День шестой. «Серах — колдунья»

Всю вочь, не смыкая глаз рядом со сладко спящим Буланом, юная Серах старалась забыть о злых кумушках из кенасы и строгих иудейских Учителях — она верила, что Ляля-Весна поможет ей. Вот же Ляля, вот! Где-то рядом совсем! Серах слышит ее жаркое дыхание, чувствует ее волшебные шаги.

Серах приоткрыла полог, выглянула из юрты. Скинув белые туманы, Река плыла в сладкой истоме, маня людей своей зовущей, очищающейся от льдин, как сбрасывающей одежду наготой. По берегам деревья, как купальщики, стояли по колено в воде — еще девственные, без зеленой листвы, с только набухшими почками. А поля уже обнажились и вот-вот, как в первую брачную ночь, примут в себя сладострастье струй первого грозового ливня. Прилетевшие для любви птицы пропели зорю. Сквозь очистившуюся воду было видно, как косяками поднимается вверх по течению рыба. Рыба умрет, чтобы ожить в массе икринок. Даже хладнокровные змеи и ящерицы оттаяли, ожили и поползли по земле друг к другу.

— Чем же прогневили мы так богов, харан — свободные люди, что мы не смеем открыто устремиться друг другу в объятья? Почему я должна бояться Неизреченного бога из-за моей любви? — думает Серах. — Расплата? Почему богу нужно наказывать девушку за счастье?! Нет, пусть освободят меня Ляля-Весна и Земля-Вода хоть на сегодняшнее утро от рабства у бога. Я хочу, чтобы, как парус на горячем ветру, трепетало мое тело! Как лодка на большой волне, поднималась грудь! Пусть обожжет моя любовь Булана. Пусть прожжет его сердце!

Серах резко повернулась, вбежала в юрту. Она тормошит сладко спящего Булана:

— Э-эй! Пробуждайся скорее, муж мой! Разве ты не чувствуешь, что волосы мои рассыпались тебе по лицу — черным пламенем тебя лизнули?! Ну, открой же глаза! Что жмуришься? Или никогда не видел меня всю? Вот мон черные глаза-птицы — они уже летят, зовут тебя встречать солнце. Вот мои губы алые, жаркие, с тонкими устьями, — они тебя сладостью и хмелем, как кумысом, сейчас напоят.

Проснулся, смеется Булан. Милую руками жадными обнимает:

— Ой, горячо! Ты как пламя!

— А я и есть Серах Пламя. Разве ты не знал, что «пламя» означает на моем родном языке мое имя?! — жарко ласкает мужа Серах. — Было Пламя в свите у Неизреченного бога, а потом в облике женщины на землю к людям спустилось. К тебе, мой желанный, чтобы тебя зажечь, пришло?! Ну же, загорись честолюбием, гордостью, жаждой богатства! Становись караимом!

— Йажши ат, Карайя куват — хорошая лошадь — караиму сила! — Будешь меня крепко любить, я нам огромное богатство наколдую. Зачем тебе лошадь? Лучше много золота...

Смеется, вроде бы дурачится, громко в ответ Булан:

— Ой, Пламя любимое мое!.. А я об этом уже думал. Я парень не промах—не какой-нибудь талай — заяц! Я знал, какую чаку — девушку похитить. Слышал я от ушлых людей, что отец твой Вениамин колдовским пятиугольником обладает, в тайную общину «детей вдовы» входит и про Ремесло от самого мастера секреты знает. Скажи, а сможет мне в воинской доблести помочь пятиугольник?.. Ты видела? Какой он из себя? Из золота?..

Сделала круглые глаза Серах. Пальцем строго губы Булану прикрыла.

— Тсс! Не повторяй глупости, мой милый! Разве был бы простым ремесленником мой отец и варил бы он рыбий клей, если бы был у него заветный пятиугольник... Пятиугольник в тайном обществе «детей вдовы» имеет только сам Мастер. Обладая пятиугольником, Мастер может прожить 5557 лет, а потом в тихом сне перенестись сразу на небо. Вот, мой милый, что такое пятиугольник...

Перестал дурачиться Булан. Никого нет в юрте — только рассвет серебряной паутиной струится сквозь дымник. Но шепотом, словно его подслушивают, пересохшими губами выдавливает слова Булан:

— А ты, Серах, знаешь, кто у нас в городе Мастер?

Кто?

Но уже опять веселится Серах. Опять милого крепко обнимает. Опять черным пламенем своим зажечь жарко хочет.

— Ой, смешной ты, Булан!.. Кто же непосвященным откроет, кто Мастер. На то ведь и тайна, чтобы ее не все знали... Ай, ну не сжимай же так свои губы. Приоткрой рот немного — так слаще нам будет целоваться...

Полетели на облаке в синее небо Булан и Серах, крепко-крепко друг к другу прижавшись. А столб света из дымника уже пожелтел, и вот розовый цвет в нем. Значит, солнце всходит.

Вырвалась из объятий Булана юная Серах. Медное зеркальце схватила. Смотрит на себя. Цену себе в глазах людей представляет. Вот высоко волосы пальцами раскрытыми взбила — как гроздья черного винограда волосы на голове укладывает. Надевает яркое платье — желтое, из одного цельного куска материи.

— А ты, мой резвый Булан, что, еще все потягиваешься? Поднимайся живее, соня! Или ты запамятовал, что сегодня — новогоднее утро?! Сегодня Ляля приходит. Ее Этукен к нам, всем хазарам, приводит. Бежим скорее с тобой на остров — к Белому храму побежим, к белой башне, ко дворцу Иши-управителя. Будем встречать Лялю на острове среди самых богатых и знатных! Буду я на острове на встрече Весны всех красивее! Или ты уже стесняешься жены своей? Не хочешь похвастаться перед Всей Массой Народа такой завидной Абу-рен Эме (самим добытой женой)? Ах, какая удача, сегодня будет ясным небо. Дождь не разгонит праздник. Ну же, скорее, бежим просить прощенья за наш грех, милый!..

Шумит, плещется людской поток — через наплавной мост плещется на остров. Взявшись за руки, как дети, бегут Булан и Серах на остров. Мимо церкви с запертыми дверями пробежали. Мимо пустых мечетей. Мимо иудейских кенас — караимских домов молитвенных собраний. Вот уже на наплавном мосту Булан и Серах — дробно стучат по дереву деревянные сандалии Серах, но еще чаще стучит ее сердце.

— Нас соединила Весна! — прижимается к Булану Серах. И заглядывает милому в глаза. — Ведь правда?..

Они остановились на острове. Стоят у воды.

— Вот сейчас оно выйдет из-за леса — наше общее Солнце! — быстро шепчет Булану Серах. И тут же, словно вправду была она каббалисткой и книгу Йоциру — Творение знала, ударил сильный свет.

— Колдунья! — обнял юную Серах Булан. А свет шел на них. Свет близился. И вокруг все ожило, наполнялось красками и преображалось. И в оглушительном свете родившегося дня затем внезапно, тих и укромен, возник заповедник — будто в шалаше они оказались среди огромного леса толпы, качающего всеми ветвями.

Как схоронились они на глазах у всех? Почему их двоих уже не смеют толкнуть бесцеремонные локти; их двоих уже стыдятся коснуться чужие потные руки; их осторожно обтекает толчея? Или это их, юных влюбленных, разглядела и укрыла пришедшая с солнцем Ляля-Весна?!

И поверил Булан в тайну Йоциры, которой Серах колдует. Вот как: даже Весне священной с помощью каббалической книги приказать можно!..

— Ну, нам пора объявлять о свадьбе, милый!

Булан и Серах спешат ближе к Белому храму. Серах хочет пробраться поближе к священникам. Чтобы, когда глашатаи затрубят в длинные трубы и прославят Новый год и Весну, священники хорошенько бы услышали, ничего бы не пропустили из того, что Булан сейчас при всех людях про любовь с Серах объявит; Серах громко-громко назовет женой своей, самой Лялей-Весной освященной, от позора оберегаемой.

Вот уже подняты длинные трубы. Вот уже кричит весь народ, подняв руки и приветствуя криками праздник. «Не забудь: как меня на руки поднимешь, сразу из всех сил кричи: — Нас соединила Весна!» — шепчет Серах Булану.

— Нишит-е (будем бить палками)! — это нечто вроде объявления арсиев-стражников о собственном появлении. — Разойдись! Все по домам — сегодня Весна отменяется. Академия мудрецов при Белом храме пересчитала календарь и откладывает Весну. Праздник переносится. О Дне Весны будет объявлено особо...

Только что вокруг в веселом настроении бушевала толпа, и вот — вытянуты все лица. Унылые люди послушно расходятся...

— Эх, нынче весна приходит голодная. В городе совсем плохо с хлебом, так хоть повеселиться надеялись. Пока смеешься, вроде и, как урчит в желудке, не так слышно... Но вот тебе подарок!..

Ворчат. Но не бунтуют. Приучены повиноваться.

Булан растерянно смотрит на Серах. Как же их законный вечный брак? Как теперь, если Весна Священная не приходит?..

У Серах убитое лицо. Но вот она уже трудно улыбается.

Серах берет Булана за руку:

— Пойдем гулять на торги?!

— Какие торги? Глашатаи всегда прежде всего громко трубят в длинные трубы, объявляя приход Весны, начало праздника и начало торгов. Нельзя! Амили еще по рядам не ходили, не отделяли в свои тележки десятину.

Серах гордо выпрямилась, ее голова как факел:

— Все можно остановить. Даже Весну. Но не торговлю!.. Никому торговля не подвластна. Как ни гнали Христос и Мухаммад торгующих из храма, — смирились. Усвой, милый: ничто в мире не сможет остановить рынок, если рынок захочет торговать. В предвестии мора и падежа скота каркают в городе, перелетая от падали к падали, вороньи стаи. Маги и муллы, пугая, пророчат: за грехи скоро будет наслан демонами на город нагой убийца — голый дэв. Закрыты двери базаров, выгнали стражники оттуда торговцев. Но торги все равно начнутся. Вот он наплывной мост — чем не место для рынка? А голодные люди — так они сговорчивее. Голод не тетка — с последним на рынок пригонит. А на мосту торговать даже лучше! Чего купцам базара ждать, коли тут покупателей пруд пруди? Тут не зевай — продавай, да с мошною от стражников ходу! Тут и цену скинешь: десятину не отдавать — все одно в барыше!..

Наплывной мост, составленный из 1840 лодок, стонет под тысячами ног.

— Нишит-е (будем бить палками)! Иша-правитель не разрешил на мосту торговать! — беспрестанно орут на мосту стражники. Кричат, угрожают. Но трогать — никого не трогают стражники. Кого бить? В такой толпе руки и ноги за обиду повыдергают, — в такой толпе каждый противу стражников герой.

Ходит ходуном наплавной мост. Подпоясанные веревками черные лапсердаки приезжих торговцев смешались с золочеными, дорогими кафтанами хазарских рахданитов, ведущих заморскую торговлю. Архалуки н шубы северных гостей трутся меж пестрыми халатами купцов с юга. Торгуют по-разному. У кого товар поплоше, мошна победнее, те сразу заорали во все горло; зазывают, выкликают цену. Купцы побогаче не спешат, цену наперед не называют: мимоходом, с безразличными лицами прицениваются, к толпе исподтишка приглядываются. Метким глазом отметят покупателя — и глядь: уже скользнули в толпу их приказные, сейчас покупателя, как рыбу, выудят, будто на леске к купцу подведут, с крючка не спустят, сумеют в цену поднять и товар расхвалить.

Посреди моста груда шелковых кусков. Желтолицый китаец расположился на шелке, как дома: уже и пиалу с травкой заварил. Всем видом китаец показывает, что день весь на мосту просидит, а цену не скинет. Тонконогий араб затащил на мостки верблюда. Вода уже брызжет меж досок, вот-вот черпанут бортом мостовые лодки, а араб никак не может развернуть своего верблюда и сгрузить тяжелые тюки дамасского полотна. С дубовым и березовым поленьями а руках расхаживает взад-вперед русоголовый славянин. Плоты у него где-нибудь под городом. А он ищет с образцами покупателя. И найдет! Вот араб занят своим товаром, а уже косит на поленья: кому в Халифате не нужны весло и гроб, подпорки для корабля и намогильный знак, а из чего их сработать ремесленнику, как не из надежного дерева из Руси: хаданга — дуба! Да и воевать не будешь без колчана и стрел, не примешь гостей без резной утвари: нужен белый халандж — славянская береза!.. И глядите: не выдержал араб, бросил поводья своего верблюда рабу, а сам ухватился за поленья, взял, вертит в руках, на зуб попробовал, знаками сомненье выказывает — весь ли товар, как образцы, а сам спешит: удача-то какая — без перекупщиков — пиявок местных обошелся! Славянин в ответ повернулся к Хорсу — Солнцу, бьет себя в грудь. Араб динары отсчитывает: клятва Хорсу надежней расписки!..

Крутит водоворотами, толкается, болтает длинными языками, разглядывая товары, толпа:

— Йажи ат, карайя куват — хорошая лошадь караиму сила.

— Да где теперь у нас лошади?.. Дождемся: летом спустится с верховьев Реки Барс — всех своей конницей перетопчет.

— Не распускай слухов! Чего пугаешь? Нету у Святослава конницы! Он бы наших всадников взял, коли мы б к нему прислонились... Эх, под таким полководцем можно хоть на ромеев, на арабов!

— Эй, а вы, нищие, прочь! Не глядите голодными глазами на рыбу. Не для тутгары — прислуги приготовлено здесь угощенье, здесь торгуют только оптом. Торговля только для тех, у кого есть да ники и тассужи, у кого в широком поясе звенят монеты, а не булькает вода в голодном брюхе!

Истинно здесь все для пира в чуму. Но за пир надо платить не одними голодными взглядами. Вон они лежат — нежно-желтые, как янтарь, темно-красные, как гранат, ломти рыбы, копченой и вяленой. А на что купить?

— Покупайте тьму бочек! Покупайте две тьмы бочек! Не беда, что в городе голод. Не для псов-попрошаек хоронились купцами запасы. Сыпьте, сыпьте монеты и берите товар. Хоть в Багдад, хоть в Кордову везите! Русским воском крепко зальют при вас бочки — не пропадет по дороге товар, не испортится ни один кусок, не угаснут янтарный и гранатовый цвета.

— А я слышал: Барс Святослав ходит на лодках. Он уже вятичей под себя взял. Совсем рядом! К нам идет...

— Ищите изысканного, тонкого кушанья? Купите соленого арбуза! Только здесь, в Городе-на-Реке, знают секрет, как сохранить на всю зиму свежесть арбузу. Если купите ладью с арбузами, то купец бесплатно пошлет с вами верного приказного: можете снять с приказного голову, если в ваших северных странах втридорога не раскупят арбузы. И торопитесь: вон уже выбрал арбузы для своего хана Кури бритоголовый печенег.

— Эге, а что это у печенега под мышкой? Уж не обвязаны ли тряпкой серебряные трубы? Не разрешено Кагановым указом продавать печенегам серирские серебряные трубы с бычьими головами — для войны Служат печенегам эти трубы и для грабежа: страшными звуками их пугают мирных селян печенеги. И грабят! Так кто же это продал серирские трубы печенегу? Кто сам на себя набег накликаем? Ах, вот зачем! А может, печенег для Святослава-барса зловещие трубы покупает?

Пробираются Булан и Серах, взявшись крепко за руки, чтобы не потеряться, меж рядами торгующих. На товары глазеют, слухи в себя впитывают.

У новгородцев товар мелкий, цены высокие. Янтарем и жемчугом, серебряными кольцами, браслетами и гривнами соблазняют новгородцы. Впрочем, есть у них и другой товар — пенька и лен. Но уж тогда бери лодку-ушкуй, а из-за какой-то бочки новгородец рядиться не станет. Да и то: удобно покупать у новгородцев товар ушкуями. Ушкуй — челн верткий, на волне устойчивый: можно бы и за море на ушкуях, коли не цепи поперек реки. Так бери, покупай товар ушкуями — звериная морда на носу ушкуя лучше стражников товар охранит: подумают охотники до грабежа, что это Русы — и со страху в бега ударятся сами! Как от Барса Святослава удирать будут...

Возле новгородцев толкутся с товарами их побратимы — буртасы и булгары. Меха на коротких буртасах как на дорогих женщинах. Свои меховые шапки буртасы обернули цветными чалмами. Прокладывая себе дороги локтями, тащат тяжелые связки куниц бородатые булгары. В рубахах, джуббах, в белых чалмах снуют туда-сюда с корзинами, полными изюма, мардаты. Чинные, в одеждах из парчи, с оружием из серебра, глазеют на народ чернобровые мадьяры.

— Ты боишься, Булан, войны? Какая война, когда такая торговля? Зря твой отец, Булан-старший, пошел на Алтай за полком. Еще приведет насильников... — вкрадчиво шепчет Серах.

На правом берегу у моста торгуют киевляне. Вывалены из лодий на берег бочки меда и воска, кувшины хмельного березового сока, стоят, лежат кольчуги, панцири, ножи, мечи.

— Видишь, Булан! Зачем бы Русы продавали нам оружие, коли бы Барс Святослав войну против вас готовил?

Лежит кучами русский зеленый и красный сафьян, желтый русский пергамен. Нет только рогожных мешков с золотой пшеницей.

— Не пропустили пшеницу в город стражники. На дне реки кормят рыб золотые зерна, а купцы, что дерзнули везти хлеб в город, распяты.

Нехорошие слухи ходят по наплавному мосту.

Булан и Серах жадно бродят в толпе. Слушают слухи. Вокруг них бойко шепчутся:

— Узнает Святослав про распятых русов — беда!

— А пшеницы-то нема! Нету Русов с пшеницей — быть голоду.

— Управитель Богатством Иша Иосиф спасет. У него на крайний случай полные амбары пшеницы набиты... Вот он их, как совсем помирать начнем, сразу и откроет — облагодетельствует честной народ.

— Держи карман шире! Может, кого и облагодетельствует, но не нас с тобой. Пшеница-то воя как в цене все поднимается.

— На то — рынок. Чего нет, то и дорожает!

— А слышал: Русов-то, говорят, не по-нашему обычаю распяли. Не на деревянных ослах... А на крестах... По-ромейскому...

— Ну? Значит, их не наши стражники, а между собой они... Христиане-еретики против своих же. Выясняют, кто православнее. Небось, павликане-манихеи с ромеями опять чего не поделили... Вот еретики такой казнью и намекают... Что, мол, с «ромеями» надо поступать по ИХ...

— А что тут можно намекать? Если Русы пошлину не хотели платить, то убиение законно. Тут и Барс Святослав смолчит. Как же еще за сокрытие пошлины купцов проучать? Но вот коли Русы те пошлину заплатили...

— Да что ты сказал? У тебя язык — собачий хвост...

Серах хватает Булана за руку, силой оттаскивает в сторону. Ее сердце стучит. Разговор, который они слушали, уж очень как-то стал похож на нарочитый: эти слухи уж не сами ли соглядатаи Управителя Богатством распространяют? Сами скажут — сами тебя тут же и схватят, и на осла деревянного или, еще страшнее, кожу с живого сдирать начнут, чтобы ПРИЗНАВАЛСЯ. В чем угодно, когда кожу-то сдирают, признаешься.

Булан и Серах снова ныряют в толпу. Скорее. Дальше, дальше от внимательного глаза, который, им показалось, к ним начал присматриваться. Только бы успеть убежать...

Уже за мостом, на берегу среди юрт, перемешавшихся с редкими саманными домами, Серах решительно кладет обе руки на плечи Булану:

— Милый! Вон большой толстый тополь, а под ним мой дом. Я должна идти...

Булан опускает голову:

— Ты бросаешь меня?.. Что с тобой, милая, теперь будет?

Серах долго молчит. Ждет, смотрит Булану в глаза. Потом, не снимая своих рук с его плеч, говорит медленно и почти строго.

— Не спеши отпевать меня, Лосенок. Я не тоюрке — юрточная юбка, не какая-нибудь пугливая кочевница, которая обесчестится и сникнет: только плачет и терпит, как ее бьют, а потом продают, как самый гнилой товар, на Сук Ар Ракике — невольничьем базаре. Я сейчас пойду, а в субботу, когда мой отец Вениамин вернется из плавней с заготовки рыбьего клея, ты должен прийти в наш дом. Я уже твоя жена. Солнце взошло сегодня при ясном небе — оно освятило нашу крепь с тобой. Ляля-Весна соединила нас. Мы оба чувствовали, как она нас в толпе укрывала. И теперь ничто уже нашу брачную крепь не разорвет. Однако я не хочу лишнего позора для отца. Ты же знаешь про строгости в наших иудейских кенасах — Учителя караимские блюдут показную нравственность лютее раввинов, хоть и честят раввинов талмудистами, а себя именуют свободными еретиками. Я умоляю тебя: ты должен добиться, чтобы в субботу мой отец решил, что это он сам тебя для меня выбирает...

Серах трудно засмеялась, потрепала Булана по голове:

— Ну, справишься? Ты вон ведь какой каткулдукчи — воин! И видом приглядный, храбрый. И отец у тебя известный — ходатаем своим Вся Масса Народа не всякого выберет! Сыну гонца-ходатая за весь народ нельзя отказать?! Мой отец такой — он за народ в лепешку расшибется... Сумеешь отца покорить?! Мы должны что-то сделать, пока все не раскрылось! Ты же не допустишь, чтоб меня побили камнями?!

Булан ободрился:

— Я хитрый! Я не какой-нибудь талай. Я не лягу на спину, подняв лапки кверху.

Серах жестко сказала: — Помни, что с обесчестившего девушку, если он не выплатит отцу виру, сдирают кожу. Я вынуждена буду людям сказать, кто меня обесчестил.

Булан вздрогнул. Желтое короткое платье полыхнуло, как желтый солнечный зайчик, и, как зайчик, будто стерлось на белой саманной стене.

Будан долго не уходил. Смотрел на толстый тополь над домом Серах — на ветках тополя уже проклюнулись нежные зеленые листочки.

Сдавленный крик долетел до него, как плач на плахе.

— Нас соединила Весна!

Это был крик Серах.