День тридцать шестой. «Святые муки Вениамина»

В старой кенасе (Доме молитвенного собрания), возле караван-сарая, на берегу разбушевавшейся вдруг Итили-реки в полночь тихо и молча, тесно прижавшись друг к другу, под низким и душным потолком стояли иудеи. Стояли базарганы-купцы (ведущие местную торговлю), мелкие менялы, «посредники в сделках», арбузники, меховщики, клеевары. Не толкал один другого, не оттирал с хорошего места и предупредительно не уступал места «нужному человеку». И никто не делал знакомств и озабоченно не спрашивал о ценах на базаре — с таким видом, как будто и у него тоже есть вполне достаточное свое дело и кое-что звенит за душой, для этого дела припасенное. Может быть, тут был кто из Вениаминовых зятьев, если какая из дочерей уговорила мужа перейти в свою веру. Сейчас все они прослышали про ночного гостя из Руси и сбежались якобы на молитву. Затаив дыхание стоят, делают вид что молятся, а сами ждут одного: чтобы пришел и успокоил их гость. Среди тех, кто набились в кенасу, конечно, нет ни узурпатора Иосифа, ни рахданитов. Нет ожиревших работорговцев, которые ради успеха всемирной работорговли разделили весь мир, не моргнув глазом, на всего две части: избранное крошечное племя работорговцев и всех остальных — рабов. Нет Завулонов и Пуришаддаев, у которых торговые дома разбросаны равно на Западе и на Востоке, а деньги на случай войны давно в безопасное место переведены. Здесь, в старом молитвенном доме, все такие же, каким был здесь Вениамин, — в сущности, одни незлобивые и работящие люди. И они будут с надеждой заглядывать ночному гостю в глаза, чтобы он их успокоил. Сказал, что Святослав не уничтожит их, что могут они пока не бежать прочь. Не пускаться опять в скитания, а здесь продолжать заниматься своим ремеслом или торговлей, и ласкать вечером своих детей, и делить ночью ложе со своими приятными женами.

В ожидании успокаивающего, как сок валерьяны, как дым гашиша, известия сгрудились все плотно. Единой массой! И хотя не всем нравилось, что среди них затесался прозелит Гер Булан, но и его стерпели. Очень бы хотелось стражника ущемить, не допускать бы к себе. Уж слишком он грубоскул и черен. Да к тому же еще многие помнили: прежде он называл коангшиу (вонью) их, — тех самых, теперь к кому прижался. Люди помнили, и как их нещадно бил этот Булан кнутом, когда они в городских воротах царя Иосифа «не так» приветствовали. Да и после — сам уже на голове высокий «кувшин», серебром расшитый, общиной ему подаренный, одной рукой придерживает, а в другой руке кнут ходит, спины единоверцев горячо ласкает. Однако как Гера Булана теперь в свой круг не допустить, как двери перед ним, поганцем, в кенасу закрыть, коли уже не Буланом, а Гером Буланом его называть надо?! Коли, будто титул, обозначение прозелита «гер» он высокомерно носит?! Как бы вообще все эти новоиспеченные геры, захватывая власть, не объявили обозначение «гер» равным «беку» (вождю) или «тегину» (принцу). Время-то смутное — капиталы быстро растут. Вот и стояли теперь все с поганцем Буланом рядом. Вере преданные, за веру из Халифата или Византийской Империи прогнанные, пострадавшие, но веру не сменившие, — стояли рядом с примазавшимся к ним.

Ждали уже долго, и в ожидание их, словно эхо в пустом тузурке (кувшине), гулко ударялся звон речной волны, разбивавшейся где-то внизу, под высоким берегом.

Вышли из задней двери несколько старцев-хаббалистов. Матерчатый наушник у каждого на ухе, матерчатый ящичек в левой руке; это теффилим, прибор для общения с Айн — Ничто. Что они сейчас слышат из своих ящичков? Старцы протиснулись через все помещение к парадной двери — хотели обратить на себя внимание, увлечь своим примером. Но в толпе никто не поспешил так же надеть наушнички матерчатые и ящички свои в руки взять, хоть многие их и имели. Видно, не до голоса «Айн» народу сейчас. Другого голоса в толпе ждали.

Еще ждали. Пока не пустил кто-то по рядам ножницы и бритву. Тогда молча стали люди выстригать и срезать волосы друг у друга. Известно ведь, что в награду от Неизреченного дано всем, уверовавшим в него, носить длинные волосы на голове, бороду и длинные виски. При большой же опасности возвращает верующий свои волосы богу...

Сейчас срезали, состригали люди волосы свои и опять стали ждать.

Вышел старец и напомнил, что нехорошее в городе совершается. Пьяницы-бунтовщики, разгулявшись, уважаемого человека Гера Фанхаса убили. Белый храм никто не навещает, и до сих пор не получил от верующих Бог, как то ему положено, упитанного агнца мужского пола, годовалого и беспорочного. Упрекнул старец людей, что деньги, видно, они на хмельное, вместо бога, пускают. Не в молитве, а в пьянстве и гульбе ищут забвения. А люди в молитвенном доме отворачивали свои лица от старца. Вспоминали, как были в бунтовавшей толпе, Фанхаса на небо отправившей. Как весь день на улице провели с глазами, от хмеля пеленой задернутыми, а с ушами растопыренными, потому что уши слухи ловили. Достоверного слуха о Барсе Святославе ждали.

Ест и теперь ждут. Из-за этого только и новоявленного «царя» в покое оставили. Дворец ему не разгромили, — потому что, когда уж во дворец ворвались, кто-то крикнул, что караван сверху из Руси сплавился и с ним вроде как человек свой. Уж этот-то человек должен достоверный слух принести. И толпа хлынула из дворца сюда, в кенасу, рядом с караван-сараем на берегу реки.

Еще немного уж подождать осталось. Понятно, что надо помыться дать с дороги тому человеку! А потом придет тот человек в кенасу. Куда ж ему, как не сюда, в дом молитвенный возле караван-сарая, помолиться прийти?! А как придет, то всю правду про Барса, как есть, обскажет.

Стояли.

Душно под низким потолком старой кенасы. Жарко и потно. И ноги давно затекли.

Совсем заждались гостя. И уж иные, хоть и не до исповедей-общений с богом сейчас, даже про свои теффилим вспомнили. Вот один поправил молитвенную шапочку на голове и из-за пазухи священные ремешки вкупе с матерчатым наушничком и молитвенным ящичком достал; вот другой уже тоже свою коробочку прилаживает, ремешки от виска к запястью тянет.

Ох, как тошно бывает ждать! Вся жизнь этих людей с младенчества предрекалась им как жизнь скорбящих о сроке. Так учила их мать вместе с первой детской молитвой. Потом наставляли их в домах собрания священники: «Терпи в ожидании, что когда-то в будущем сможешь радостно воскликнуть: «Время, которого мы ждали, вот, пришло». Но одно — дожидаться, пока откроются видения мужа вожделения и явятся пророчества, а при этом не забывать заниматься семьей и делом. И совсем другое — стоять вот здесь, под низким, душным потолком, как под дамокловым мечом, который подвязан на ниточке и вот-вот упадет на твою голову, и ждать, как скоро ниточка сама оборвется и ты окажешься со своей семьей в изгнании и без дома. Ловить слухи и сплетни о том, насколько уже истончилась ниточка.

— Не бывают зряшными знамения, и звезда еще никогда не останавливалась напрасно, — заговорили в толпе. — Вот ведь убит Гер Фанхас. А кто бы такое раньше подумал...

— Видно, всуе совершили мы то, чего не надо было совершать!

— Что пользы нам, если нам обещано бессмертное время, а мы непотребными сделались и суетными?..

— Нам были уготовлены жилища здоровья и покоя, а мы стали жить худо...

— Нам предначертана слава всевышнего, чтобы покрыть тех, которые жили кротко, а мы пошли по путям злым...

Обмениваются люди жалобами обычными. И вдруг вскрик:

— Не мы распинали русов!.. Арсии виноваты... Пусть их Барс и казнит, а нас в покое оставит...

— Жди больше! Разве арсиям не мы платили? Разве не мы молчали, когда арсии сильничали?..

— Царь Иосиф сказал: «Нас от русов отделяют леса и топи. Через леса и топи русы большим войском не дойдут».

— Говорят: городу нашему вышел срок.

— Пойди спроси беременную женщину: могут ли по исполнении девятимесячного срока ложесна ее удержать в себе плод? Всякая ответит не могут. Вот так и с нами! Вышел хазарам жизненный срок!

— Ох, где же этот человек, что из Руси перебежал? Уж он-то про срок знает... Чего же он грехи отмолить с дороги к богу не спешит? Пусть Мазбар за ним сбегает, этого человека поторопить...

— Люди! Близко уже к рассвету. Много было времени у нашего человека из Киева и на пересчет своих товаров, и на омовение, и на перемену одежд, и на ласковую игру с прислугой в караван-сарае. Не пора ли ему и честь знать! Не кажется ли, благочестивые соседи, что дожидаем мы тут киевлянина, как пророка?.. — кричит сварливый голос.

Оборачиваются люди. Неужели такое вслух сказано? Кто мог себе вслух дерзость позволить? Глядят на сварливца с укоризной люди. Но развязана уже совсем благочестивая тишина.

— Знаете, почтенные соседи, если не скрывать нам друг от друга, что все мы уже не молимся, а лишь ждем киевлянина, то надо признать, что киевлянин нас не уважает.

— Надо, чтобы староста пожурил его за непоспешание...

— Почтенные... А может, торговый гость, которого мы ждем, давно уже в церкви?..

— Как в церкви?!

— А так... Не сменил ли он веру?

— Да нет, говорят, он шел с армянами-каменотесами рядом, — высокий, в шапке-тузурке, с веревкой вместо пояса...

— Говорят, он точно из наших мест и веры нашей...

Вениамин стоял в передней лодии, обнимая венчавшего ее нос идола Хорса, и напряженно всматривался вперед. Чем ближе было к родному городу, тем мутнее становилось у него на душе, и не знал уже о себе Вениамин, кем он возвращается — спасителем или мстителем? В Самбатасе (Вышгороде), в резиденции Ольги под Киевом, властительница Руси предложила ему пойти в поход с дружиной Святослава: «Моему сыну понадобится управлять в Итиле!» Был Вениамин перед Ольгой искренен, когда, как топчущий в точиле, брызгал кровавым гневом на несправедливости Иосифа и клялся, что, управляй разумный правитель городом, он бы в первую очередь заботился о мире и дружбе с сильными соседями: ввел бы правила благоприятствования для русских торговых гостей, а раз сам Итиль-город не хочет расходоваться на войско, то даже попросился бы за умеренную дань под руку великого русского князя.

Теперь убеждал себя Вениамин, что польза хазарам будет, если не незнакомый для них и безжалостный, а он, свой, после боя с хазарами от имени Святослава над побежденными (пусть хоть врагом посаженный) воссядет. Кому ведь и поможет: обиженный сам своих не обидит...

В быстро сгущавшихся сумерках Вениамин увидел вдали будто черную тучу, припавшую к воде. Он понял, что это город, и закричал с носа:

— Вижу город!

Но для всех остальных, кто тут же подбежал к нему, увиделась только туча. И Вениамину что-то шепнуло, что не поздно еще ему признать якобы свою ошибку, сказать, что обознался, и... сбежать на берег. Не приходить в родной город с чужим войском, но я не предупреждать город. А оставаться в стороне — высадиться на берег и уйти прочь, в новые скитания.

Ежели жизнь иудея состоит из скитаний, то не все равно ли, от какого времени их отсчитывать? Когда весной Иосиф изгонял Вениамина на Русь, то вся мудрость его была только в том, чтобы отослать главного смутьяна подальше из Хазарии. Однако изменчива бывает судьба: то совсем вниз сбросит, то вдруг вознесет. Знакомые купцы из русов замолвили за Вениамина слово, а знающие ремесла руки быстро приобрели ему уважение в чужом городе. Так, может быть, где и в другой стране опять повезет Вениамину? Ремесленников ведь никогда не убивают даже самые беспощадные восточные деспоты — при любом дворе охотно принимают. Бежать? Вениамин даже было подвинулся ближе к борту. Но дочери, внуки почти рядом. Любимая Серах, ставшая царицей! Всего несколько полетов стрелы до них. Как же он убежит, так и не повидав семя свое?..

Взошла луна, и Итиль-город увидели все. Провиднелось то, что казалось лишь тучей, и корабельщики вместе с Вениамином различили теперь частокол стен, петлей сбегавших к воде, остров посреди реки я наплавной мост к нему с обоих берегов. Белый дворец о высокой белой башней блестел на острове, и на крыше дворца прыгал и тянулся к луне человек в белом блинном одеянии.

— Царь-молится. Просит у Луны помощи! — объяснил Вениамин людям, толпившимся вокруг него. В большинстве это были армяне-каменотесы. Они спешили на родину в Армению. Побоялись, что война Руси с хазарами затянется, и упросили полководца русов молодого Святослава пропустить их корабль вперед войска, чтобы они успели проплыть мимо города до открытия военных действий. Армяне поклялись Святославу на кресте, что будут молчать о войске. Вениамин сел на их корабль, обманув Святослава. Сказал, что поплывет на разведку.

Вот уже подплыли вплотную к городу. Ворота закрыты. Но староста армянской артели взял мешочек с серебряными монетами, пошел под сторожевую башню, и не прошло много времени, как серебро отворило ворота. Вениамин назвался в воротах торговым гостем из Самбатаса (Вышгорода). Стражники подозрительно посмотрели на потрепанный тузурке («кувшин») на голове Вениамина, на не очень свежую пеньковую веревку, подпоясывавшую его халат. Однако допытываться, где его купеческий товар, не стали: Вениамин протянул им монету.

Потом он лежал на земляном полу караван-сарая рядом с быстро захрапевшими армянами-каменотесами и в сладком горячечном сне представлял, как е рассветом, едва по городу стало можно ходить, он отыскал свою жену Мирру — ту самую, что родила ему тринадцать дочерей. Мирра давно была в ином мире. Но почему не может хороший человек увидеть, чего ему хочется, если воздух пахнет родной кунгаулсун (высокой травой желтой полынью), рядом плещется родная река, и так легко и сладко ему, как в те счастливые дни, когда он с Миррой и с сыном-первенцем добрался в этот, вскоре ставший им близким и родным, город?! Вениамин грезил, а в грезах все у нас получается легче. Поэтому он нашел жену свою очень быстро, и она очень обрадовалась ему. Хотя в ноги и не кинулась, ступни пыльные не поцеловала. Но Вениамин-то знал, что она все равно очень радуется, а в ноги не кинулась и пыльные ступни не поцеловала, потому что бережет нежность, не хочет вне ложа, впустую пролить хоть каплю из сладчайшей чаши свидания.

И Вениамин сразу поспешил в мовницу (о, как мовница была натоплена! Мирра словно угадала, что ее муж возвратится сегодня! Или она, дожидаясь его, жарко холила мовницу, все годы?!). После мовницы Вениамин сменил одежды и возлег на ложе. Долго лежал с закрытыми глазами. Мирра все не шла. Но он не обижался; знал, что, расчетливая, она хочет посильнее распалить его. Когда же он совсем истомился, то догадался, что она уже давно сидит на краю ложа: вся белая в белом утреннем свете, с крупным задом, тонкими породистыми ногами и продолговатыми грудями. Ее полные, чувственно вывороченные губы уже тянулись к нему, ноздри раздувались, а невысокий лоб и короткие волосы казались нарочно отодвинутыми в тень, чтобы не заслонять огромных карих глаз, сверкающих белками зовуще навыкате.

Вениамин увидел, как сладко вздрогнуло ее тело. Одного этого движения достаточно, чтобы сразу кинуться к ней, забыв все... Но раз она заставила его ждать, то и он потомит ее. Он сдержал себя. Наверное, это было его ошибкой. Сладко вздрогнувшее тело, видимо, шелохнуло в нем и какую-то брезгливость. Только сразу он ее не ощутил. А теперь, вчуствовавшись, разборчивее отнесся к ее запаху — кисло-сладкому, острому. Всегда сразу одурманивавшему его, но теперь, без торопливости, уже вроде бы даже оттолкнувшему. Смешение пота и сильных благовоний, шедшее от Мирры, показалось ему нечистым. Однако он все-таки заставил себя протянуть Мирре руку. Взял в ладони ее голову, ощутил жесткость ее коротких волос и только тогда мягко сказал: «Я устал с дороги, Мирра. Ты свободна». Она встала, молча поклонилась. Лицо ее было бесстрастным.

Он хотел испытать ее, а оказался униженным сам. И он сказал ей, что завтра он напишет ей разводную расписку. Что он только затем и вернулся в Итиль из Киева, где ему живется сладко, чтобы освободить ее от брака. Ему легко было такое ей, пугая, солгать, потому что сам-то он знал, что все равно после сегодняшнего рассвета следующей для них ночи уже не будет. Для всех в этом городе времени больше не будет, ибо вышел городу срок.

Мирра исчезла за занавеской. И почти тут же вернулась. Правой рукой она тащила за собой молоденькую белокурую и белокожую сакалабку-рабыню, а левой рукой, торопясь, на ходу раздирала на ней одежды. Она ударила рабыню и сказала Вениамину: «Ударь ее и ты, мой господин!»

Он не стал бить рабыню. У них с Миррой никогда не было рабов, и он теперь удивлялся, где Мирра могла научиться бить их. Мирра была хоть и его жена, но какая-то совсем другая, не та доверчивая, добрая, ласковая Мирра, которая всегда всем хотела добра и одного только не могла до самой своей смерти простить ему, Вениамину, что он поддался уговору работорговца Фанхаса, продал ему их первенца. Он сказал: «Мирра! Я удивляюсь на тебя. Ты стала другая. Неужели ты подумала, что я там, в Киеве, на чужбине, привык к другим женщинам? Не таким, как ты? Ты сейчас хочешь, чтобы я, уже немолодой, готовящийся к свиданию с богом человек, побил невинную девушку только за то, что она сакалабка-рабыня. Хозяин может бить рабыню, когда ему заблагорассудится. Но, Мирра, разве сами мы с гобой не продали Фанхасу в рабство сына?! Представь теперь, что и ему, да поможет ему бог, кто-нибудь вот так же, без вины, причиняет побои».

И Мирра смирилась. Отпустила руку молоденькой белокурой и белокожей рабыни, и та исчезла, пошла искать для Вениамина теффилим — священные ремни в виде наушников с коробочкой, с помощью которых набожные иудеи разговаривают с богом. Когда девушка вернулась с теффилим, то встряхнула пушистыми волосами — и они заструились золотом. И по золотым волосам Вениамин понял, что она — не рабыня. Мирра приводила к нему, вместо себя, Воиславу. Обе ведь уже были на Небе!

Вениамин спросил: «Воислава! Как там у вас на небе? Ведь там нет ни рабов, ни долгов, ни денег?!» Но увидел, что уже отвечает ему не Воислава, а опять Мирра. И у Мирры злое,, обиженное лицо, и она кричит ему: «Почему не побил ту свою киевскую похоть?..»

Мирра, не страшась разводной расписки, закричала: «Отступник! Вернись к женщине своего племени! Не предавай своего бога!.. Отступник!.. Белокурую ему подавай! Иноверец!..» А он торопливо шарил рукой вокруг себя, вслепую искал запропастившиеся молитвенные теффилим, чтобы поклясться ей, что он не отступник. Она всегда была очень вспыльчивая, легко возбудимая, его Мирра, и теперь он испугался, что она вперед него понесется к дому молитвенного собрания, чтобы рассказать там женщинам во дворе о страшных белокурых киевских блудницах, которые так совратили Вениамина, что он вернулся домой, а их все забыть не может.

Вениамин проснулся, почувствовал, что его сильно трясут за плечи:

— Спишь, почтенный купец? А люди ждут тебя давно в кенасе. Иди же скорее помолиться с единоверцами, почтеннейший. Не томи людей!

Вениамин встал с земляного пола, достал из своей котомки другие одежды, начал менять одежды. Он сообразил, что идти ему совсем рядом — в старый молитвенный дом, что за караван-сараем. Он не удивился, что его позвали. Все было по обычаю. Любой прибывший иудей, справив неотложные дела, спешит в кенасу для очистительной (после странствий с товарами по чужбине среди иноплеменников) молитвы. Ну, а там, конечно, его уже ждут все. И он получает полную возможность сочетать бога и пользу. Душу очистить и сразу себя людям показать. Знакомства восстановить. Людей поучить, — рассказать про цены там, где был, про товары ходовые, про обычаи. И узнать все, что здесь, в городе, себе полезного.

Когда Вениамин переоделся, то гонец из кенасы поглядел на него с испугом. Вениамин-то снял с себя одеяние, достойное набожного иудея, а надел имевшуюся, оказывается, с ним в запасе одежду, вовсе к посещению кенасы для божьего дела не пригодную.

— Мы в кенасу — не в церковь пойдем! — робко попытался подсказать Вениамину прибывший за ним гонец. Но тот только отмахнулся от гонца, как от назойливой мухи: — Я знаю, что делаю!..

Во дворе караван-сарая Вениамин остановился. Понадеялся, что при полной луне разглядит свой тополь, — тот, что рос у пепелища, где когда-то был его дом. Тополя Вениамин не различил. Но все равно, глядя в его сторону, опустился на колени, хотел помолиться. Мазбар торопил его, и Вениамин представил, как и в самом деле нетерпеливо должны ждать его в кенасе. Мир полнится слухами. Сам Вениамин, хоть уже и принят был на службу княгиней русов Ольгой, все же исполнил долг: через «детей вдовы» известил Итиль о сборах великого войска в Киеве. Племена на Руси собирались, как пальцы на руке, в один кулак. Ольга окрестилась во Втором Риме—Византии сама и спешно готовила крещение всей Руси. Храмы росли, как грибы в високосное лето. Зачем Руси принимать христианство? Вениамин был убежден, что Ольга не собиралась глядеть из-под руки Второго Рима. Значит, соперничество? Единой верой многие народы объединить и на развалинах Второго Рима поставить Третий Рим — Русь... Ну, а перед этим русы захотят обеспечить себе тыл. Прежде, чем идти прибивать щит на Запад, саданут военным кулаком по давнему врагу, Хазарии. Расплатятся за трехсотлетние дани, а заодно обеспечат себе надежный торговый выход через Хазар-море в Китай, Индию и арабские страны. Вениамин так и сообщил через «детей вдовы» в Итиль, что война Руси с Хазарией назревает. У Хазарии одно спасение — срочно просить у Руси мира. Заключить договор о торговом благоприятствовании и предложить Святославу вспомогательное хазарское войско для похода на Константинополь. Святослав нуждается в коннице. Иосиф не оценил сообщения Вениамина. Понял только, что Святослав нуждается в коннице, и сразу успокоил себя. «Чего же теперь ждут от меня единоверцы в кенасе? Что скажу что-то другое, когда Барс Святослав стоит уже недалеко от Итиля?..» — поморщился Вениамин.

Он вошел в кенасу, необычно высокий и худой. Толпа раздалась перед ним и пропустила на самую середину. Свечи бросали свое пламя в его черные, невыцветшие глаза, и было что-то странное в его морщинистом лице и голове, блестевшей в пламени свечей, как голыш с берега реки. Не сразу люди поняли эту странность. Но когда «киевлянин» внезапно резко, как стражник, расставил ноги и встал грудью против всех, то вдруг сообразили люди, что «киевлянин» вошел в кенасу, не покрыв головы. И была его голова бритой, а с затылка кисточкой свисал оселедец, и над бритым подбородком спускались с верхней губы вислые усы... И пришли в ужас люди в кенасе, и увидели, что широко расставил ноги «киевлянин», чтобы ясней показать, что на нем шаровары синие, как разливанное море, а вместо халата — белая рубаха.

— О, горе нам! Как в масличном саду остаются на деревах три или четыре маслины, или в винограднике, обобранном, не досмотрят несколько гроздей те, которые внимательно собирают виноград, — так и мы просмотрели и впустили в дом своего собрания отступника!

— Послан на нас огонь, кто угасит его?

— Угасит ли кто огонь в соломе, когда начнет разгораться?

И подняты глаза вверх к богу, к Наказующему, заломлены руки. И причитают теперь, как над мертвым, над тем, кого всю ночь прождали.

— Эй, братья в вере, иудеи! У кого есть нож? Я хочу перерезать горло оскорбителю! В такой одежде сейчас в церковь «перебежчики» ходят, а этот к нам в кенасу нагло приперся...

Но «киевлянин» засунул руку под рубашку, вытащил из-за пазухи платок, прикрыл платком голову:

— Успокойтесь, братья в вере. Я не стал гойем... Вот видите, я покрыл голову. В церквах молятся с непокрытой головой. У меня просто не было другой чистой одежды, а та, в которой я был в дороге, слишком грязна, чтобы я посмел в ней войти в молитвенный дом. Если бы я остался в грязной одежде, то не соответствовала бы моя одежда моим чистым помыслам... Да и столько наших единоверцев сменило в чужестранье не только одежды, но и имена, чтобы не выделяться! Ибо душа, а не одежды и имя — мерило верности богу! Или не так?

Недоверчиво посмотрели на «киевлянина» люди, а Гер Булан стал пробираться к нему поближе: явно собрался услужить новым своим братьям в вере, искоренив отступника. Но «киевлянин» увидел пробиравшегося к нему Булана и сказал всем:

— Люди! Присмотритесь вон к этому! он знает меня. Скажи, Гер Булан, как поживает твоя бывшая жена, а моя дочь Серах?.. Вижу, что ты ее очень любишь, раз перешел в ее веру.

И тут оторопели все люди и повалились на колени, потому что теперь все узнали в старике «киевлянине» бывшего старосту в этом молитвенном доме, благородного и всеми любимого Вениамина. Гер Булан споткнулся и стоял не двигаясь, в странной позе. Все молились богу.

— Почтенные! — проникновенно обратился к молящимся Вениамин, — это хорошо, что вы сейчас сразу решили вместе со мной помолиться. Но что я слышу в ваших молитвах? Вы уже засомневались — спрашиваете сейчас у бога, не дэв ли это перед вами объявился в облике старого Вениамина?.. И над вами злобно шутит? Некоторые из вас уже, слышу, громко просят об изгнании дэва из божьего заведения. Но почему я должен обернуться дэвом? Разве кто видел Вениамина мертвым?.. Или не слышали вы, что процвел я в делах на Руси при Ольге, великой княгине. Да вот Гер Булан подтвердит, что он меня немного на Русь сопровождал. И не обижайтесь на меня, люди! Я очень спешил к вам. Дочерей своих даже еще не повидал. Не обрадовал их, что я жив. Сам я внукам еще не порадовался, а уже вот с вами говорю.

Старик шагнул было Булану, раскрыв объятия. Видно, давно уже простил Вениамин своему бывшему зятю побои и «красного голыша», которые тот ему учинял, но Гер Булан старика не обнял, а стал сам быстро пробираться к выходу, и людям осталось только гадать, то ли побежал он к Серах сообщить, чтобы скорее надевала праздничные одежды и спешила к кенасе («отец приплыл!»), то ли, верный пес, помчался к начальнику стражи Арс Тархану (а может, и к самому Иосифу), чтобы оповестить их, что нежелательный присутствием в городе еретик самолично вернулся и мелкий люд слушает в кенасе его бредни.

Растерянный из-за оскорбительного поведения Булана, Вениамин замолчал, переминаясь с ноги на ногу. Люди стали подбадривать его криками:

— Говори, не бойся, как есть! Где дружина Барса Святослава? Идет он на город или только пугает? Хочет дань побольше с Иосифа взять?

— Не страшись сказать правды.

— О себе расскажи. Как устроился? Какие цены в Киеве?

Крикнули даже, подбадривая старика:

— Похвались, как живешь, Вениамин!

Известно ведь, что нет ничего слаще для вернувшегося с чужбины человека, чем похвалиться перед своими, показать, что там, вдали, не ударил в грязь лицом, в делах преуспел... Вот и надеялись все, что когда человек про то, как сам преуспел, рассказывать начнет, то уж запираться не будет, а, расписывая про себя, заодно всю подноготную картину, какая она там, у русов, жизнь, выложит.

Однако Вениамин, вместо того, чтобы обрадованно сказать: «Вставайте все с колен и меня хорошенько послушайте...», — сам тоже на колени опустился, уперся лбом в пол и стал неистово молиться.

Переглянулись растерянно люди. Но что было делать? Пришлось всем тоже вместе с Вениамином заново долго молиться. И пока молились, усомнились уже, такам ли Вениамин был заядлым еретиком, как про него потом даже сама дочь Серах рассказывала всем на базаре. Вспомнили, что и раньше Вениамин всегда отличался усердием в набожности, а ежели учению еретика Анана был верен, так ведь здесь многие, кто победнее в городе, сами еретики-караимы. В кенасу вот, а не в синагогу ходят, талмуд не признают, раввинов-талмудистов не любят.

Однако, молясь, поразмыслили люди и о другом. О том, что водил в свое время дружбу этот старый Вениамин с пропавшим Волчонком и с Таной Жемчужиной — дочерью руса золотоволосой Воиславой. Даже пострадал Вениамин сильно за русскую дшерь. Жалели тогда его люди, полагали, что зазря, впустую старик пострадал. А оказывается, хитрым и прозорливым был Вениамин. Знал, чего ради страдание принимает. От знакомства с русами случилась Вениамину великая польза. Так теперь поразмыслили за молитвой люди, и поняли-догадались за Вениамина о том, чего он сам не понимал, не догадывался, и для самих себя вполне удобно объяснили историю, что, мол, Вениамин явно с помощью Буда (того, за городом распятого) очутился на Руси и приобрел вес в Киеве.

Иные люди ведь всегда охотнее верят в заранее продуманные действия, нежели в игру случайностей. И легче им поверить в низменную цель, нежели в красивые поступки. Бывает, что выйдет у человека неожиданный порыв, однако всякий знает, что жизнь материальна, и поэтому под порыв уж кто-нибудь да и подведет этакий расчетец, а другие про расчетец сразу подхватят, стукая себя по лбу: «Как же мы сами-то об этом не догадались? Вот оно в чем заковыка!.. А мы-то, дурни, думали... А Вениамин-то, видно, уже давно на русов свою судьбу поставил. Плюнул на заговорщиков — «детей вдовы» и с удачливыми руса ми прозорливо связался».

Короче говоря, иные из стоявших на коленях верующих, вспотевших в тесноте Дома Собрания, вдруг раскусили этого ловкача Вениамина. А Вениамин продолжал молиться среди них — одетый чужаком, и его бритую голову с длинным оселедцем, как у русов, прикрывал от гнева «раскусивших его» только красный платок на затылке.

— Эй, киевлянин! А ну, отвечай почтенному собранию! — сорвавшись, прикрикнул кто-то на старика. Была в нарушившем общую молитву голосе уже не столько нетерпеливость, сколько враждебность. Покатился ком с горы. То непоправимое, что случилось в Доме Собрания дальше, после этого раздраженного крика, разом превратившего молящихся в кучку народа — толпу, поправить уже никак было нельзя. Даже если бы кто и захотел. Но хотел ли кто? Сказано в караимском житии, посвященном великомученику хазар Вениамину, что и сам Вениамин тоже не хотел ком с горы останавливать. Он почувствовал враждебность со стороны родной общины, но решил во искупление злой враждебности этой отдать себя богу и стать мучеником в вере для будущего народа — крымских караимов. Открыл ему Вездесущий, что, спасаясь от русов, побегут хазарские караимы-иудеи в Крым и что без своего великомученика, который, следуя примеру ткача Анана, укреплял бы их веру, дальше им быть никак нельзя. И некому больше среди хазарских иудеев, кроме ремесленника Вениамина, пострадать за святую веру. Ему страдать!

В Киеве он выучил поговорку: «Не красна изба углами, красна пирогами»; так и с богами: красные углы при смене толка вероисповедания остаются прежними, а пироги-то напрочь вкус меняют. Еще в молодости Вениамин уже страдал за веру. За четверть века перед нынешним случаем здесь же, в кенасе, на собрании общины он держал ответ за то, что отказался под новый толк подстроиться. Было ведь как. Жрецы Неизреченного бога, получив поддержку от нового потока беженцев-талмудистов, людей преимущественно богатых, открывавших в городе каждый свое торговое дело, тогда решили не пускать в Белый храм караимов (сторонников толка Анана) и стали провозглашать, что караимское учение о равных пророках Моисее, Христе и Магомете, отправлявшихся единым богом к разным равным народам, — ересь; что все караимы не достойны оставаться среди иудеев. Жрецы вызвали караимов на собрание общины, чтобы поспорить с ними по богословским вопросам перед всеми, но говорить никому из вызванных, защищать учение Анана, не дали, а просто их избили. Тогда, двадцать пять или больше лет тому назад, был Вениамин еще достаточно крепок и быстро оправился от побоев, которыми ему хотели доказать, что он принадлежит к избранному богом племени. Караимы, как их ни били, не отреклись от Анана, и Вениамин показал тогда пример стойкости в убеждениях.

Теперь же он был стар. Он был стар, а предстояло ему опять обратиться к людям с таким словом, которого они не хотят услышать. Как когда-то талмудисты заранее уже решили не слушать.

Сказал себе Вениамин: «Ты стар: чего же боишься? Разве старик должен бояться, что честным возьмет его к себе Вездесущий? Или ты уже и сам в том, что должен сказать, сомневаешься?..» Вениамин все еще стоял на коленях, но уже поднял голову. Он никогда не был трусом. Сражался с целой стаей волков и выстоял, а тут... Он встал с колен. Затаив дыхание, ждали эти люди его известия. Но действительно ли ждали от него правдивого известия? А может быть, они ждали обмана и успокоения? Только успокоения. Он выпрямился. И без того необычно высокий и тощий, он напрягся, невольно приподнялся на цыпочки и казался теперь крепким колом, вбитым посреди храма. А все еще были на коленях. Все глядели на него. И молчали. А он уже знал, что им скажет. И про талмудистов-раббанитов (раввинов, ортодоксальных), которые всегда считали, что только они правоверны, потому что презирают всех других, потому что хоть и называют свой талмудистский толк веры в Неизреченного бога толком для избранных, но на самом деле запугивают богом, его жестокостью, его беспощадностью этих самых своих несчастных «избранных». И про высокомерие «избранных», которому грош цена, потому что это высокомерие самомнения и зазнайства. От тупости собственной самомнение и от ничтожности собственной зазнайство.

И еще про золото. Может быть, больше всего про золото. Про желтую чуму, в которую многие повергли самих себя и от которой надо всем бежать.

«Женщины беспечные! Встаньте, послушайте голоса моего! Дочери беззаботные, преклоните слух к моим словам! Содрогнитесь, беззаботные! Ужаснитесь, беспечные! Сбросьте одежды, обнажитесь и перепояшьте чресла! Будете вы бить себя в грудь о прекрасных полях, о виноградной лозе плодовитой. На земле этой скоро будут расти только тернии и волчицы. Чертоги будут оставлены и шумный город покинут...» Вот так он, Вениамин, сейчас заговорит. Еще мгновение — и так он заговорит. Ему бы только несколько нетерпеливых криков навстречу, тогда бы легче ему бросить их это в лицо.

Но они не кричали.

Кто же выкрикивает, стоя на коленях? А они еще стояли на коленях. И Вениамин вдруг подумал, что ортодоксальные заставили «избранных» всю жизнь стоять на коленях. Или нет — разрешили ползать? Ползать, собирая золото! Ну, что вот: насобирали они здесь, у реки, как намыли, много золота, а Эль—Племенной Союз-Государство развалили, город и всю Хазарию под меч подвели, и некому их самих теперь защищать, ибо нет Эля, нет Государства. И самое большое, на что теперь эти люди способны, это срезать свои волосы и ждать. Чуда от бога? Нет, собственного заклания!.. Они могли только замереть, как птица, на которую поглядела змея. Они хотели только оцепенеть.

Они все еще стояли на коленях. Они привыкла цепенеть с надеждой. Цепляясь за надежду.

Но чем он их мог обнадежить? Он прибежал к ним, чтобы предупредить о войске Святославовом, которое через несколько дней возьмет город. Но ведь не понравится им его предупреждение! Им надо уже сейчас бежать или собирать войско, чтобы драться насмерть. Но они ведь не хотят ни бежать, ни драться.

Он сказал иносказанием:

— Боже, душа, которую ты мне дал, чиста. Ты создал ее. Ты ее образовал. Ты вдохнул ее в меня. Ты оберегаешь ее во мне, ты сегодня ее у меня примешь, но возвратишь ее в дни грядущие.

Прозрачно для всех он намекнул, что их всех ждет смерть, и пошел к выходу, перешагивая через молящихся.

Они молча провожали его недоуменными взглядами. Они не захотели понять, что он прямо сказал, чтобы они позаботились о своих душах.

Зачем он потом остановился у выхода? Зачем обернулся? Зачем громко крикнул им, открыто обнажая свой темный намек:

— Выведите Кагана!

Он несколько раз выкрикнул с порога эти два тотемных слова, известные всем хазарам и обозначающие войну, ибо Кагана выводят, чтобы поставить впереди войска, идущего на смертный бой.

Вениамин смотрел на перекашивающиеся лица, в мутнеющие от страха глаза.

Еще мог уйти, не ушел. Напротив, вернулся на середину молитвенного дома. Пока возвращался, уронил о головы платок — не поднял. Прикрыл обнаженную голову обеими ладонями и, опустившись на колени, так начал молиться.

Он не должен был молиться за вот этих. Он не верил, что им можно выпросить помощь у бога. Если бог один-единственный для всех, — как поучал Анан, — один для мусульман, христиан и для иудеев, — то тогда почему бог должен теперь прийти именно иудеям на помощь? На помощь рахданитам, которые не хотели жить от виноградников?! Рахданиты не хотели жить от стад. И от честной торговли они жить не захотели. Им показались малы доходы, и они сделали плотину и перехватили чужое. Почему же за то, что иудеи-рахданиты перехватывали чужое, иудеям теперь должен прийти на помощь бог? Иудеи сами виноваты, что передоверились рахданитам. Теперь бог поможет другим, кто придет восстанавливать справедливость.

И все-таки Вениамин стал молиться за иудеев. За них, потому что с ними — его дочери и будут с ними его внуки! Так уж устроен мир, что душа человека там, где посеяно его семя. Беда Вениамина была в том, что в дурной почве оставил он семя. Но что ему было со своей бедой поделать?.. А потом Вениамин вдруг подумал, что когда войско во главе с Каганом выйдет для сражения навстречу Барсу Святославу, то и он, Вениамин, должен будет пойти с этим войском. Надо будет только обязательно уговорить Серах, чтобы она бежала из города. Он ей укажет, есть у него надежный человек в Киеве, который ее примет. А самому придется пойти с войском против дружины Святослава. А как же иначе?

Вениамин поднял голову и заговорил:

— Братья мои в боге! Я только за тем и вернулся в город, чтобы пойти на бой с Барсом Святославом вместе с вами. Другого выхода уже нету. Иосиф упустил время для мирных переговоров. Я тоже возьму пращу и пойду впереди среди пращников. Я раскручу пращу и буду метить в полководца. Метить в Барса, хоть Барс и облагодетельствовал в Киеве меня. Святослав силен. Но если на нашей стороне будет бог, мы умрем достойно. А сейчас пойдем все вместе совершить ташлих. Перед тем, как метать камни, всегда полагалось исповедоваться. Чистую исповедь от нашего погрязшего в грехе стяжания города не посмеет уже принять ни один священник, кроме самой смерти. Но мы можем сами совершить ташлих. Вспомним этот древний обряд нашей веры. Мы подойдем к реке, и пусть каждый вывернет все свои карманы и начнет вытряхивать в уходящую воду все свои грехи. Все, все до крошки, мы должны будем вытряхнуть из своих карманов. Никому уже не понадобятся ни его деньги, ни закладные на имущество других, ни свое имущество. В уходящую воду бросим злополучное имущество. Помните: надо очень старательно вытряхнуть все из своих карманов, чтобы не осталось ни крошечного греха...

Вениамин говорил, молитвенно стоя на коленях, а глаза его искали глаза людей, молившихся вокруг него.

Но он не сумел встретить ни одних глаз, от него отводили глаза.

Он повысил голос, потому что ему показалось, что а уши от него все тоже отводят.

Вокруг него была тихая, мертвая стена, глухая, как опустившаяся ночь.

Потом сзади, из-за этой стены кто-то также тихо, но вполне внятно сказал: «Братья в вере! А может, еще все обойдется, если мы все договоримся, что вроде как ничего не слышали... А?»

И в тот же миг Вениамин почувствовал острую боль под лопаткой. Все поплыло у него под глазами. Он чувствовал, как режет острое лезвие его тело, и хотел обернуться, чтобы увидеть, — нет, не своего убийцу (зачем ему было лицо убийцы?), а бога. Потому что известно, что в час смерти верующим в Неизреченного бога наконец-то показывается, открывается сам бог.

Но вместо бога прямо перед собой Вениамин увидел лицо Мирры. Только почему-то у нее теперь были не черные, а белые волосы. Мирра улыбалась к что-то говорила, а он никак не мог разобрать что, и он тоже торопился ей что-то ответить. И не успевал.

Тогда он собрал все свои силы, повел плечами, сбрасывая с себя навалившиеся на него тяжко дышащие тела, и встал над всеми. Он стоял над всеми, необычно высокий и худой, как граничный столб, вбитый почему-то посредине молитвенного дома.

Что привиделось тебе, сыну Амосову, во дни Озии, Иафама, Ахаза и Езекии? Не те ли же, что увидел сейчас, вместо своего бога, Вениамин?

Видит, видит Вениамин, что погибнете вы, обступившие его, как фарисеи Флавия.

И он крикнул:

— Погибнете вы, — и не оттого, что из корня змеиного выйдет аспид! Не летучий дракон грядет к вам. Армия Святослава плывет по Реке. Голубое корзно пляшет на плечах полководца, боевые хоругви и знамена на носах лодий. Белые рубахи, как на мне, Вениамине, на гребцах. Как положат гребцы весла, как возьмут все они в руки по мечу обоюдоострому!..

Ему было ответом многоголосие:

— Бейте отступника!

— Распнем предателя!

— Царь Иосиф приказал казнить на месте всякого, кто будет сеять панику, требуя вывести Кагана к народу.

Не разложено было камней на гладком, укатанном полу дома собраний, а то бы каждый бросил в него камень.

— В тот день укрепленные города твои будут как развалины в лесах и на вершинах гор. И будет пусто, ибо ты забыл бога спасения твоего, — шепчет, умирая, Вениамин.

— Что шепчет еретик?..

— Эй, а ну, ударим его еще раз! У кого сила есть, все ударим. Будет он войну накликать!..

— Бейте, бейте его! Убивайте! За убитого отступника бог на том свете по семь грехов снимает!..

...Он лежал с глазами открытыми к небу. Его тело выкинули из молитвенного дома. Когда Гер Булан привел к его вытянувшемуся телу царицу Серах, Вениамин еще дышал.

Серах наклонилась над ним. Он прошептал»

— Здесь пощады не будет. Беги в Киев, дочка...

Серах сама закрыла своему горемычному отцу чистые глаза.