тоже отказываются. Может быть, сыночек-то и вернется к отцу.

— Сдается мне, что оба мы из «братства вдовы», — уже гордо ободрил себя Вениамин.

Вот вдруг как повернулись его мысли. О, загадочна и мистична Каббала человеческой жизни. Тирлик ина, кичи да ити. Жизнь — игла, малая и острая. Никогда не знаешь, куда жизнь нитку души вытянет!..

Примечания

1. Рабби (равви) — учитель, знаток Завета и Талмуда.