День тридцать третий. «Страшная месть епископа Памфалона»

Был самый глухой час ночи. Город спал, и даже стражники в городских воротах прекратили сторожевую перекличку. Дремали, сморенные промозглой предрассветной сыростью. Памфалон встал со своего чернецкого ложа. Оделся, опустившись на колени, несколько раз перекрестил образ святого Петра-апостола, взял в левую руку калило и, надев на шею большой черный крест, двинулся через весь город в путь. Он скользил в ночи неслышно и смело. Его правая рука была на рукояти серебряного кинжала. Серой длинной тенью проскользнул он мимо сонных стражников на наплавном мосту, которые, приняв его за пролетевшего байгуша (филина), лишь попятились от бежавшей на них тени и помянули дэва. Они помнили, как поплатился за излишнее любопытство в ночную пору сын Арс Тархана.

Епископ Памфалон спешил расплатиться с работорговцем Гером Фанхасом. Сколько лет он ждал этого часа мести! Думал, что с него зачнет выжигание хазарской кунгаулсун! Теперь свершается. Гер Фанхас оскопил мальчика, купленного за гроши у бедного ремесленника Вениамина, и продал его с барышом за сие поругание над его плотью в певчие в Новый Рим. Он не догадывается, что сам призвал к себе на глухой час этого мальчика, когда-то начавшего с унижений — с монашества Памфамира (Всего Лишенного), теперь пробившегося в епископы, ставшего близким к богу Памфалоном (Из Всех Родов).

Памфалон серой тенью соскользнул с моста и пошел по левому берегу. Осторожный работорговец поставил себе расшитую парчой юрту — шилтесутай кер, с плетеной юбкой, как у беков. Но, как ни зазывал его Иосиф, так и не решился переехать на дворцовую площадь, на остров, к Белому храму: предпочел держаться среди живших на левом берегу своих, кочевников.

Левый берег был песчаным, и ступни Памфалона вскоре стали утопать в намокшем песке. Шаг его замедлился. Ему становилось все жарче. Сердце билось то часто, как колокольчик, то останавливалось совсем, пропуская удары.

Такой опрометчивости от врага епископ не ожидал. Гер Фанхас призвал его к себе на самый глухой час. Потому что его якобы замучило наваждение. Он широковещательно призывал уже к себе, чтобы отвести, застав с поличным, это наваждение, левитов из Белого храма. Звал шаманов, магов, мулл и волхвов. Они все кадили, прыгали в священных плясках, кропили водой, пугали наваждение. Но якобы оно не унялось и продолжало перед каждым рассветом приходить к Геру Фанхасу. Теперь вот последним, — исчерпав все средства борьбы с желтым призраком Золотоволосой, якобы пробивавшимся к нему в юрту с рассветом из дымника, — Гер Фанхас позвал христианского епископа.

Полог в шилтесутан кер был открыт, но Памфалону не удалось незаметно вскользнуть в юрту Гера Фанхаса. Дорогу преградили дюжие гулямы—телохранители, и, только ощупав епископа, они молча пропустили его к своему господину.

Гер Фанхас сидел посреди юрты, под дымником, на корточках над кучей горячей золы и едва не засыпал глаза епископу, бросив в него изрядную пригоршню.

— Садись рядом, епископ, — сказал затем Гер Фанхас, — оно сейчас придет. Я уже жду.

Памфалон молча стал на колени рядом с Фанхасом: его взгляд, косил на гулямов. Он чувствовал себя опять проведенным хитрым работорговцем. «Как же я не сообразил, что Гер Фанхас зазывает к себе священников не для того, чтобы «защититься от смущения дьявола». Плевал работорговец на «смущение». Гер Фанхас хитроумно подготавливает легенду. Он хочет, чтобы по народу разнеслись свидетельства, что не к Тонгу Тегину, принцу крови, но превратившемуся в захудалого лепешечника, а к знаменитому сайарифа, меняле-банкиру, Геру Фанхасу, истинному хозяину Хазарии, решила спуститься прямо с Неба, от Хорса-Солнца, Золотоволосая Алан Гоа. И надо отдать Фанхасу должное, он залучает к себе самых лучших свидетелей для того, чтобы никто уж не усомнился, что именно к Фанхасу приходила на рассвете Золотоволосая, чтобы родить хазарам сильного Кагана!..» Сердце застучало у Памфалона и замерло. «Вышло, что я пришел освятить страшное ловкачество своего врага. Фанхас вскоре всем покажет рожденного от самой Золотоволосой. Уж новорожденного-то Фанхас отличного найдет! Привык детей покупать у родителей».

Памфалон взял себя в руки. Стал громко молиться:

— Охрани Господи! Твоя бо есть воля миловати и спасти, и Тебе славу воссылаем со безначальным твоим отцом и со пресвятым, и благим, и животворящим духом!

Он молил у Господа о собственной охране, не с Фанхасовой. У того были гулямы.

— Слушай, епископ, — бесцеремонно прервал его молитву Гер Фанхас, — это наваждение c Золотоволосой, приходящей ко мне, меня совсем заело. Я тут против греха соорудил себе твердое, с выпирающими гвоздями чернецкое ложе, терзающее тело, и сплю на таком ложе. Но и чернецкое ложе не помогает. Думаю, оно создано дурным дэвом. Для злого сладострастия. Гвозди чернецкого ложа так впиваются мне в тело, будто хотят пробудить мою уснувшую плоть... И теперь я постоянно вижу во сне целые грешные картины — такие, каких у меня на сук ар ракике — невольничьем рынке и то не было. Как в истому впадаю я, изъязвляя свое тело, не то в полусон, не то в бред. И ощущаю я будто не боль, а прикосновение теплое, и чувствую, как дрожит, переполняется теплом мое собственное тело. И в размыве сна, как в расходящейся речной волне, се все вижу. Понимаешь, ну ее...

Время мести! Епископ Памфалон делал вид, что по-прежнему молится. Его пальцы крепко сжали серебряный кинжал, а его взгляд косил на телохранителей Фанхаса.

Фанхас же вдруг истошно закричал:

— Да вот оно! Вот идет наваждение!..

И Гер Фанхас стал подкидывать вверх, в дымник, золу из очага. Горсть за горстью, так, что, распространившись по юрте, встало над Фанхасом и Памфалоном облако серой пыли. Мягкие белые ладони Гера Фанхаса на глазах Памфалона превратились от горячей золы в кровавый, рваный, жирный кусок мяса, со слезающими лоскутами кожи. Памфалон отшатнулся от этого мяса, отвел глаза вверх и... увидел женские волосы. Из дымника Фанхасовой юрты прямо на кучу золы медленно пробивались, колеблясь, желтые волосы...

— Вот, епископ! Видишь? Эти волосы!.. Ты видишь волосы?

Памфалон испугался, сник. Хотел бежать. Но ноги его отекли, не двигаясь. Он хотел, спасаясь от Сатаны, быстро положить на наваждение мелкие кресты. Но пальцы его не складывались в символическую щепоть. И, чем больше он тянул, тем все больше ему казалось, что сейчас из столба света, пробивающегося вместе с волосами через дымник, к ним шагнет золотоволосая женщина.

Он знал предание. Золотоволосая Алан Гоа приходит через дымник вместе с первым солнечным лучом для того, чтобы подарить хазарам Небом Рожденного! Но что до нее ему, манихейскому, христианскому епископу, гражданину другой, не кочевничьей, а Всея Манихейской Земли?! А что, если Алан Гоа вправду спускается сейчас в юрту Фанхаса, потому что в этом городе только один меняла из всех бывших кочевников еще имеет какую-то силу? Но тогда действует епископ Памфалон! Призови спасительную молитву и прогони, уничтожь Алан Гоа, чтобы хазары никогда не возродились! Ну же! Вот будет месть твоя!..

Обезумевший Гер Фанхас бросил кидать в желтый столб света золой. Повалился рядом с Памфалоном на колени и уперся лбом в золу. Памфалон снял крест с груди, размашисто перекрестил Фанхаса. Спаси от предприятия супротивного, от ослепления и омрачения!..

И в этот миг, находясь под крестом, Гер Фанхас вдруг совершенно внятно и твердо произнес покаяние:

— Прости меня, Воислава! Это ты ко мне пришла! Каюсь тебе, я волхвов белым конем, Орок Сингула, одарил! Так Серах мне приказала: «Найди белого коня Орок Сингула, на котором Воислава ездила. Конь к ней привязан и обязательно, когда волхвы в хоровод девичий белого коня за невестой пустят, он к Воиславе ласкаться пойдет. Подари волхвам коня Орок Сингула, а там все в руках божьих». Прости меня, Воислава! Это я так подстроил, что тебя Хорсу отдали и кочевники без Таны Жемчужины остались. Теперь Эль совсем развалился. Надежд, что кочевники воспрянут духом, уже ни у кого нет. Я виноват, Воислава. Но не по злобе, а по дурости своей все подстроил. Серах мне за это справу о пользе работорговли выбить через тайные службы Ремесла от Блудницы обещала. А зачем мне теперь справа, когда самой Блудницы—академии завтра не будет? Рушится все — Барс Святослав на город идет!.. Зачем я плутовке Серах, как осел, поверил?..

Желтый столб света угас, ровный белый свет залил теперь через дымник юрту. Настало утро, а Гер Фанхас все еще пахал своим жирным лбом горячую золу и все еще что-то бормотал. И Памфалон, понял, что Фанхас не ловчил, а в самом деле сдвинулся умом.

Епископ Памфалон хотел исчезнуть. Но что-то внутри остановило его. Он надумал воспользоваться странами Фанхаса. Гер Фанхас сам в злодействе своем признался. Будет бояться теперь страшно, что растерзает его народ, если узнает, кто лишил хазар надежд, погубив Алан Гоа. Можно теперь цену за молчание с Гера Фанхаса потребовать. А что, если потребовать от Гера Фанхаса помощи в деле, о котором просит Базилевс?!

Совершенно бесцветным голосом, какой только может быть у тени, епископ Памфалон начал будто бы спрашивать:

— Гер Фанхас! Почему ты не даешь царю Иосифу денег на подкуп Хана Кури? Ты бы помог! Базилевс уже прислал большие дары печенегам за череп Святослава. Но Куре мало — Куря требует, чтобы хазары тоже его поход оплатили. Куря готов пойти на Киев, Осаждать город, однако, боится, слишком сильна стала Русь. Куря готов стеречь Святослава, но хану печенегов, чтобы прокормить войско в долгой засаде, нужно очень много припасов. Куря сказал послам Византии: «Припасы могли бы мне дать хазары...»

Памфалон сказал так и уже в следующее мгновение по сразу протрезвевшему, круто изменившемуся облику Гера Фанхаса понял, что совершил что-то не то. Гер Фанхас, дотоле млевший в своем наваждении и сладострастных угрызениях совести, даже не позвал на помощь гулямов. Сам резко поднял с корточек всю свою мощную сальную тушу:

— Денег требуешь для Кури? Хочешь, чтобы хазары подкупили печенегов? Паршивый пес! А ты подумал, что будет потом с нами, иудеями?! Что, если русы дознаются, кто дал денег на подлое убийство?

Гер Фанхас хлопнул в ладоши — и рядом с ним сразу выросли четыре гуляма-телохранителя.

— Слушай, епископ! Я разгадал замысел византийской лисы. Ты сам понимаешь, что Святослав будет здесь, в Итиле, много раньше, чем дойдет до него весть из Киева о том, что там под стенами появился куря со своими печенегами и ему надо срочно спешить назад. Если при возвращении в Киев печенеги из засады и убьют Святослава, то уже после нашей гибели. Уловка с Курей нужна византийской лисе, чтобы после разгрома Хазарии Барс Святослав сразу не двинулся дальше, на Царьград. Ты служишь не Родине, а Константинополю, предложив мне подкупить Курю. Но потом и Константинополь ты тоже продашь. СЫН ВДОВЫ! А, что?! Задрожал? Думал я не знаю, кто тебя поставил к нам епископом. Жалкий глупец! Я всегда спрашиваю отчета у Иосифа, на что он тратит мои деньги. Даже когда он приобретал для манихея кафедру здешнего епископа, он дал отчет своему сайарифе — банкиру...

Памфалон съежился, он хочет снова превратиться в тень, в маленького человека, каким прибыл в Город-на-Реке этой веской. Он понял, что переступил... Гулямы схватили Памфалона под мышки в подняли на воздух — легко, без всяких усилий. Так, как поднимают «ничто». Памфалон дрожал. Гулямы подержали для острастки епископа на весу и поставили на ковер у выхода из юрты. Серой тенью, будто не Памфалоном (Из Всех Родов), а снова Памфамиром (Всего Лишенным), выскользнул епископ из шилтесутай кер, от Гера Фанхаса. Фанхас опять, как когда-то в детстве, снова его раздавил, опять размазал в грязь и даже отпустил его, настолько он его не боялся.

Епископ отошел от юрты в степь и в изнеможении опустился на колени. Быстро светало. Дохнуло ветром, и епископ с ненавистью пытался заткнуть пальцами себе ноздри. Он ожидал нестерпимого запаха полыни. Но ненавистного запаха не пришло. Тогда епископ а растерянным беспокойством огляделся, стал щупать руками стебли вокруг себя и вдруг с жутковатой радостью понял, что заболела кормилица хазарского скота кунгаулсун (высокая трава желтая полынь). Она не успела окрепнуть за ветреное, засушливое лето, не набрала соков к зиме и теперь мертвела на глазах, увядая не на зиму, а навсегда. Чернели и будто обугливались ее многолетние толстые стебли, обещая хазарам зимой снова бескормицу и падеж скота. А ее однолетние тонкие стебли стояли с засохшими и так и не давшими плодов кроваво-красными цветами, словно кунгаулсун сама не захотела продолжить свой род и решила умереть вместе с хазарами...

И засмеялся епископ над всеми ними вместе с Фанхасом. И кончился перепуганный маленький человек, Всего Лишенный, жалкою тенью вернувшийся в него, и снова вселился в епископа гордый Из Всех Родов. Как под звон колоколов, шагал зеленоризный епископ по больной кунгаулсун. Топтал ее, принесшую ему на чужбине в Византии столько мучений своим зовущим сюда, домой, пряным, терпким запахом. И собственная огромная зеленая тень, простершаяся над поверженной пахучей травой, в эти минуты сладострастного вытаптывания мучительницы вырастала в его собственных глазах до тени рока над всей Хазарией.

Епископские зеленые ризы остались теперь единственным воспоминанием о зелени среди ржавого тления, и Памфалону показалось, что на их пронзительный зов теперь-то откликнутся все, кто хочет выжить. Он возомнил, что, как стадо быков на красную тряпку, так кинутся сейчас все к зеленоризному поводырю о единственной мольбой:

— Выведи нас, пастырь! К великому единому пророку Мани веди нас, детей вдовы, бедных детей природы, брошенной солнцем!

Ему представилось, что вокруг него одни «дети вдовы», он кричал:

— Но вот мы дождались своего: выжгли траву, чтобы вместо проклятых сладостных запахов рожденья, вместо недоступных нам слов «род», «родство», «Родина» — ведь они тоже происходят от рожденья! — здесь вокруг пахло только гарью. На горелом поле, освобожденном от предрассудков памяти, истории, отцовства и материнства, мы потом посеем одного нашего бога Айн — Ничто! По гари обильные поднимаются всходы! И с этими всходами одному Айн отдадим мы эту землю. Создадим Всея Манихейскую Землю. Я сам давно уже не хазарин, а сын Всея Манихейской Земли. И я приходил устранить своего предшественника, потому что тот забыл об интересах Всея Манихейской Земли. Не так он сеял. Не то сеял. Не мог сеять. Не хотел сеять! Убоялся гари?! А я совершил то, что мне было поручено, занял епископскую кафедру и теперь создаю на гари Всея Манихейскую Землю для всех вас... Слава человека яко цвет травный: изсше трава, и отпаде цвет. Работорговец Фанхас со сросшимися бровями был ко мне безжалостен. Оскопил меня — свой живой товар, потому что от оскопления живой товар поднимается в цене. Там, на райской чужбине, в святом городе Новом Риме, каждую ночь, едва я засыпал, я бежал по мягкому желтому песку, убегая сюда, на эту реку. И ступни мои все больше погружались в песок, затрудняя бег, утопали в осыпавшемся песке все глубже и глубже, и вдруг что-то случалось с моими ногами. Выбираясь из песка, они словно обдирались, становились все меньше и меньше, пока не превращались в совсем маленькие, детские. И тут сразу я слышал... свое имя. Не Памфамир (Всего Лишенный), а то, какое дала мне на Итили-реке моя мать. Мое истинное имя кричалось мне вслед, и я слышал его. Слышал, хотя и разобрать, как оно звучит, не мог. И я невольно замедлял свой бег, приостанавливался: не оттого, что увязли в песке мои детские ступни, а только чтобы разобрать свое имя... Утопая босыми ногами в песке, мальчик бежал от работорговца, догадавшись, что тот хочет отвести его на сук ар ракик. Однако собственный отец позвал мальчика по имени, и мальчик остановился. С тех пор мальчик не мог вспомнить свое имя, но каждую ночь снова и снова бежал там, на чужбине, по красному песку, чтобы насладиться звуками своего родного имени, пусть даже уже не разбирая его смысла... За именем своим вернулся я, Памфамир (Всего Лишенный), сюда, в родные пределы. Но что увидел? Потеряно мое имя навсегда, как потеряны имена всеми вами, хазарами. Кто вы ныне есть и кто завтра будете? Не знаете сами, как не знаете, будет ли завтра существовать Великий Хазарский Каганат, потому что вытоптали «дети вдовы» хазарскую кунгаулсун — высокую траву желтую полынь. Что же теперь? Скажу вам: «Лучше сиротство, чем гибель! Что вы цепляетесь за Родину? Живут же иные народы в рассеянии... Выжжем здесь все, пока не перезаразились всеми болезнями с чумного места. Выжжем здесь все! Забудем все, как я, свои имена. Создадим великую гарь. А по гари потом посеем новую траву для Всея Манихейской Земли!»

Памфалон нагнулся, достал кремень, поджег подсохшую осеннюю траву. Подхватив длинные полы своих одеяний, побежал он затем прочь от гари, — прочь от соборных стен, от острова, от Города-на-Реке.

Он бежал вдоль реки по песку и чувствовал, как бежать ему становится все легче и легче. Ступни его проваливались в песке, но внутрь его все свободнее и шире входила необъяснимая легкость, и начало плыть вокруг, как будто бы эта легкость хотела оторвать его от земли, а он цеплялся ногами за песок, старался зарыть глубже в песок свои ступни, чтобы его не подняло.

Его нашли в тот же вечер, уже порядком изъеденного шакалами, и равнодушно отдали доклевывать воронью. Нашедшие его стражники арсии даже не польстились на его зеленые ризы — базар был закрыт.