День седьмой. «Памфамир — всего лишенный»

Кяфир извивался, как змея, на передке арбы под парившим солнцем. Руки и ноги Кяфира были крепко связаны вожжами. В зарослях чакана было сыро, жарко и душно.

— Ну что, Кяфир, — задумался о своей судьбе? Будешь рассказывать правду? Говори: по чьему поручению ты пробрался ко мне на корабль? Кто тебя послал следить за мной — сам император Никифор Фока? Кто наставлял — Паракимомен, его спальничий?.. Говори же все, нечестивый! Ты видишь: не только у базилевса Византии хорошая сыскная служба, но и почтовый барид всемогущего Халифата не бездействует — нанял надежных осведомителей, и я был предупрежден о византийском лазутчике. Ты уличен и, если хочешь молить меня о снисхождении, кайся!..

Кяфир снова скрутился, как змея, всем телом. Застонал.

Волчонок подошел к нему. Распутал Кяфиру ноги и, рывком приподняв, поставил на ноги.

— Смотри мне в глаза и отвечай. Имя твое?

— Памфамир, — спекшиеся губы Кяфира едва шевелились.

— Понятно. Это греки тебе такое имя дали. Всего Лишенный значит. Такое имя обычно дают крещеным рабам. Ты из рабов?

— Да. Я отсюда, из Хазарии. Отец меня продал здешнему работорговцу, толстому, как бочка. А работорговец — грекам.

— Вижу, ты искренен. Дальнейшее я могу даже рассказать за тебя сам. Тебя купил Паракимомен — спальничий; окрестил и предложил тебе на выбор: либо вольноотпущенником с обязательством выполнять его особого рода поручения, либо носить ночные горшки за какой-нибудь работающей на сыск гетерой. Ты решил попробовать и то и другое, и вот преуспел — отправлен следить за самим Волчонком, — монах гордо выпрямился, — за мной, значит. Только что же не сбежал, когда выбрался на берег? Надеялся, что я не замечу, что ты спрятался на арбе? Или хотел проследить, куда я со своим тайным грузом направляюсь? Говори.

Кяфир замотал головой:

— Почтенный Волчонок! Это верно, что я Кяфир, но я не лазутчик. Я стал, как и ты, монахом. Но был обвинен в ереси, бит плетьями и вынужден был бежать на Кавказ, где из христианских владений пробрался во владения Халифа. Что скрывать: я — «сын вдовы»!

Волчонок ближе подступил к Кяфиру, взял его недоверчиво за подбородок, притянув к себе:

— «Сын вдовы»? Ты что же — хочешь сказать, что ты из манихеев — инакомыслящих еретиков-христиан, которым Халиф даровал на Кавказе убежище от преследований со стороны своих единоверцев — православных?

Кяфир дрожал от страха, когда Ал Хазари сильной рукой притянул его к себе. Но тут он вдруг поперхнулся и, как собеседник Джибраила, сиречь припадочный, изо рта которого бьет пена, захлебнулся в истошном словоизвержении:

— Православные? Это в Византии православные? У патриаршего престола православные?! Нет, там сидят не православные, а ромеи. Римляне пробрались к святыням христианским и — беззаконные, неблагодарные, неблаголюбивые — сами себя охально называют христианами. А нас, «сыновей вдовы» — истинных духовных людей, настоящих носителей имени Христа, нас, верных учению Павла и Мани, возвративших в Христову веру заветы семи первобытных духов и священную тайну Каббалы, эти мерзкие богоотступники хают, клеймят павликанами и манихеями, злоеретиками-мессалианами, называют скрытыми иудеями. Они издеваются над тем, что мы, сыновья вдовы-природы, стремимся постичь ее сокровенные тайны и сознаем себя лишь Тенями в этом мире. А базилевс, считающий себя благочестивым и православным, заявил, что всякий, кто побуждаем рвением и заботой о боге, должен, — чтобы зараза инакомыслия, распространяясь, не охватила всех людей, — убивать еретиков. Что это, мол, про нас сказано в Евангелиях: «Тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мной!»

Волчонок отпустил Кяфира, развязал ему руки. Его отношение к Кяфиру резко переменилось:

— Так, значит, ты все-таки действительно «сын вдовы». Да, много вас, бежавших из собственной христианской державы, теперь бродит по кавказским владениям Халифата. Восток кишит вашими «тенями». А чтобы как-то прокормиться, вы готовы наняться хоть гребцами на корабли — на самую тяжелую и опасную работу... Выходит, ты один из обиженных судьбой. А я тебя оскорбил тяжким подозрением. Прости меня, брат мой в злосчастии! Ты свободен!..

Они обнялись под уже гаснувшим светом желтого хазарского солнца — два монаха: невысокий, крепкий в кости, широкоскулый, черноволосый, кареглазый мусульманский монах с громким именем Волчонок Ал Хазари (именем хазарского принца и прославленного полководца Халифа на Кавказе) и длинный, тощий, с узким лицом и какими-то выцветшими, будто сгоревшими глазами, с серыми, как пепел, волосами, похожий на баруа — тень христианский монах Памфамир (в имени которого обозначил ась его скорбная доля — Всего Лишенный).

Вышла бледная луна и встала рядом с солнцем. Круглая, она ухмылялась, турилась с неба на двоих богословов, оживленно обменивавшихся.

— А ты знаешь, я читал «Сабуркан», и мне нравится многое в великой Печати. Я признаюсь, я сначала взял «Сабуркан» из-за роскошного переплета. Юношей еще здесь, в Хазарии, я отдал целое стадо овец за эту книгу. Здесь ведь все можно было достать за хорошую плату — любую, даже самую тайную, книгу, и никто торговцев за ересь или инакомыслие не преследовал. Только плати!.. Даже в Багдаде, в библиотеке Дар Ал Илм — Храме Науки не всех подпускают к трудам тайным, а здесь... Так вот, если говорить о твоем, Кяфир, Учителе Мани, то меня увлекла его осведомленность в Предании... Книги «Йоцира», «Разиель» и особенно «Зохар» — как без этих писаний, освещающих Каббалу — Предание, нам познать магию и тайну переселения душ?! Как понять вдову-природу?! Я знаю: вас, «сыновей вдовы», манихеев, за мистические знания избивают свои же, христиане. Нас, мусульманских суфиев, тоже, случается, что казнят за лишние знания.

— О, я читал сочинения казненного Ал Халладжа. На рисовой бумаге! Написаны золотой краской! Книги подбиты парчой и шелком, переплетены в синий сафьян. А какой слог! Какая мудрость! Он посвятил себя благочестивой жизни, взбирался в ней со ступени на ступень. И в конце концов уверовал он: кто в послушании очищает свое тело, занимает свое сердце добрыми делами и отстраняется от страстей, тот продвинется все дальше и дальше по ступеням чистоты, пока его естество вовсе не очистится от всего плотского. А когда в нем не останется даже и частицы плотского, тогда дух божий, из которого был Иисус, вселится в него и тогда все его деяния будут от бога и повеление его будет повелением божьим. Ал Халладж сам возложил на себя вот эту самую высокую степень. Дух божий, из которого был Иисус, к концу жизни вселился в него...

— А ты хорошо осведомлен, христианин! Увы, шерстобит Ал Халладж, наш великий богослов-суфий, он был, подобно зверю, казнен в Багдаде сорок пять лет назад. Его книги мусульманские ортодоксы запретили так же, как христианские догматики запретили книги Мани. Во всякой вере есть свои раввины. Как в кандалы, жестоко замыкают божье слово в Талмуд. И не богу — Талмуду молятся... Это не только у иудеев... Но учение Ал Халладжа живо. Все мы, суфии, несмотря на мученический конец Ал Халладжа, изучаем его книги. И каждый год в Багдад съезжаются, презирая чрезвычайную опасность, храбрые ученые мужи, которые в день смерти Ал Халладжа выходят на берег Тигра точно там, где когда-то висело на позорном столбе тело Учителя, и высматривают его дух. Когда я был в Багдаде, я был бы с ними — не боящимися, что их тоже казнят.

— Да, мусульманин, трудно нам, докапывающимся до Знания, приходится во всяком вероисповедании. Везде нас одинаково преследуют и травят, объявляют инакомыслящими и еретиками.

— Я думаю, что это оттого, что все мы одинаково гностики — люди Знания. Знание вот наше Ремесло. И потому мы опасны для тех невежд, кто захватили в разных языках и разных верах власть. Ведь истинное Знание объединяет. Оно всеобще.

— Бог истинный — для всех един. А учение его мудрости и добрых дел приносится в мир время от времени в непрерывной последовательности через посланных Единого. Имен у посланных Единого много. Так, в один круг времени пришло общее истинное учение, основанное на Знании, через посланного, назвавшегося Буддой в земле индийской. В другое время через Зороастра — в стране персидской. Еще в другое — через Иисуса в краях средиземноморских и европейских. А еще в другое — через Мухаммада в странах азиатских и африканских. Теперь к нам пришел Мани и только напомнил об общем Знании. То, что семь первобытных духов в течение сорока дней откровения открыли первым мастерам Ремесла и что закреплено в тайном учении Каббале — Предании, то теперь Мани через свою великую Печать доверяет всем истинным духовным людям...

Какие сладкие речи повели между собой два просвещенных монаха под усмехавшейся высоко в небе над ними бледной луной! Время бежало ланью, уже к полночи приближался его ход, а обладатели Знания все обменивались его дарами. Забавно устроены Единым люди, считающие себя его тенями. Только что они готовы были убить друг друга, а теперь согласно ворковали об Айн — тайном Ничто, якобы единственно управляющим всею Вселенной. Свысока именовали всю природу вдовой, оттого что, мол, природа, как женщина, несамостоятельна и вдовеет, когда уходит оплодотворяющее ее солнце. Говорили с придыханием о посвященных — «детях вдовы» у иудеев и «сыновьях вдовы» у христиан, суфиях у мусульман. О мистическом голосе первобытных духов, запечатанном в тайных книгах Востока.

Прежде обнялись, а теперь и лобызаются два монаха.

Но слово цепляется за слово, тянет новое слово — и вдруг искра высеклась от трения. Искра вспыхнула и палит. Коричневое пламя ученого раздора разогревает. В полном согласии были; как птахи божии, миловались два монаха, пока убеждали друг друга, что мир — не более чем Эманация (Истечение) божества и человек должен всю жизнь стремиться отрешиться от своей материальной личности и слиться с божеством.

Но высветилось внезапно изнутри, будто темным огнем, лицо Кяфира, и он, все больше воодушевляясь, играя в пророка, заговорил о тайне тайн манихеев:

— Само «Ничто» — Айн с нами, и мы возьмем свое всюду. В Византии мы готовим очищающую купель. Будет внутренняя война, в которой брат пойдет на брата, а сын на отца. Мы усилим опустошение призывом варваров. Вот я знаю: ты поспешил домой, потому что испугался за судьбу родной Хазарии при известиях о Барсе — катархонте Русов Сфендославосе, набравшем великую силу и уже рыскающем в среднем течении Реки. Но мы-то уже подумали о нем. Еще ни хазарский, ни византийский властители имени Сфендославоса знать не знали, а мы уже добились, чтобы византийским послом к нему был определен наш надежный человек — херсонский патриций Калокир. Калокир вошел в великую дружбу и доверие к Барсу. Теперь подадим Калокиру условный знак, и он подобьет Барса идти за добычей на Хазарию, а захотим, даже и на Византию — попугать, сделать сговорчивей базилевса! Вот как мы предусмотрительны и сильны. И не смотри на меня с изумлением. Я сейчас только для обыкновенных смертных какой-то там монах Памфамир — Всего Лишенный. Для избранных я уже тайно рукоположен во епископы. Не веришь? Но не тому еще тебе, храбрый Волчонок и ученый муж, принц Хазарии Тонг Тегин и недавний главнокомандующий у Халифа, по имени Ал Хазари, предстоит подивиться. Ты ведь привык добывать победы на полях битв, в открытом бою. Но страшнее и величественней битвы тайные, которые изнутри раскалывают, как трещины корабли, и топят огромные державы. В этих скрытых битвах вдруг идут на дно и исчезают бесследно в пучине цари и герои и возносятся на поверхность моря к солнцу вчерашние рабы, вроде раба Багоя, убившего Артаксеркса Оха и севшего на его трон. Всего Лишенные, монахи-манихеи, становятся епископами Из Всех Родов. «Сыны вдовы» имеют уже много своих людей в Константинополе. Мы, как кокон, обвязали базилевса. И вяжем теперь патриарха. Мы ловчее, хитрее и мудрее. Наше оружие — тайна, и мы умеем надевать на себя личину.

— Да, я читал в трудах вашего Мани некое лукавое откровение: «Я не безжалостен, как Христос, который сказал: «Кто отречется от имени перед людьми, отрекусь от того и я», а я, Учитель Мани, говорю верящим мне: «Отрекшегося от меня перед людьми и приобретшего обманом свое спасение я считаю неотрекшимся и с радостью и без наказания принимаю и награждаю».

— Да, да! Ты правильно понял, какое оружие у нас, Волчонок. У нас развязаны руки. Мы можем целовать крест в одном, а делать другое. У нас двойная мораль и двойная совесть, а потому мы, как драконы с двумя головами, непобедимы. Мы отрекаемся перед обычными, непосвященными людьми и верим в кругу посвященных. Мы презираем, как вещи, как навоз, всех, кто не являются истинно духовными людьми. С ними можно поступать, как со скотом, — они все равно обречены. Только гностики — мы, люди Знания, достойны, чтобы с нами поступали справедливо. Нам, людям Знания, к каким бы языкам или вероисповеданиям мы ни принадлежали, всегда есть о чем поговорить. У нас есть Наур Ва Нур — цветы и блеск Знания, которыми мы можем друг друга одарить. А человеческий скот везде и всюду равно скот... Вот я общаюсь с тобой и чувствую твою духовность. А ты чувствуешь духовность мою. Остальные же — брр! Мне не хочется неразумных даже вспоминать...

Волчонок стал медленно багроветь, но вошедший в раж «сын вдовы», однако, все бубнил и бубнил своим одноцветным голосом про избранных и посвященных. Его понесло, как осла, которому крутанули хвост, и он, не заметив, что Ал Хазари уже брезгливо отодвинулся от него, продолжал с восторгом делить всех людей на высшие и низшие классы, согласно «Сабуркану».

— А как иначе глядеть на людей, если род людской уже по самой своей природе безусловно разделен? В первом, низшем классе материальные люди, которые погибают с Сатаною. Во втором классе, как вечно радующиеся, сумасшедшие в доме призрения, душевные праведники. Эти пребывают навеки в низменном самодовольстве, под властью слепого и ограниченного Демиурга. Они думают, что творят добро, и упиваются своей совестливостью и нравственностью. И только третий, высший класс образуют истинные — не просто душевные, а духовные люди. Отделяя от своего духа низменную плоть, они восходят в сферу абсолютного бытия.

Волчонок перебил. В голосе у него было не то снисхождение, не то насмешка.

— Но если оставаться двуличными и бессовестными, то как отделить от себя низменное?

«Сын вдовы» глянул на Волчонка свысока, уже как на ученика:

— Плоть низменную, а не низменные помыслы надо от себя отделить, чтобы сделать легкой, способной вознестись на небо душу. Мани учит: «Коли плоть безусловно чужда духу, то нужно или совсем от нее отрешиться, или предоставить ей полную свободу, что совершенно равнозначно отрешению. Кто идет по первому направлению, тот соблюдает воздержание, аскетизм. Кто по второму, тот дает плоти разгуляться хоть в самых неприличных мерзостях. Враги «сыновей вдовы» из-за этого второго направления объявили нас нравственно распущенными. Но именно второе направление наиболее отвечает истинным духовным людям, изощренным в Знании, сиречь совершенным гностикам.

Волчонок не выдержал; съязвил:

— Ну, и какого же направления — воздержания или плотской распущенности — ты, истинно духовный человек, сам придерживаешься?

«Сын вдовы» ответил тихо, но совершенно серьезно:

— По причине определенной природной неполноценности, которую я испытываю вследствие учиненного над сосудом для моей души здесь, в Городе-на-Реке, в детском возрасте оскорбительного насилия (чтобы потом на рынке выше взять за меня цену), не могу сам воспользоваться плотской распущенностью и вынужден придерживаться только первого, аскетичного направления.

Волчонок, уже было совершенно отвернувшийся от «сына вдовы», вздрогнул. Приблизился. Обшарил взглядом нагую, тощую, почти бестелесную, действительно будто баруа — тень, фигуру Кяфира. Смутился; скривил рот:

— Вижу.

Но «сын вдовы» по-своему истолковал смущение. Он решил, что убедил Волчонка всеми своими доводами, и дерзко отважился завлечь в свою тайную секту душу славного полководца.

— Почтенный Волчонок, — вкрадчиво начал Кяфир, — ты, порвав с язычеством, принял мусульманство, а я христианство. Однако мы с тобой в честном богословском Диспуте согласились, что между христианином-маиихеем и мусульманином-суфием различие меньше игольного ушка. А хочешь получить поддержку от всего нашего братства «сыновей вдовы»? Братство знает, что ты умелый полководец. И братству нужен ты, Волчонок Ал Хазари! Братья поднимут тебя выше русского Барса Сфендославоса и отвлекут Барса от границ Хазарии. Новый Рим хорошо заплатит тебе, и на эти деньги ты обустроишь Хазарию, а братство «сыновей вдовы», если ты пойдешь потом походом, куда мы укажем, сделает тебе славу больше, чем имеет этот русский Барс Сфендославос, соперничающий ею с легендарным Александром Македонским. Соглашайся на нашу помощь. Это я предлагаю тебе — будущий епископ Итильский, Хорезмский, Оногурский, Терекский, Гуннский, Тьмутараканский, Хазарский; я не монах Памфамир — Всего Лишенный, а епископ Памфалон Из Всех Родов. Видишь, я верю в тебя и открываю тебе тайну, зачем я пробираюсь в Хазарию. Чтобы взять под себя в этих краях все христианские епархии! И отдать власть в Хазарии своему человеку, а славу Хазарии — своему, верному «братству» полководцу. Соглашайся: ведь мы в Константинополе тоже знаем, что Вся Масса Народа Хазар послала гонца на Алтай за полком со знаменем. С Алтая придет полководец! Ты же тогда никому не будешь нужен, хоть ты и наследный принц.

Было багровым, теперь стало бледным, как луна, лицо Волчонка. Вот уж истинно: услышат иные об Айн — Ничто, соберутся на задворках, назовут друг друга детьми или сынами вдовы-природы, подмастерьями мастеров Ремесла или еще каким-нибудь иным, завлеченьем соблазнятся и уже верят в себя, что они посвященные и избранные масоны: они одни — духовные люди и души их одних не исчезнут вместе с Сатаною, а поднимутся сразу, на Арават — Седьмое Небо, к сокровищам справедливости, благоволения и росе воскресения. И в этом самомнении своем не хватает такому «сыну вдовы» часто даже простой способности трезво вокруг себя посмотреть, а с уважением отнестись к собеседнику тем более никач кой уже силы нет. Кто он, а кто ты сам, Памфамир — Всего Лишенный?

Засмеялся в ответ на завлечения «сына вдовы» Волчонок:

— Ал Халладж убедил меня, что назначение духовного человека в самосожжении: «Бабочка летит в огонь и через гибель сама становится огнем». Есть ли выше мудрость?! Чтобы узнать ее, мне пришлось принять мусульманство — от родного Кек Тенгри — Синего Неба я пошел к Аллаху. Я поступил так только потому, что искал знаний, а Дар Ал Илм — Храм Науки есть только в Багдаде. И другое имя храму знаний — Суфийский монастырь. Я знаю: ты можешь обещать мне особый пятиугольник, которым владеют Мастера «детей вдовы» при высшем посвящении. Но я не собираюсь коптить неба 5557 лет, чтобы потом в тихом сне перенестись на Арават. Ибо кому отрадно прозябанье? Разве что ползучим мелким гадам?! Мы же, Хазары, издревле поклонялись Оду — Огню. Таков наш корень. Поэтому я так думаю: нам от Айн — Ничто предназначено самосожженье. Как бабочке! Разве не самое почетное для человека власти стать огнем для других?! Откроюсь тебе: я всегда проявлял любопытство к тайным сектам и обществам, потому что в них поддерживается дух инакомыслия, а инакомыслие — острый нож, которым добывают новые знания. Однако я послушал тебя, Кяфир. и мне стало противно. Ты подтвердил, что вы себя объявляете избранным слоем, высшим классом, а прочих людей, которые пасут скот и сеют хлеб, чтобы вас кормить, спешите отнести к низшим. По рождению я — Волчонок. Принадлежу к Дому Волчицы Ашины и по самой крови своей рожден быть избранным в Великой Степи, ибо Небу подобен Каган. Однако я всегда полагал, что Каган восседает над своим народом, чтобы весь народ устроить. Завещана на древних Черных Дощечках мудрость моих предков: весь народ должен Каган обустроить, а не одних доблестных беков и мудрых шаманов. Народ — шатер, а Каган — опорный столб. Рухнет шатер без опорного столба. Разбредется народ. Но без самого шатра загадит опорный столб первая же пролетная птица; сломает ветер; и обуглит в небесном гневе колючая молния. Я хочу стать бабочкой, которая влетит в огонь и через свою гибель сама станет огнем. Счастливо гореть, когда ты знаешь, что огонь, в который ты входишь, согреет твой народ. Я вернулся на родину, чтобы спасти Хазар от Барса Святослава. А придет с Алтая полк, я первый не возгоржусь — встану под знамя его полководца.

Волчонок выпрямился и представительно расправил плечи, как славный бек перед воинами, хотя перед ним был только одинокий Кяфир:

— Вот в ответ моя тебе, «сын вдовы», тайна!

И тут же Ал Хазари начал собираться — запрягать мула, разворачивать арбу. Он считал, что убедил Всего Лишенного. Открыл заблудшему такую высшую истину, которая благодаря своему величию неоспорима.

Совсем стемнело. Луна в небе стояла уже высоко и, казалось, подозрительно, вся скривившись и то и дело прикрываясь облаком, глядела на арбу. Мимо зарослей чакана по дороге, ведшей к городу, прошагал запоздалый караван. Высокие спины верблюдов выплывали из темноты, как горбатые сопки, напомнив Волчонку Алтай, куда он в юности ездил учиться мудрости и доблести.

Из города, с минарета донесся прощальный крик муэдзина, и Волчонок Багдад. Потом мерно ударили церковные колокола — христианская церковь позвала к вечерне, и Волчонок будто увидел Киев. Росский каганат еще оставался языческим. Но Каганша Ольга, мать Барса Святослава, уже строила церкви, крестилась в Константинополе сама. Волчонок любил Киев, не раз бывал там с послами. Но данником Святослава прибыть в Киев он не хотел... За рекой на другом берегу вспыхнул огонь на капище. На родном хазарском капище. Сюда Волчонок ходил советоваться с предками — очищать душу перед битвами. Огонь на капище скрыло молочным туманом, наползавшим на реку.

Ал Хазари опустился на колени возле арбы:

— Помолимся перед дорогой! Весну не объявляли — мы услышали бы длинные серебряные трубы. Они очень громкие! Но все-таки рискнем въехать в город. Я ведь, честно говоря, не решился еще и из-за тебя. Побоялся, что врага сам привезу... Однако какое у тебя наше, хазарское, имя? Не за Кяфира — неверного и, тем более, христианского епископа мне, мусульманину, Аллаху молиться? Как тебя, «сын вдовы», по нашему-то звали. Меня Тонг Тегин! Но ты уж и сам, конечно, об этом догадался. А твое родное, наше имя?

«Сын вдовы», разочарованный неудачной попыткой совращения в свою секту самого Волчонка, грубо проворчал:

— Не помню...

Волчонок взорвался:

— Не помнишь?! Так как ты с Кунгаулсун — Высокой Травой Желтой Полынью говорить будешь? А как поговоришь с Синим Небом, с Красным Огнем, с Зеленой Степью? Могут не откликнуться тебе! Не принять назад. Стыдно, Всего Лишенный. Как это ты так, себя забывши, на Родину возвращаешься?.. Ты чтишь вслед за твоим учителем Мани Павла из Самосат. А почему же завет другого великого самосатца, древнего Лукиана, забыл? Про нас с тобой, таких, как ты и я, блудных сынов, он писал: «Те, чьи дела на чужбине складываются неудачно, в один голос восклицают, что Родина — самое великое из благ. Но даже и преуспевающие считают, что при всем благоденствии, им не хватает главного, ибо они живут не на Родине, а на чужбине. В жизни на чужбине есть даже доля бесчестия, и часто можно наблюдать, как те, кто, живя на чужой земле, прославился, приобрел большие богатства, снискал всеобщее уважение подлинным мужеством и обширными знаниями, всей душой стремятся на Родину, словно не находя в чужих краях достойных оценить их успех». Народная мудрость в эпистоле этого иудея. А ты имя даже свое родное забыл. На тебя плюнуть надо! Ты же конь, вплоть до холки покрытый паршой! А еще про Айн — Ничто рассуждаешь и про Арават — Седьмое Небо... Далеко ищешь, а близкое забыл!.. Сиротой прикидываешься! «Сын вдовы»! Да что тебе отец?! Что мать?! Коли даже ты не стыдишься, что имя свое забыл...

«Сын вдовы» стоял и впрямь как оплеванный. Низко была опущена его голова, дрожали колени. Уже было за полночь. Белый молочный туман загустел и под упругим ветром летел над чаканом хлопьями. Потом воздух закрутился, потеплел. И с переменившимся, подувшим с юго-востока, откуда-то с Арал-моря, из зауральских степей ветром упал на Ал Хазари и «сына вдовы» терпкий, горький и сладкий, тяжело дурманящий дух полыни.

Кунгаулсун — Высокая Трава Желтая Полынь пахла свободой и раздольем, бешено скачущими табунами и обжигающей свежестью, потом и солью, солнцем и небом, лаской и любовью. В висках от духа полыни звонко стучало, печень сжималась, а сердце прыгало, как на скачках. В воздухе серебряно запело, и скинувшая облако луна вдруг начала слегка приплясывать под эту серебряную песню. Белым парусом пошла большая волна по реке и затихла так же неожиданно, как появилась. За тенями чакана натужно ухнул бедный байгуш—филин, и тонкий смертный крик растерзанной на гнездовье птицы застыл в ушах.

«Сын вдовы» упал на арбу и заплакал. Он плакал болезненно и зло, как задыхающийся легочный страдалец. Зубы его стучали.

— Да, я забыл свое родное хазарское имя. А почему я должен его помнить? Это тебе, человеку высокой Кагановой крови, которому Халиф предоставил военный корабль, чтобы ты мог появиться в родном городе, родное имя в почесть! А мне? Ты еще раз посмотри на меня: я гол, как сокол, я нищ, как пес, я незаметен, как тень. Ты ведь и не разглядел бы меня на корабле, если бы я, опьянев от проклятого родного воздуха, не сорвал с себя чалму. Видишь: родной воздух уже снова подвел меня! Он как клеймо несчастья, А до тех пор никто меня не замечал, ибо я баруа — тень. А может быть, меня так и звали в детстве? Потому что я все время чувствую, что я всего лишь тень всего этого, — Всего Лишенный обвел рукой вокруг себя. — Сказано в книге Иова: «Не повинность ли несет человек на земле и не срок ли наемника — срок его? Как раб, что изнывает по тени ночной, и наемник, что ждет платы своей, так и я принял месяцы зла, и ночи скорби отсчитаны мне... В червях и язвах тело мое, и на коже моей струп и гной. Мелькают мои дни, как ткацкий челнок, и без упованья спешат к концу. Дуновение — жизнь моя; уж не видать счастья глазам моим! Видящий больше не увидит меня: воззрят Твои очи, а меня — нет. Редеет облако, уходит оно: так сошедший долу не выйдет вспять. В дом свой не вернется он, и место его не вспомнит о нем».

Всего Лишенный перекрестился:

— Не вспомнит! Ты понял, не вспомнит!.. Тени появляются и исчезают без следа. Так и я — тень вон той травы, и тень речного берега, тень облака в небе, и тень вон той белой башни, что маячит над городом. Я сейчас и твоя тень. Ты человек высокой крови и привык, что вокруг тебя много теней, которых ты поучаешь. И отец мой, которого звали Вениамин (как видишь, зато имя отца я хорошо помню) и который варит рыбий клей здесь, в городе, а тайком, утешая себя и других, грезит Каббалой (как видишь, я все про отца знаю!), — отец мой тоже, видно, посчитал, что сынишка у него — всего лишь безликая тень, потому что однажды взял он и продал меня, свою зеленую ветвь, работорговцу?! В нашем славном городе ведь разрешается продавать работорговцу, кого хочешь, даже своего ребенка. Так почему бы не продать, если ты оказался в стесненных обстоятельствах?! И вот теперь ребенок вернется. А зачем? Может быть, для того, чтоб вспомнили здесь мое родное имя — поймали, как беглого раба, и на законном основании опять продали?.. А что, если мой благочестивый отец и работорговец Фанхас опять ударят по рукам?

Кяфир вытянулся на арбе, потянул голову к Ал Хазари, подставил ему шею:

— На! Скорее возьми пару палок и зажми мою шею между ними, сделай на шею мне ярбигал — шейную колодку, какую надевают рабу. Считай, что мое родное хаварское имя Баруа — тень. Ну, что же ты, наследник Кагана, медлишь? Ты ведь спас мне жизнь и имеешь право взять меня в рабы. Таков Тере — Закон хазар! Бери же в рабы Баруа — тень. Тень так устроена, что всегда следует за господином, как привязанная. И мне, рабу, будет выгодно: если уж быть рабом, то у самого принца крови!

Ал Хазари брезгливо отступил от Кяфира:

— Спасая тебя, я думал: «Этот Кяфир скорее всего лазутчик. Но он попался, потому что опьянел от родного воздуха. Вот его покаяние». Я спасал покаявшегося грешника. А ты — иуда!

— Я — иуда? — Кяфир резко повернулся и, сильным движением схватив за края, сорвал синее покрывало, скрывавшее груз на арбе: — Я иуда?! А ты, священная кровь Великой Степи, Волчонок, великий принц, что ты на родину привез?! Что решил под покровом темноты, скрывая свое имя и звание, втащить в родной город и вывалить где-нибудь на площади именно в час Весны, во время всеобщего народного праздника, под потрясенные и содрогнувшиеся взоры гуляющей радостной толпы?.. Какой страшный подарок ты привез!

Кяфир-манихей схватился за живот и сатанински хохотал, тыча рукой в рассыпавшиеся странные фигуры из алебастра, как бы соединившие в себе скульптурное изображение и гроб-ящик.

Волчонок спрыгнул с арбы, не обращая внимания на истерично хохотавшего Кяфира-манихея, начал поднимать фигуры и бережно расставлять их на арбе. Мужчины и женщины, строгие, в типично кочевничьих позах, сидели теперь на гробах-ящиках на арбе. В таких оссуариях еще огнепоклонники хоронили кости своих предков. То был древний обычай. Ко времени, которое мы описываем, хазары, как правило, стали хоронить мертвых уже в могильниках — в земле. Но многие знатные роды, гордившиеся своим древним происхождением, в доказательство своего происхождения еще хранили самые древние свои гробы.

Таботаи — так назывались эти гробы — Вся Масса Народа Хазар почитала и страшилась. Они были как сама власть, как эхо огненного пути и завета предков. Это был священный прах, который сохранял магическую силу и мог спасти или погубить.

Волчонок расставил гробы и, по-прежнему ни слова не говоря, тщательно поправил на себе мусульманскую шерстяную синюю рясу печали, такие же синие головную повязку и тонкую шапочку над ней.

Сложил руки и обратил взоры к небу. Постепенно его тело обмякло, теряло подтянутость и волчью стройность. Ушла властность. Теперь только скромный монах стоял возле костехранилищ, украшенных скульптурными изваяниями.

Кяфир-манихей, однако, все еще не унимался.

— Таботаи! Я так и подозревал, что ты захватил гробы. Унижаешь меня, а сам ты вернулся с таботаями — сосудами для священного праха!.. — злорадно кричал монаху Кяфир. — Ты только что обличал меня в том, что я бесчувственная, потерявшая гордость тень, а сам привез на Родину гробы. Пусть это даже гробы твоих предков. Но это же все равно Знак беды?! Все знают, что человек поднимает своп таботаи к ставит их на колеса, когда жизнь становится невыносимой и надо навсегда бежать из зачумленных мест. Ты этот знак везешь в город?.. Или ты хочешь позвать за гробами весь город, чтобы он переселился подальше от реки — от страшных лодий Святослава?..

Волчонок медленно подошел к Кяфиру, взял у него из рук синее покрывало, снова осторожно и старательно прикрыл лежавшие на арбе оссуарии-таботаи.

— Полезай, Всего Лишенный, на арбу и не раздражай меня своими глупыми суждениями! Какое тебе дело до всего, раз ты только тень, раз ты равнодушен к Родине?! Ты не понимаешь, что Родины нет без родных святых гробов!

Кяфир влез на арбу и взял вожжи; он не унимался в злорадстве:

— Знаешь, когда мы только высадились и поехали в сторону города, я хотел тебя убить. Даже к шее твоей сзади подкрался. Я подумал, зачем пускать к хазарам опытного полководца. А что если он сможет сплотить народ против Барса Святослава?.. Зачем давать хазарам возможность стать опять сильными? Но теперь я послушал тебя и понял, что ты их скорей погубишь. Поэтому, хочешь, я помогу тебе.

Давай я ввезу эти таботаи в город. Я ведь очень похож на возницу беды — на «голого дэва». Посмотри внимательно на меня: я совсем голый и тощий, как полагается быть дэву. Хочешь, я расплачусь с тобой тем, что изображу, тебя ради, для своего города возницу беды. Уж пугать так пугать этот несчастный город!.. Предчувствую: хорошенькую смуту затеешь ты в городе с этими таботаями.

— Тебе-то что?

— Ну как же? Нам, «братству вдовы», смута в государстве всегда выгодна. Мы во всякой смуте как рыбы в воде. Глядишь, пока брат брата и сын отца убивают, мы наверх выплывем — к властям ближе станем, а то и саму власть захватим.

— Ты откровенен, «сын вдовы»!

— Не больше, чем ты, «священная кровь». Так я помогаю тебе? У нас разные конечные цели, но сейчас-то мы сошлись на одной дороге и тебе выгодно меня использовать, — Кяфир попытался тронуть арбу.

Но Волчонок задержал мула, отобрал у Кяфира вожжи, забрался на передок арбы сам:

— Садись назад: я не могу доверить тебе прах своих предков. Есть священные вещи, которыми нельзя играть в темные игры. Небо накажет. Я не понимаю, как ты можешь с таким небрежением относиться к гробам предков. Разве не предки завоевали эту землю, построили здесь Эль — свободное государство? Ты же должен знать, что Эль обозначает у нас, кочевников, одновременно и народ, и государство! А ты думаешь не о доблести хазарского Эля, а о «сыновьях вдовы». Ты врешь, что сын здешнего варщика клея Вениамина. Ты не сын свободного человека. Ты сын какого-нибудь здешнего жалкого раба, а рабу все равно, кто его бьет — хазарин или кто пришлый. Только сын раба терпеливо относится к тому, что в нашем городе взяли власть самые нехорошие, бессовестные люди. Такие, как Управляющий Богатством Иша Иосиф и его дружки. А свое тщеславие тешит тем, что вступил в закрытое сообщество тайных детей, или сыновей, вдовы.

Не дожидаясь ответа, монах хлестнул мула.

Они проехали совсем немного, как город уже стал смотреть на них своими воротами. Тогда монах быстро расстелил на передке молитвенный коврик, встал на колени и сложил руки. Мул побрел к воротам сам. А монах закричал громко, как мулла с минбара:

— Я остриг усы, которые раньше оставлял, и взял молитвенный коврик длинный, как день...

Несмотря на ночь, городские ворота, похоже, сами открываясь обеими створками, приветливо поползли арбе навстречу.

И вот тут Кяфир приблизился к монаху, горячим ртом задышал ему в ухо:

— А ты хитер и ловок, храбрый принц, наследник Кагана! Ишь заорал молитву странствующих монахов. Все учел: и то, что в нашем городе стража набрана из мусульман арсиев, и то, что по происхождению эти арсии из Хорезма, где до самых недавних пор хоронили мертвых, по огнепоклонническому старому обычаю, в оссуариях-таботаях. Конечно, ворота сразу откроют перед мусульманином монахом, хоть ночью их и не положено открывать. Конечно, уж кто-кто, а арсин точно переполошатся и перепугаются до смерти, как только разглядят эти гробы. Ты ведь, конечно, как-нибудь уронишь в воротах синее покрывало?!..

Волчонок дернул плечом, попытался отстранить от себя прильнувшего к нему Кяфира. Но Кяфир внезапно крепко схватил монаха своими тощими пальцами за горло.

— Не дергайся. Ты хитер, но я тебя перехитрю. Я сам ввезу в город гробы. Я расплачусь с этим проклятым городом, явившись к нему в устрашающем облике «голого дэва». И будет великая смута! Но ты и твой Халиф, которому ты старательно служишь — вон он уже алмазную цепь на шею тебе навесил! — не сумеете воспользоваться смутой. К тебе власть не перейдет, и тебе не удастся спасти от Святослава и передать Хазарию под руку Халифа. Пусть Хазарию опустошит Святослав, тогда хазары живо окрестятся, и мы, «сыновья вдовы», создадим здесь манихейское государство.

Волчонок пытался бороться, но византиец, гибкий и ловкий, был цепок, не отпускал горла принца:

— А, Тонг Тегин! Я знаю, о чем ты думаешь. Знаю... Все прозреваю. Ты думал, что я трус? Что я испугаюсь страха, что кочевнику нельзя поднять руку на принца, ибо принц принадлежит Дому Волчицы, а само Небо оберегает этот Дом и жестоко наказывает всякого, кто прольет кровь человека из Дома Волчицы. Но, принц, ты разве не видишь, что я не проливаю твою кровь — я тихо придушу тебя. А Небо не разглядит этого, потому что я — ничто. Я — баруа! А, вот я до твоего дыхания все-таки добрался. Теперь я тебя успокою. Смирись! Что дергаешься! Делаешь только хуже себе. Я тебя уже не выпущу. Ты говорил о своей ризк — судьбе, написанной на небе на медной доске. Так там как раз сделана эта надпись. «Быть Тегину удавленным сыном варщика клея Вениамина, проданным хазарами в Византию и ставшим достойным христианином, сыном манихейского братства».

Длинные, тощие пальцы еще сильнее сдавили горло Волчонка, и тот захрипел, обмяк. Видно было, правда, как напряглись мышцы на его шее, защищая горло, но тело его все обвисло, и это обвисшее тело удовлетворенно окинул взглядом гребец:

— Вот, теперь поблагодари меня. Как Давид, надев броню Саула, начал хромать и затрудняться в движении, а, сняв с себя тяжелое вооружение, облегчился и получил прежнюю свободу, так сейчас пусть радуется облегчению твоя душа. Ведь иначе она бы принесла твоему любимому Элю смуту, а людям братоубийство. А ты ведь такой щепетильный! Против братоубийства! Благодари же меня: я должен был задушить тебя давно, а задушил вот только сейчас, в самый лучший для твоей души момент: когда ты молился и, значит, в мыслях у тебя уж точно не было ничего дурного!

Кяфир отпустил горло монаха, хотел потрогать веки, чтобы проверить, насколько надежно сделал свое черное дело, — не жив ли еще Волчонок? Но соблазнился золотой цепью, вытаскивая ее, поспешно сунул руку жертве за пазуху, попытался сорвать алмазную цепь с шеи, не сумел... Бросился расстегивать пояс, не сумел, но нащупал нож и кожаный мешочек с деньгами, вынул из мешочка одну монету.

Монета у Кяфира в одной руке, нож в другой. А арба уже въезжает в ворота.

Кяфир отпихнул тело Волчонка, будто с сонным человеком, сел рядом. Хотел снять с монаха халат, чтобы набросить на свою наготу, не успел.

— Хон Карба — зиму прожил!

Кяфир быстро ответил:

— Хон Карба! — он знал, что это обычное приветствие, заменяющее по весне «Здравствуй».

— С удачей, хозяин? Но разве ты не помнишь, что нам, стражникам, не положено открывать запоздалым людям ворота, что нас за это наказывают плетьми...

Кяфир увидел протянутую к нему руку и быстро сунул в нее монету.

— О, смотрите! Не медную, а серебряную! Видать, богатый... Проезжай, дорогой хозяин! — и вот тут — вовсе не для проверки, а скорее от радости, что получил серебреник, и от какого-то подобострастного, подхалимского желания узнать, что же это привез нагой, поразительно тощий, и длинный, и вроде даже больше на баруа-тень, чем на человека, похожий путешественник, а такой вот щедрый, как волшебник, — стражник полез заглянуть под покрывало на арбе и тут же вскрикнул испуганно:

— Таботаи! Гробы!

Снова сверкнуло серебро, но уже не монеты, а рукояти ножа, воткнутого Кяфиром в горло стражника.

— Злодей убил сына Арс Тархана!

— Сына у самого начальника стражи убили!

— Гробы в город приехали!

— Гробы!

Кяфир, что есть силы, крутанул мулу хвост так, что тот взвыл от боли и громко заревел. Затем каким-то чудом поймал поводья и, оставив в руках стражника, захлебывающегося кровью, покрывало, направил понесшего мула в темноту города. Вслед ему неслись крики:

— Гробы!

— Гробы!

— Злодей убил сына Арс Тархана! Голый злодей!..

У страха глаза велики, и уже кто-то крикнул:

— О Яарин — знамение! «Голый дэв» привез в город гробы для всех нас!

Арбу с убийцей и гробами обезумевший мул, не разбирая дороги, проламывая дувалы, понес по городу.

Но еще быстрее летела по городу перепуганная крикливая молва про страшное знамение.

Уже к рассвету все в городе знали, что кем-то, ужасным и не поддающимся описанию, не имеющим даже имени, на город наложено заклятие. И добавляли, что недаром в полночь кричала сова, вороны каркали в полдень, а вороны летают на рассвете стаями, словно радуясь. Вороны, мол, уж точно радуются оттого, что будет много падали. Ужасная беда грядет на город Итиль.

Дурные слухи плодились, словно дурные насекомые у кучи кала. Ждали саранчу, язву, неурожай и падеж скота. Но больше всего говорили о рыскающем в верховьях Реки Барсе Святославе.

И хотя разумный и тихий старик — варщик рыбьего клея, по имени Вениамин, у которого как раз в эту ночь были гости, не захотел омрачать веселое застолье и высказался в таком роде, что, мол, Барсу Святославу еще в верховьях Реки добычи много. На все приметы и вовсе нельзя обращать внимания, и стоило бы какими-то знамениями и пренебречь, потому что вот ворон, например, в городе всегда несметное множество, и они всегда и по любому поводу каркают — на то они и вороны; но, однако, не ведал, когда такое говорил, варщик клея Вениамин, что арбу с гробами одуревший мул все еще тащит по городским дворам, проламывая дувалы, и что управляет мулом в облике «голого дэва» его собственный сын, который уж точно, хочет того или не хочет, а дорожку в родной дом найдет...

Тихий Вениамин, войдя в раж и изо всех сил желая успокоить своих гостей, даже похвастался им, что поскольку сам он — один-единственный среди всех них — верует в иудейского Неизреченного бога, который потому называется Неизреченным, что вслух даже не разрешается называть его по имени, — то известна ему, тихому Вениамину, где лежит тайная книга Йоцира с толкованиями разных чисел и слов. И что, на худой конец, он возложит персты в соответствующем месте на эту книгу, и уже не страшны будут никому из сидящих рядом с ним, Вениамином, сейчас за столом ни заклятия, ни знамения, ни прочие беды.

Вениамин куражился. Успокаивал себя. Он знал, что Йоцира еще никому не помогла, что на нее все только все надеются.

А дурной мул тем временем уже втаскивал арбу с гробами и «голым дэвом» на соседний с Вениамином двор. И там все тоже закричали про наложенное на город богом заклятие.

Ах, как легко поверить в «голого дэва» с гробами, привезшего городу заклятие, когда в городе давно не все в порядке и народ от непорядка устал и отчаялся. Как охотно тут поверит каждый в гнев богов, и даже сам для себя выдумает этот гнев, если таким путем можно закричать о непорядке!