День тридцать четвертый. «Запоздалое раскаяние гера Фанхаса»

Из-за черной занавеси в Третьем храме неслось:

— Всезнающий дух божественного слова! Сочини разумно печальные песни, чтоб мы плачевным голосом оплакали тягостную потерю нашу. Сокрушение великое надвинулось на наш Итиль, Город-на-Реке, и на всю Хазарию. Мир обратился в горечь, хищные звери ожидают за воротами, готово разрушиться Хазарское славное царство, и вот-вот погаснет луч дивной нашей власти... Ах, сами вырыли мы бездну для невозвратимой потери и злосчастного кочевника ввергли в нее. Дух заблуждения оказался в нас, и тщетно теперь скрываться нам от козней смерти... Ах, сидел наш Управитель Богатством при Кагане, как лев в берлоге. А мы все сидели при нем. Ни властители родов и никто из князей не поднимали на нас руку, и всем нам было одинаково хорошо и благополучно за спиной могущественного Кагана. Но возгордились мы и назвали Управителя Богатством царем. Второго сделали Первым. Теперь постигает нас несчастье! Князь Севера ополчился на нас, не стерпя нашей славы... О люди, неужели отлучился от города хранитель, и высшая помощь нас отвергнет?! Князь Севера Барс Святослав погубит Иосифа, нашего льва?!

Гер Фанхас услышал это в Белом храме, куда на другое утро пришел после того, как протрезвел от искушавшего его наваждения с помощью епископа Памфалона.

Он уже знал о том, что Памфалона сгрызли шакалы, и считал, что это было для него самого знаком. Мол, не бегай, Гер Фанхас, по богам и священникам. «Все боги равны, как проповедовал когда-то еретик Вениамин, а все священники — на вкус одинаковая падаль, когда попадают к шакалам. Так какая разница, где, в каком храме лежать ничком или ползать на коленях? Раз уже нельзя без храма, то выбирай, какой ближе... Не ходят же люди по нужде далеко?!» — так грубо любил говорить Фанхас. И он посмеялся над участью Памфалона. Он всегда злорадствовал униженью тех, перед кем падал ниц прежде.

Гер Фанхас, лежа на полу посредине Белого храма, возмущался молитвой, которую желторизные голосили из-за черной занавеси. За занавесью, как все в городе полагали, хранились священные реликвии из Второго Соломонова храма — ковчег, шатер и священные сосуды. Как все в городе, Фанхас сам ценности не видел. Предание передавало, что еще прадед Иосифа, управитель Обадий, по чудному промыслу нашел в пещере на Кавказе, на берегу моря, ковчег, шатер и священные сосуды, привез их сюда, в Итиль, построил для них храм и положил их в красном углу храма, отгородив черной занавесью, дабы простолюдины не испачкали ценности своими взглядами. С тех пор допускались лицезреть ценности только желторизные. И те молитвы, которые требовали особого благочестия при их исполнении, — а значит, благостного созерцания ценностей — желторизные пели народу всегда из-за занавеси. Гер Фанхас, как он ни был могуществен в городе, оставался с народом — за черную занавеску, к ценностям, не рвался. Раз положено только жрецам их созерцать, то пусть так и будет. Но сейчас его подмывало лично пойти за занавес и всыпать пару горячих желторизным, потому что явно не тем вдохновились они сегодня от ценностей: сплошное уныние неслось на Фанхаса из-за черной занавеси. «Ну, Барс Святослав вошел в пределы Хазарии. Злосчастие несет. Война началась. Но зачем народу о том, что война началась, кричать?! Зачем панику среди мелких людишек сеять?! Вот соберется Великий Диван — совещание Людей Силы при Управителе Богатством Иосифе. Посовещаются, рассудят богатые и сильные, как быть, что делать. Припрячут богатство. Купцы капиталы свои в другие города и страны переведут, а уж вот тогда можно будет и мелких людишек к защите Отечества призвать. Им-то все равно гибнуть...»

Гер Фанхас шевельнулся на полу, попытался сменить позу. За последние месяцы, готовясь к голоду, он, и прежде будто из сальных шаров состоявший, вовсе оплыл. Брови густые, лохматые, — как их все боялись на суд ар ракике! Теперь он бровями полысел, а телом столь налился, что вот сейчас с превеликим трудом завел за спину ладошку. Сделал знак телохранителям, чтобы повернули его. Вообще-то рабов в Белый храм не пускали, однако для своих двух рабов-телохранителей Гер Фанхас добился у Блудницы-академии разрешения. Вынесла Блудница постановление, что, мол, так же, как желторизные состоят при ковчеге, шатре и сосудах, так рабы-телохранители Фанхаса должны состоять при его благочестивой мудрости безотрывно. Сейчас телохранители узрели Фанхасово шевеление ладошкой, нагнулись, напряглись, будто поднимали огромную бочку с натопленным салом; одним махом поставили Фанхаса на ноги и отступили назад.

На маленьких ножках, размахивая маленькими ручками, встала тяжело посреди Третьего храма огромная клеклая туша, а не человек. Сейчас эта туша, как бочка обручами, стянута борцовскими ремнями, из-под которых студнем выползло-провисло, себя выказывая, бледное тело, потому что другой одежды, кроме ремней под расстегнутым халатом, на Фанхасе не было. Маленькие ручки засуетились-заблуждали по телу, пробуя запихнуть назад выползшие из-под ремней грозди сала. Однако ничего у Фанхаса не выходило, и потому сейчас, стоя посреди храма, среди коленопреклонной толпы верующих, он, вместо того, чтобы досадовать на жрецов, не то певших, уж стал досадовать на военные ремни. Носил их когда-то Фанхас, когда кочевником был и на ковре среди бордов-тяжеловесов любил помериться силою. Теперь он хотел этими старыми своими борцовскими ремнями всем напомнить, что он происхождением самый, что ни на есть, свой. Недаром ведь пишет он в накладных на рабов, поступающих на рынки Халифата, Византии и Запада: «Товар от Фанхаса Ал Хазари»! «Я свой! Я хоть и перекинулся к другому богу, но телом свой! Смотрите: я как боко — силач... Вот я халат расстегнул: все на ремни мои смотрите!»

Но сегодня ни борцовские ремни, ни даже жир (вековой предмет зависти всех кочевников!) уже похоже ни на кого в толпе в храме не действовали.

Желторизные за черным занавесом завопили еще громче, еще плаксивее: «Теперь постигнет нас несчастье. Барс Святослав ополчился на нас...»

И не выдержала печень у Фанхаса (хоть перешел он к другому богу, но сохранилась у него твердая печень), поднатужились маленькие ножки, повернули шары, составлявшие Фанхасово тело, и сказал одному из своих телохранителей Гер Фанхас сальным голосом:

— Ступай за занавеску! Прикажи моим верховным именем желторизным, чтобы они больше вовсе не пели. Заткнулись чтобы!..

Это был самый его лучший раб, иудей, которого Фанхас едва не отпустил на свободу. Очень исполнительный. Но перекосило лицо раба, и не двинулся тот с места. В расширенных зрачках остановился страх. Как можно кому-то из народа, а тем более рабу ва священную занавеску?

— Ступай, раб! Не будет тебе от Неизреченного бога никакой кары. Ты же не человек, ты — раб! Господин твой один в тебе волен и за тебя в ответе. Ну!..

Теперь Фанхас ждал, пока смолкнут желторизные. На полуслове ли они запнутся или до конца молитву пропоют?

Но желторизные все голосили, а посланный раб внезапно выбежал из-за занавески:

— Господин мой! Украли у иудеев ценности! Одни желторизные там, за занавесом. А ни шатра, ни ковчега, ни жертвенника — ничего нет. Их украли! О горе! Смилуйся над нашим городом, неумолимый Бог! Обокрали в нашем городе самого Бога! Божью утварь всю украли!..

Фанхас сморщился; на что уж искушен был в жизни, а и он не сразу пришел в себя. «Неужели вправду уже украли?» Почему бы я эти ценности куда в надежное место не прибрать, коли в городе страхи?.. Однако кто бы на такое без него, Гера Фанхаса, мог решиться? Разве не он в последние годы, почитай что один, храм содержит? Нет, никто не обращался к нему по поводу припрятывания ценностей. И тогда внезапно подумал Фанхас: «А если и воровать-то никогда тут нечего было?.. Если еще от Обадия тут одна занавеска?..» Так подумал Фанхас, и холодно стало его печени настолько, что будто иголками ледяными ее прошило. Перебегал в свое время к другому, более сильному богу, а оказалось, что перебежал — к пустому месту.

Оглянулся Фанхас на народ в храме. Сказал, едва приоткрыв рот, будто выдавил клей из щели:

— Что ты мелешь, жалкий раб? Не кричи, глупец. Не дано каждому мерзкому рабу лицезреть святое. Оттого не разглядел ты ценности.

Теплилась у Фанхаса надежда, что хитрая Серах святыни могла предусмотрительно укрыть. Назад, в пещеру до новых сроков отвезти... Но раб уже не мот остановиться. Охая, кричал на весь храм:

— Украли!.. Ах, люди!.. Вот она нам, кара божия! Сколько уж знамений было. И «голый дэв» с таботаями ночью в город въезжал, и звезда над Третьим храмом стояла. А вороты-то теперь каркать и вовсе не перестают. И вот от нас Бог ушел я вещи свои забрал.

Гер Фанхас раскрыл рот, но будто клей во рту затвердел, не хотели из щели рта выдавливаться слова. Ах, какое горе иметь сообразительного раба! Проколол весной ему Гер Фанхас при всей Иудейской Академии—Блуднице шилом ухо. Жаль, что печень тогда не проколол... Напрягся всем телом Фанхас, выдавил-таки из себя слова к другому своему телохранителю:

— Помоги глупцу этому! Видишь, Сатана помрачает ему разум. Хочет душой его завладеть. Не дай ему безумному отойти в иной мир. Укороти его время, ну!.. — маленькая ручка Фанхаса зашарила-засуетилась у себя за поясом, протянула другому телохранителю тонкий, как прут, нож...

Когда труп бегавшего за святую занавеску раба опустился к ногам Гера Фанхаса, вздохнул Гер Фанхас, сказал убийце-телохранителю громко:

— Так-то вот! Ты, убийца, не слишком разорил меня тем, что прикончил сумасшедшего. Однако деньги надо беречь. Напомни мне, чтобы я непременно получил цену за этого убиенного моего раба с желторизных. Я надеюсь, что если по совести платить, то они две цены за моего телохранителя должны дать, раз уж такое сумасшествие из-за них с ним вышло...

Гер Фанхас еще раз вздохнул и, тяжело повернув на маленьких ножках свою грузную тушу, сам потащил ее, наступая на людей, через толпу на полу храма к выходу.

Убийца же бросил кинжал с тонким лезвием на пол храма, схватил за ногу труп своего товарища и поволок его вслед за Фанхасом. На белый деревянный пол сочился тонкий кровавый след. Струйка, сливаясь, переплеталась с такими же, но уже давно потемневшими следами, оставшимися от жертвования непорочных агнцев.

Гер Фанхас, выйдя из храма, сел в носилки. К городу подступала полночь. Но темноты не было. Город гулял. Похоже было, что разорили сегодня люди все склады на свечном базаре, потому что где только не теплились огоньки. Прилепленные к домам, горели восковые фигурки. Беспорядочно двигались факелы. Трещали, дымя, деревянные башни, набитые хворостом и паклей.

Носилки на плечах рабов раскачивали огромное тело Гера Фанхаса на наплавном мосту. Навстречу слуги тащили, посадив в плетеные корзины, хмельных богатых хозяек. Иные же (из тех, кого некому было подобрать) уже просто валялись на мосту, и носильщики вынуждены были переступать через них. Несколько женщин в красных кожаных шароварах образовали вокруг носилок Фанхаса хоровод и бессвязно пытались что-то пропеть. Хотя, по обычаю, в Итиле в красных кожаных шароварах ходили доступные женщины, но было похоже, что сейчас в этом наряде не стеснялись щеголять многие. Мужнины обнимались, что-то мыча, и разорванные пестрые халаты соседствовали с такими же порванными и испачканными белыми рубахами, урядом были мусульмане, христиане, язычники, иудеи. «Это правильно я решил, приказав отдать народу все винные запасы! — самодовольно похвалил себя Фанхас. — Купцы — отцы города в смятении. Царь в страхе. А пьянь плевала на Святослава. И пока в городе будет хоть все спокойно...»

Гер Фанхас откинулся на подушках. Носилки на плечах рабов раскачивались мерно, как люлька, толкаемая материнской ногой. Гер Фанхас любил носилки в всегда торопился забиться в них, когда у него возникали неприятности и ему хотелось забыться. Может быть, это было с ним потому, что покачивание носилок напоминало ему его детство в кочевничьей юрте на колесах. Он прикрыл глаза. Пропавшие из Третьего храма ценности не давали ему успокоения. Неужели единоверны без его ведома переправили их уже куда-то? «Дети вдовы» хазарам—иудеям не доверяют?! Или ценностей не было. А ему, прозелиту, не сочли нужным об этом сказать. Впрочем, «дети вдовы» обманывают и своих. А со мной? Не станет козел бараном, сколь ни взвивай ему рога! Не допустят коровы в свое стадо козла, сколь ни растолстей он!.. Гер Фанхас вдруг припомнил верного своего человека из желторизных, который когда-то предупредил его: «Не ходи, Фак Бука (так тогда еще звали будущего Гера Фанхаса), в наш храм. Зачем он тебе? Небо свое Синее над собой потеряешь, а потолок деревянный (тот, что в Третьем храме) не обретешь: кто перебежчику доверится?!» Эх, сейчас бы спросить правду у того верного человека! Увы, нету давно того верного человека среди желторизных. Посчитал боко (силач) Фах Бука того верного своего человека за завистника и вместе е именем своим в старого друга доверительно желторизным отдал. А вот сейчас ясно, что еря отдал. Тогда, сделав ему суд чести, утопили желторизные за предательство бога того человека. А сейчас как бы он Фанхасу помог! Глазами бы его в Третьем храме был! И не чувствовал бы тогда себя Фанхас постоянно, будто он весной среди бела дня в воде сидит, только вымылся, да еще вымытую одежду разостлал. Охальник, которого Небу за насмешку только и остается как ударить молнией за то, что не дождался дождя для всей Степи, один захотел вымыться. А ведь правда: один тогда захотел Фах Бука, впереди всех, в золоте искупаться... Маленькая рука Фанхаса забеспокоилась, нашла в занавесках щель. Из щели его рта выдавилось:

— Стойте, рабы!.. Стойте — не качайте больше носилки. А ну, бегом к Иосифову дворцу...

Больше Фанхас уже не задергивал занавесок в носилках. Он лихорадочно думал о ценностях. Он решил, что его единоверцы, не дожидаясь исхода, решили тихо смыться без него, Фанхаса. «А-а, нет, мои золотые! Вы теперь не сделаете меня снова кочевником Фах Букой, которого можно бросить дожидаться молнии. Дудки! Ежели даже на вашем челне, на котором вы собрались отгрести от этого берега, не так много места и вы думаете, кого оставить, — то не меня!.. Я тоже знаю завет. Сказано: «Я видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не разумным — богатство, и не у искусных — благорасположение, но время и случаи для всех». Я поставил на откровение случая. Я и поймал свой случай, перейдя к вашему богу. Я схватил случай за гриву. Я был боко — силач у себя в черном табуне. Но я сообразил, что белому табуну, забредшему на нашу хазарскую реку, нужно несколько скакунов не только своих мастей, чтобы не распугать доверчивых молочных кобылиц одной своей мастью. А теперь, когда я втерся в ваш белый табун, я уже от вас не отстану...» И вдруг противоположные мысли: «А может, самое время отстать? Вон он слышал, что иные из купцов, что прежде в иудейского Неизреченного бога верили, стали в христианский храм похаживать. Да и сам Иосиф между тремя богами разрывается. В пятницу — в мечеть, в субботу — в Белый храм, в воскресенье — в церковь!.. Уж не присматривается ли хитрый Иосиф, где «рыбе» глубже окажется?.. Этим «детям вдовы» разве можно верить. Оборотни!» И впервые пожалел Фанхас о преданных родных Синем Небе, Желтом Солнце и Зеленой Степи. Впрочем, замечено, что иные люди начинают жалеть о родном только тогда, когда на чужих харчах солоно похлебают. Чего ему надо было? Ну, был он в юности Кара Хазаром (черным хазарином). Букой. Веселым Букой! Смелым Букой! Сильным Букой? Боко (оглобля, дышло, силач) был Фах Буна! Он и тогда уже был до того тяжел, что, когда, перенося ногу через лошадиный круп, вставал в стремя, конь его, хоть и был приземист и мощен, покачивался. Собирались девушки в городе поглазеть, как трутся шары сала друг о друга — те, что составляли Фах Буку. Однако — было нже такое! — любили его за его толстые щеки и густые, мохнатые, тогда никого не пугавшие брови. Девушки запросто подходили к общему любимцу Фаху Буке и сами целовали его, и почему-то никому в толпе не приходило в голову, что этакой распущенностью девушки могут покрыть себя позором, обесчестить своих отцов. Ведь это же они не кого-нибудь простоволосого, увальня, а самого Буку, народного любимца, целовали!

А если собирались за хлебным набизом мужчины, то и тут непременным украшением сборища был Фах Бука. Не он сам, так хотя бы анекдот про него! И всегда добрый анекдот, потому что грязь к Фахбуковым шарам как-то не приляпала; казалось, что само Небо выбрало его на добрые поступки. И сам Фах Бука тогда, наотрез отказываясь зарывать в землю добытую в походе добычу, приговаривал: «Те, кто в зарытии золота в землю усердствуют, лишены доли разума, так как между землей и закрытым кладом нет разницы. При наступлении смертного часа сокровища не приносят пользы. А с того света возвратиться за ними невозможно. Поэтому я свои сокровища буду хранить в сердце и все, что в наличности, отдаю нуждающимся, чтобы прославить свое доброе имя!»

Вот как он прежде говорил!.. И все бы так и продолжалось, коля бы однажды не оказалось среди распоряжавшихся его добром несколько дошлых купцов — рахданитов. Эти рахданиты, взяв у Фаха Буки захваченные им в воинском походе сокровища и рабов, потом вернули Фаху Буке цену вдвое, объяснив, что им удалось удачно перепродать его товар за морем... После этого удивительного случая Фах Бука стал ходить в походы специально за рабами. А затем и сам стал перекупать и перепродавать рабов, И уже больше никогда не раздавал своего добра, а стал быстро копить его... А когда некоторые из магов на родном капище однажды осудили Фаха Буку за жадность, то он, не раздумывая, сменил бога. Стал прозелитом в иудействе, Гером Фанхасом, и еще больше преуспел. Самым богатым человеком, сайарифа (банкиром), стал. Однако вот теперь, похоже, продали его друзья по новой вере.

Носилки остановились. По площади возле белой башни и дворца даже сам Каган не разъезжал в носилках. Стояло здесь много святилищ. Теснились они, отталкивая друг друга, как люди, локтями. И, как кипяток, крутилась между святилищами разношерстная хмельная толпа.

Подталкиваемый сзади телохранителем, Фанхас, как большая бочка с рыбьим клеем, вкатился в хмельную толпу. Оскалил мелкие зубки. Были у Фанхаса при большом теле не только ручки и ножки, но и зубки мелкими! Или, может быть, были они обычными, но для необъятного тела все равно казались недостаточными, слишком уж маленькими?! Сейчас Гер Фанхас вдруг сглотнул слюну. У него всегда, как у верблюда, когда тот ярился в гневе, начинала вдруг обильно течь слюна.

— А ну, падайте все ниц!.. Светлый там Кандар-Каган — главнокомандующий, царский сайарифа — банкир, староста всех базаров, главный сборщик налогов идет! — кричали телохранители Фанхаса. Но хмельной людской водоворот по-прежнему варился, как кипяток. Никто и не отстранился даже, чтобы пропустить Фанхаса. И разговоров своих никто не прервал. Разве что иные голос повысили, когда между ними втолкнулся Гер Фанхас. Продолжали, кричать через него, как через бочку, и в подкрепление своих доводов хлопали звонко кулаками по живой бочке.

Вот от этих-то неожиданных шлепков и разъярился Фанхас. А вот теперь война на носу!.. А из него, Фанхаса, какой же полководец?! Ему бы на место Кагана теперь! Он место Кандар-Кагана только как ступеньку принял. Каган! Это могло ему подойти. Но не прошла у него штука с Алан Гоа. Сам о свое же наваждение споткнулся. Сам-то поверил. Другие — нет. Не сумел про святость свою слух пустить. Сам знамение придумал — сам и перепугался. Вот как бывает...

В толпе по-прежнему кричали через Фанхаса, как через обыкновенную бочку.

И какие-то дикие не то были, не то сказки кричали, — хотя Фанхас откуда они, эти сказки, знал и мог бы еще добавить от себя к каждой сказке подробности...

А через него, как через бочку, испуганно оповещали:

— Я видел русов. Они сплавляются из Вятичей.

И тут же еще более испуганно:

— Да не ври ты! Ежели бы ты их видел, то не было бы тебя тут... Давно бы за море удрал со всеми пожитками.

— Да нет, плывут они. И сверху тьма лодий через волок со стороны Дона на нашу Реку переправились. Ушкуй за ушкуем. А впереди, на первой лодии, молодой князь Святослав, как барс.

Кто-то пытается перебить:

— Люди! Да не видел никого этот болтун! Не понимаю, почему болтунам некоторым, за море никогда не ходившим, вовсе не рахданитам, а серым людишкам хочется тоже изображать, что они что-то знают, кого-то видели! А скажи-ка: какие на вид русы?.. Молчишь?..

Огрызается тот, кого обозвали болтуном:

— Может, я и не видел, но свояк мне точно рассказал. Ты сам-то...

— Чего я сам-то? Да я приказным с самим Герои Фанхасом ходил. В Таматархию... Так вот там русы подобны пальмам. Белокуры, красны лицом, белы телом. И знаешь, русы всегда хорошо одеваются и благородны, как ромеи. Они не носят ни курток, ни кафтанов. Но у них мужчина носит кису, которой он охватывает одни бок, причем одна из рук выходит у него из-под кисы наружу. А по телу, от края ногтей до шеи, наколото у некоторых из них целое собрание деревьев, всяких картин и тому подобно…

— Не бреши, наколки только у некоторых...

— А я разве говорю, что у всех?.. А еще скажу, что касается женщин, то на груди у многих прикреплена коробочка из золота, серебра или меди, а зависимости от средств, и у каждой коробочки кольцо, к которому прикреплен нож...

— Э, вот это уж точно!.. Такое мы и здесь у русских девушек видели... Тана Жемчужина, Воислава, с таким ножом всегда ходила! К ней из-за этого никто с непристойностями не подходил...

— Да, Воислава красивая была! Жаль, что ее Хоро к себе на небо забрал!

— Не богохульничай! Молчи лучше!

— А я и молчу. А еще у русских девушек мониста из серебра или из золота.

— Это у тех девушек, что из Таматархии! У русов разные племена!

— Ха! Сейчас они все объединились! Под молодым князем, который, как барс, ходит, все собрались, и все к нам плывут...

— С верховьев Итили спускаются, и с Дона через волок к ним подмога подошла. Развеют они в прах наш город, когда придут...

— Э! А я слышал от заморских купцов, что в Таматархии есть дом, который построил один из владык русов на Черной Горе. Дом тот окружают диковинные цветы разной окраски и разного вкуса, все очень целебные. И у них там огромный идол Зухал, сделанный в виде старца. В руках у старца палка, которой он приводит в движение кости мертвых из могил. Под правой ногой Зухала — изображения муравьев различных видов, а под левой ногой — изображения грачей и других птиц...

— Да не заливай ты про Таматархию — Тамань! Я видел русов из Самбатаса — Вышгорода, что возле Киева. На Днепре у них сам был. Они обычные — такие же русы, какие к нам в лодках раньше спускались, пока их стражники убивать не начали.

— Что-то ты сведущ уж очень! Уж не ты ли русам дорогу к нам показывал? Люди, хватайте вот этого — он русам к нам дорогу показывал!..

— Да не шуми ты зря! Как я показывал, когда я здесь стою.

— Почтеннейшие, почтеннейшие! А я слышал, что русы, хоть их у нас на крестах распинали, вовсе и не христиане. Так что напрасно сейчас некоторые купцы в церковь теперь побежали. Креститься скорее.

— Русы точно не христиане, они поклоняются огню, а большая часть посевов у них — просо. Когда наступает день жатвы, они набирают в ковши просяного зерна, поднимают к небу и говорят: «Господи, ты снабдил нас пищей, пополни нам ее!»

— Скоро все мы сами русов увидим.

— Русы — громадное племя!..

— Русы сжигают сами себя в огне, когда умирает их владыка!..

— Русы вручают все имущество дочерям, а сыновьям оставляют добыть себе все мечом.

— Русы идут к нам мстить за купцов распятых...

Вокруг Гера Фанхаса стынет дыхание жарких уст и замораживаются обрывки фраз, и вскрики, и придушенный шепот, на который перешли не столько из желания сохранить тайну (какая уж тут тайна, раз они близко! Дружина Святослава близко!), сколько от испуга. И от всего этого пахнуло на Гера Фанхаса загробным холодом, потому что все они вместе говорили лишь одним голосом. Но самым страшным для судьбы Хазарского Эля голосом. Голосом билек иркен (толпы), у которой нет ни цвета глаз, ни формы носа, ни рисунка губ, нет и языка, чтобы можно было приказать стражникам вырвать его.

Но вот рядом уже и стражник болтает:

— А я не боюсь русов. Я уже одному из них язык вырвал.

На него набрасываются:

— Да не ври ты, хвастливый Лось. Купцу мирному ты тогда язык вырвал. Буду, отцу Воиславы, — той, которую на небо Хорс взял... Вот теперь попляшешь. Теперь они придут и тебе язык первому вырвут... Я первый покажу на тебя, потому что ты мирных купцов сбижал...

— Ах, не ссорьтесь, почтенные. Ну какое теперь кому дело, что когда-то было. Забудем. Зачем пальцами друг на друга показывать? Все мы вместе!..

— Ага! Оказался волк c овечками вместе. Блеет: «Я не волк — это не я вас, овец, съел. Не выдавайте меня охотнику...»

— Надо всех работорговцев сразу русам выдать. Они объявили сакалабов — славян племенем рабов. Гер Фанхас у Блудницы окаянной даже справу на работорговлю сакалабами просил. Благословение, значит, от ихнего бога».

— В первую голову Фанхаса выдадим. К нему уже и наваждение в виде призрака дочери руса приходило. Золотоволосая! Она предупредила его страшно... Все ведь слышали в городе про это яарин, знамение...

Гер Фанхас поперхнулся. Вот оказывается, как глупая толпа объяснила смысл божественного наваждения. А он-то рассчитывал на понимание. И впервые в жизни Гер Фанхас устрашился. Прежде он приучал себя плевать на страх божий. Ведь как бы он иначе разбогател, если бы страх ответить на кебе за слезы проданных в рабство держал его за руку?! Его пугали всякими яарин, а он хитро сомневался: «Зачем, если задуматься, всесильному богу предупреждать слабого человека? Разве может человек составить пользу богу? Разумный ищет в другом пользу для самого себя. А богу-то с чего это искать себе пользу в человеке? Ну что богу от того, что будет, допустим, какой человек праведен?.. Что богу от раба божия, который тут, на земле, когда он, бог, там, на небе?.. Ничего не может доставить человек от себя богу, кроме поклонения. Однако поклонение лестно лишь от равного, с которым рядишься! Так неужели бог опустится до состязания с ничтожеством?»

Но так легко было хорохориться, когда у Гера Фанхаса был свой дом в Итиль-городе, когда он мог просто заставить себя не задумываться о загробном. Теперь вдруг все изменилось. Барс шел на Хазарию. Бежать от него? Но кто Фанхас будет вне Хазарии? Кто он будет даже со всеми своими деньгами там — где-нибудь в Багдаде, Кордове или, допустим, Киеве?.. Карахазарин — черный кочевник! Человек без роду, без племени, перекати-поле, зацепившееся колючками в хазарском квартале чужого города. Квартале, про который люди будут с удивлением спрашивать, почему он называется хазарским. Потому что всего через несколько дней хазар не будет!.. Здесь, на Итили, и никогда нигде уже не будет... Хазар не будет, и родины у него никогда не будет... Сколько он продал отсюда, с этой pемли, мальчиков, девочек?! Сколько вывез проданных в рабство за долги взрослых?! Нет их уже там, в других странах, никого! Исчезли, потеряли себя, даже если в влачат где-то свою изуродованную плоть или, напротив, рожают детей в гаремах каким-то другим народам... И все это сотворил бывший боко (богатырь) Фах Бука, которого когда-то девушки не стеснялись при всех целовать в толстые щеки... Вот за что — за искоренение собственного рода они его, оказывается, тогда целовали. И что, если не ошиблась толпа в смысле знамения: Золотоволосая из дымника приходила! Чтобы тоже поцеловать его за сатанинское дело?! Дочь Руса приходила с неба, чтобы наградить его за то, что он очистил хазарское поле для русов?

Фанхаса трясла дрожь. Он грубо полез сквозь толпу. Скорее, скорее! Прочь отсюда! Прочь от идолов, капищ, мечетей, церквей, домов собраний! Прочь от богов и прочь от народа!.. Сегодня же он скупит все корабли, какие бы цены не заломили за них!.. Нет, надежнее скупить верблюдов! Скупить верблюдов — и через степи двинуться в глубь пустыни! «Примешь ли ты меня с моими дарами, желтая Пустыня?! Ха-ха! Примешь! С дарами всякий гостя примет. Примет — и ночью убьет. Разве так сам не поступал, когда вошел в перепродажный раж?!»

Фанхас торопился. Ремни под халатом, удерживавшие его тело вот-вот рассыплются, грудой попадают на Землю. Внезапно он почувствовал, что толпа, сквозь которую он продирается, уже не сопротивляется ему. Она тоже кинулась вперед играючи. Подняла и понесла тело Фанхаса, как толстое бревно, с собой.

Над толпой истошный женский голос проповедовал:

— Мертвые мухи портят и делают зловонной благовонную масть мироварника. То же делает глупость уважаемого человека с мудростью и честью Эля. Сердце мудрого — на правую сторону. А сердце глупого — на левую. По какой бы дороге ни шел глупый, у него всегда недостает смысла, и всякому он выскажет, что он глуп. Есть зло, которое доканает Эль даже под солнцем, — это погрешность, происходящая от властелина!..

Фанхасу показалось, что он знает этот голос, что это кричит зменноволосая Серах. Но зачем же теперь Хатун Серах подбивать билек иркен (кучку народа, толпу) против властелина?.. Или все уже так привыкли к тому, что Серах кричит голосом толпы, что теперь сама толпа, когда захотела кричать, закричала ее голосом?.. Фанхас попытался заткнуть себе уши. Он насовал, когда визжала, чего-то требуя от него, жена, Хатун Серах.

Его несло в толпе, как бревно в потоке.

— Мертвые мухи портят и делают зловонной масть мироварника.

— Ворвемся во дворец!..

— Пусть властитель дает ответ!..

— Мертвые мухи...

— Мертвые мухи...

С крыши дворца глашатаи трубили в длинные трубы и громко кричали, что великий царь Иосиф идет навстречу своему народу. Что он решил срочно собрать у себя во дворце Великий Диван, дабы обсудить положение.

Глашатаи были освещены факелами, и в них оказалось очень удобно швырять камнями.

— Мертвые мухи...

Толпа тоже сообразила, что несет тело Гера Фанхаса, как толстое бревно. Она и использовала его тело как таранное бревно! Раз!.. Тело Гера Фанхаса раскачали. Два! Им ударили в запертые дворцовые двери.

— Да переверните же бревно! Лбом, лбом бейте! Не ногами — лоб тверже!..

Двери царева дворца были дубовые, в лоб Гера Фанхаса раскололся раньше дверей.