День двадцать пятый. «Иосиф на царском престоле»

Царь Иосиф лежал в постели и тихо злобствовал. Уже давно расцвело, уже солнце поднялось, а он лежал в опочивальне один, с зашторенными окнами, и делал вид, что спит.

Там, за плотными занавесами, у Храма напротив дворца цвела весна, там голубела Река и синело Небо. Но Иосиф, по восточному обычаю, за занавесами скрывался от солнца. Он улегся в постель и даже, — на всякий случай, если бы кто вздумал подглядывать, — мягко закрыл глаза.

Он размышлял о примере ассириянки Семирамиды. Историограф Дино сообщил о ней следующее. Она была красивейшей из женщин, хотя и мало заботилась о своей наружности. Молва об ее красоте достигла ушей ассирийского владетеля Нина, и он призвал Семирамиду ко двору, а увидев, влюбился. Тогда Семирамида попросила дать ей царские одежды и разрешить в течение пяти дней править Азией, чтобы все делалось, как она повелит. Просьба не встретила отказа. Когда Нин посадил Семирамиду на трон и она почувствовала, что все в ее руках и в ее власти, она приказала дворцовой страже умертвить Нина. Так Семирамида завладела ассирийским государством.

«А почему мне не дано того, что так легко далось красивой женщине? Почему я должен десятилетиями выкручиваться, прежде чем получить немного власти? Почему такая несправедливость? Ведь я, кажется, уже достиг многого. Каган меня, подобно тому, как Нин Семирамиду, поставил над всем домом своим. А в ответ я посадил Кагана в Куббу, как в золоченую клетку. Но что мне с этого? Ни земли собственной, ни скота крупного рогатого, ни скота мелкого рогатого — ничего-то у меня, чтобы утвердиться в полной своей власти, нет! И весь я сам в долгу как в шелку, у какого-то поганого прозелита, работорговца Фанхаса, который, по свету с товарами путешествуя, и людей-то больше меня посмотрел, и чудес узнал, и языки повидал другие.

Чувствую, что слопает меня, с потрошками слопает жирный Фанхас. На корню, тепленького, перекупит он моего начальника стражи Арс Тархана и своих телохранителей против меня наведет. Объявит затем меня Фанхас неспособным оплатить суфтаджа — кредитные письма и сам, поддержанный всеми купцами — рахданитами, на трон усядется. Против потомков Ашины-то он бы не посмел лезть, а у меня тотемный зверь не тот, чтобы Фанхасу меня стесняться.

Чем мне гордиться? Что пращур мой Булан из рода Лосихи?.. Одной крови с Буланом — тем, что у меня в стражниках? Теперь Волчонка нет. Но не на беду ли свою расчистил я дорожку претендентам на золотую Куббу? Теперь вот сиди и сам дрожи. За спиной-то Ашинов уже не посидишь. Нужны деньги, деньги!»

Иосиф жмурит глаза до слез. «Кажется, сегодня опять успею перехватить хлебный караван. Все продумано. Ведь если не шлет Всесведующий неурожая на Днепр и Рось, то пока можно еще делать так, чтобы лодии с хлебом из Руси не приходили...»

Тишина. Только противно жужжит за оконными занавесями проснувшаяся весенняя муха. Как тяжко иногда бывает лежать, изображая безмятежный, ничего не ведающий сон.

Если чуть-чуть приоткрыть глаз, ища назойливо жужжащую муху, то сквозь прищур различимо вроде как одно круглое пятно на занавеси — желтое и похожее на луну в ее каббалической, трехчетвертной фазе. Ах, вскочить бы Иосифу сейчас с постели и попрыгать, потянуться вверх, пожаловаться хоть этой искусственной луне?! «Подобно тому, как я прыгаю перед тобой и не достигаю тебя, так пусть враги мои не достигнут меня в своем стремлении причинить мне зло...» — молится Иосиф.

Не было ни звона мечей, ни грохота распахиваемых дверей — пришли лишь шорохи, мягкие, почти неуловимые. И встала опять вокруг постели Иосифа тишина. Но уже тишина живая, что-то в себе, как беременная женщина плод, прячущая. Кого родит эта тишина?..

Сначала вошли в чарыках (сапогах-чулках).

Это арсии. Встали вокруг постели. Но что же она не говорят?..

И тяжелые, будто передвигается каменная глыба, шаги.

— Проснись, Повелитель!.. Тебе несу известие!..

А следом тут же — разнобой, гвалт, грохот. Это в опочивальню — больше за зрелищем — ввалилась вся царская свита.

Среди шума Иосиф различил даже женские вскрики. Подумал: «Не перестаралась ли любимица Серах, организовывая такую сумятицу? Все-таки не очень ловко лежать голым под десятками взоров, когда тебе уже за сорок, ноги у тебя не такие стройные, как у этого токупау — журавля, главнокомандующего Песаха. Да и стан мой уже тоже немного оплыл».

— Проснись, о судсутай — имеющий печень!

Иосиф замер: пусть его расталкивают, пусть даже женщины, всегда отличающиеся подозрительной наблюдательностью, уверятся, что он спал крепким, ничего не знающим сном.

Кричат:

— Корок — спасай уж, царь!

Да, Серах, конечно, незаменима. Надо скорее сделать ее Главной женой!

Кричали то, что требовалось!.. Но Иосиф все таки еще подождал, потянулся.

И только после:

— Что случилось, мой славный начальник стражи, мои подданные?

Иосиф изображает, что он проснулся. На лице прекрасная бледность. Над гордым носом на лбу морщины сошлись в гийар (мету избранничества).

— Хон карба! Зиму прожили, мои свободные люди!

Иосиф нарочно назвал всех «мои свободные люди», — как называл, согласно обычаю, подданных Каган. Иосиф и веки приподнял над черными очами своими очень медленно, словно он уже Яда медекун (умеющий наводить ветер и дождь) и только что проснулся после свидания во сне с самим богом.

Встал, закатил глаза к небу и заломил руки.

— Харан! Свободные люди! Я сам вам скажу весть, которую вы принесли с испугом сейчас ко мне. Всемогущий во сне уже открыл мне ее. Я спал, а Всемогущий сказал мне: «Помнишь, давно это было. Проходили Русы дружиной мимо великого Города-на-Реке. Вышли Русы из своих лодий отделить половину добычи, как было договорено, когда пропускали мы их за море мимо своего города. Однако наши стражники арсии, будучи обиженными, что Русы сильно пограбили мусульман на побережье, не довольствовались половиной добычи, а взяли ее всю, перебив зазевавшихся Русов!» Всемогущий сказал мне сейчас во сне: «Смотри, царь Иосиф. Такое теперь будет часто повторяться!.. Люди в Хазарии озлоблены. Боятся Барса Святослава, что он нападет, и отводят в истреблении Русов душу».

Все благоговейно уставились на Иосифа. Какое еще нужно было подтверждение его святости? Ведь именно злосчастную весть о том, что перебили русов, принесли арсии своему царю. Правда, были это мирные русы, купцы, везшие хлеб, а не дружинники. Но в пророческом сне все виднее видится. Может быть, так и умнее сообщить народу случившееся дело. Так объяснимее.

— О, почтенный Царь! Ты меня уж не вини. Я сам только узнал. Какое горе! — Арс Тархан уж слишком заламывает руки. — Беда, если о несчастий прознает князь Святослав!..

Иосиф перебил, вознес ладони к небу:

— Увы мне! Увы! Что я скажу послу Ольги?.. Одна надежда, что некому будет о свершившемся преступлении рассказать.

Арс Тархан тяжело опустился на колени. Арс Тархан с ходу понял, чего хочет от него Иосиф. Арс Тархан скорбно говорит самое нужное:

— Не вели отсечь мне повинную голову, почтенный Царь. Недосмотрел я. Мусульмане христиан не терпят. Между ними священная война! Как раздору помешать? Не от властей наших сие, а от войны Халифата с Византией. Так и скажем. А свидетелей других, кроме нас самих, нет... Все погибли христиане.

Иосиф насупил брови. Показно думает.

Должны же все видеть, как трудно ему дается решение?! Решил: — Пошли гонца быстро за епископом!.. Пусть епископ отслужит самую пышную панихиду. Мы должны показать христианам нашу скорбь. А я сейчас тоже прибуду на печальное место. Для разбирательства!.. Но я, конечно, не буду решать один. Я посоветуюсь. Главнокомандующему явиться ко мне на военный совет, а всех остальных отпускаю. Я позже позову, кто еще будет мне нужен для совета.

Все выходят.

Кандар-каган Песах, разодетый, как павлин, остается ждать, пока оденут Иосифа. Прямо в спальне. При постели! Иосиф не возразил. Он знал, что это приятно Песаху — тот был влюблен (или делал вид, что влюблен) в порядки константинопольского двора, а при дворе Нового Рима почитался постельничий самым доверенным человеком Базилевса.

— Слушай, Песах! Ты побудь во дворе, а я гляну на несчастье.

Иосиф мучительно думал, чего бы еще сказать Песаху. Он ведь оставил его здесь, при своей постели, единственно для того, чтобы показать всем, что Управитель приказывает Главнокомандующему, заместителю Кагана, а не наоборот. А разговаривать давно уже совершенно не о чем Иосифу с Кандар-Каганом... Не о войске же, которого у того нет?

Громыхая доспехами, снова вошел Арс Тархан. Иосиф поднялся навстречу начальнику стражи:

— Мы пойдем вдвоем на место несчастья, Арс Тархан. А Песах побудет во дворце. Там не было войны. Случайная стычка по причине религиозной нетерпимости. Главнокомандующего не было; значит, не производились военные действия... Барсу Святославу так и объясним, если он узнает.

Впереди Арс Тархан, за ним Иосиф. Им вслед оплаченная, умело подобранная разношерстная толпа старательно кричала:

— Корок — спасай уж!

Иосиф было посетовал, что Серах чуть-чуть перестаралась — зря вынесла на площадь дворцовую дипломатию. Но потом согласился, что Серах действует неплохо: он ведь уже теперь царь, а царь ведь должен выглядеть спасителем своему народу! Державным соседям можно будет объяснить, как задумано. А толпе? Толпа пусть полагает, что Иосиф сейчас отправляется самолично отбивать нападение на город.

Арс Тархан и Иосиф пересекли площадь.

Садятся в лодку.

Нанятая толпа остается кричать: «Корок — спасай уж!» — у причала. Иосиф знает, что кричать так они будут еще долго. Въедливая Серах уж позаботится, чтобы за денежки они накричались до хрипоты.

Рабы гребли быстро и четко. Сразу же под городом увидел Иосиф двух стражников, толкавших в спину «зеленого попугая». Так любил называть христианского епископа Иосиф. Он не упускал случая навесить какую-нибудь унизительную кличку на любого мало-мальски влиятельного в городе человека. Так он умно осаживал всевозможных соперников в общественном мнении. Смешной противник менее опасен.

У «попугая» в руке на цепи была дымившаяся чаша, которой он резко размахивал. Почему к новому епископу прилипло прозвище «попугай»? За зеленые одежды? Или за то, что тог, когда Иосиф говорил, неизменно, как эхо, повторял за Иосифом все его слова. Люди думали, что попугай уподобился эху из подобострастия. Но сам Иосиф вычислил, что это от излишней старательности в доносительстве, чтобы лучше эти слова затвердить для питтакия — очередного своего письменного извещения в Новый Рим (Константинополь).

Иосиф даже раскрыл было уста, чтобы дать Арс Тархану надлежащее указание. Но передумал, сомкнул уста: Иша-управитель мог себе позволить лишний раз наставить начальника стражи, но не надо высокомерному Царю опускаться до мелочей! Шепнул себе: «Высокомернее держи себя, Царь! Писано: и увидели они отверстое небо, и вот конь бледный, и сидящий на нем называется верный и истинный, который праведно судит и воинствует, и увидели они новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали. Твой конь бледный на новой земле — твое высокомерие! Когда человек начинает гордиться — он уже взбирается на коня в глазах других. Возгордись с достоинством — и пред тобой преклонятся...»

Он сделал неловкое движение, лодка накренилась. Арс Тархан подождал, пока лодка выровняется, потом высокопарно и хитро, словно змея, поднявшая голову, зашипел:

— О повелитель! Среди купцов очень мало было на шеях с крестами. Но мои люди решили пригвоздить всех на кресты...

Лодка ткнулась в песчаный берег, утопая подошвами в песке, Иосиф сначала пошел посмотреть добычу — не одни же мешки с хлебом были у русов? Иосиф догадывался, что арсии большую часть добычи от него припрятали. Но расследования не учинил, стерпел. Подумал, что больше выручит на своих хлебных амбарах.

— Стражникам можно будет за нынешнюю луку — за этот месяц не платить содержания: вы, вижу, достаточно взяли... — мудро сказал Иосиф, — а в мою долю пусть пойдут мешки с зерном.

Пошли к месту казни. Распятые еще отлетали к небу. Но с крестов никто не молил о пощаде.

Только один с окладистой золотистой бородой, увидев Иосифа, внезапно начал кричать:

— Почтенный Управитель Иосиф! Помилуй! Что эти душегубы натворили! Всех пригвоздили на кресты!.. Почтенный Иосиф, а меня-то за что? Я же не пасынок, вольный дружинник. Я гость торговый. Меня все хазары помнят. Я отец Воиславы, которую за золотистые волосы в городе Таной Жемчужиной прозвали... Отпусти меня! Я — не пасынок... Я же хлеб в город вез. У меня собственный корабль. Тут вот и женщины со мной были... Купцы мы... Эй, судсутай, имеющий печень, Иосиф, отпусти меня!.. Отпусти за выкуп! Стражники не трогают мирных купцов. Это же старое Тере. Отпусти меня, дам шидкюл — подарок! Я тебя в городе одарю, как могу...

Арс Тархан при упоминании о шидкюле быстро глянул на Иосифа, но Иосиф, чувствуя, как в гневе бледнеет лицом, в упор встретил взгляд жадного Арс Тархана. Плюнул. Вообще-то он презирал кочевничью привычку плеваться на врагов и показывать им зад, но сейчас он подумал, что это неплохая привычка. Она сразу низводит противников на ступень скота. После таких оскорблений уже заранее невозможно благородство и остается только расправа.

Иосиф выругался про себя, его глаза остекленели, бледный гордый профиль заострился. Он негодовал на «балбала». Кто же Арс Тархан, как не тупой «балбал», если за подарок готов оставить главного свидетеля против себя!

Арс Тархан шагнул к купцу на кресте, но тут же отвернулся, вроде как забыл про царский знак, и двинулся в сторону от креста с вопившим о пощаде купцом. Арс Тархан не хотел добивать купца. Он все-таки хотел получить шидкюл.

Иосиф стал шарить взглядом по стражникам, суетившимся возле крестов с казненными. Всегда, когда проводится казнь, есть люди, от ее исполнения увиливающие, есть с удовольствием наблюдающие и есть такие, кто жаждут стать добровольными палачами, лишь бы утвердиться в себе. Иосиф замечал, что чаще всего этих добровольных палачей в обыкновенье другие презирают, а то и бьют. А тут и им выпадает возможность кого-то побить.

Купец, мучившийся на кресте, опять закричал:

— Милостивый Управитель Иосиф! Прикажи снять меня с креста. Где же это было видно, чтобы торговых гостей распинали!

Иосиф искал добровольного палача. Наконец нашарил глазами того, кто ему подходил. Будто рыбу на крючок, выудил из кучки стражников молодого хукерчина, явно не арсия по обличью. Он помнил этого хукерчина — тот обычно охранял Арс Тархану спину или водил за ним лошадь. Ну да, это же рогатый муж Серах — шустрый Лосенок. Сейчас хукерчин сидел возле самой воды и в упоении разбирал какие-то тряпки из награбленного. От радости, что награбил, хукерчин даже язык наружу красным лоскутом вывалил.

Иосиф крикнул:

— Эй, ты, Лосенок!

Булан-младший сразу подобострастно подскочил, присел перед Иосифом на корточки покорности.

— А ну, Булан, попроси-ка этого крикуна не нарушать тишины, приличествующей при нашем злосчастии, — негромко сказал Иосиф, показывая глазами на Вуда, — пусть помолчит!

Булан выхватил нож, и отец золотоволосой Воиславы вдруг задохнулся в каком-то булькающем всхлипе, а к подножью креста, несколько раз перевернувшись в воздухе, шлепнулся такой же лоскут, какой торчал изо рта Булана.

Удовлетворенный, Иосиф медленно прошел меж крестами.

Русы тихо отходили в иную жизнь. Льняные пряди разметались над их остановившимися синими глазами — широко раскрытыми, будто в жажде запомнить и взять как можно больше светлого и хорошего в память с собой из этого, для них уже прежнего мира.

Почерневшие, плотно сжатые (чтобы не издать на стона) губы русов не шевелились. Над крестами, виясь, жалобно кричали чайки. Лакомые до трупов вороны, еще не смея приблизиться, уже каркали в отдалении.

Запыхавшись, подоспел «попугай» — зеленоризный христианский епископ.

Опустил в растерянности кадило.

Иосиф нагло пошутил:

— Ну что, епископ Памфалон! Трудись, отпевай!.. Видишь, сколько душ Арс Тархан на кресты посадил — и в смерти ухитрился язычников от их бога Солнца отобрать, а тебе отдать. Ты можешь сообщить в Константинополь патриарху, что их всех окрестил. Глядишь, поощрение тебе будет. Да, и не забудь упомянуть в своем питтакии, что это ты меня с русами поссорил. Получишь вознаграждение, — Базилевс ведь очень хочет, чтобы ты меня поднял против русов. Он ведь страшно боится, что русы опять прибивать щит к вратам Царьграда пойдут. А тут русы поостерегутся: меня оставить у себя за спиной не решатся. Видишь, какой ты дипломат ловкий!.. Как удачно хазар с русами стравил!

Иосиф сощурился. Епископ, как эхо, повторял за Иосифом его слова. Он явился, как тень, так и остался тенью, хоть и вырядился в попугая. Но сообразителен: подобный питтакии уж точно пошлет — своей удачи не упустит!..

Иосиф пошел прочь. Отошел уже достаточно далеко, когда, оглянувшись, вдруг увидел сгрудившихся пощаженных пленниц.

Остановился. Решительно вернулся.

— Кто они?

Арс Тархан пожал плечами:

— Женщины! А кто — не знаю сам. Откуда они оказались с купцами? Бледнокожие, светловолосые. Я сначала думал, что поленицы, но оружия при них не было. Пришлось пощадить. Я их приготовил работорговцам. Что заплатят, половина тебе, о Царь, все как положено...

Иосиф рассматривал женщин.

У многих были отрезаны косы, все были без одежд и украшений. Да, завтра на рынке появятся и платья, и украшения, и ценящиеся золотистые волосы. Арсии не потеряли времени даром.

Иосиф размышлял. Потом жестом подозвал к себе стражников:

— Я попрошу вас об одолжении, храбрые каткулдукчи — воины. Не будьте жестокосердными. Пленниц вы обобрали, так что они теперь дорого не будут стоить. Сами вид товару испортили. Поэтому, я думаю, не надо продавать этих женщин в рабство. Мелочь выручите. Оставьте женщин русам. Уважим обычай варваров — у них ведь принято, что на похоронах женщину мужчина берет с собой, — Иосиф, говорил так, будто и в самом деле хочет достойно проводить русов и делает свое распоряжение не только потому, что побаивается, что проданные Гером Фанхасом в другие страны эти пленницы наболтают лишнего.

Арс Тархан покраснел лицом:

— Я уже обещал пленниц господину придворному меняле. Гер Фанхас злопамятен. Он обидится, если ты, царь, его лишишь хорошей прибыли. Пощади пленниц, царь Иосиф!..

Зеленоризный епископ Памфалон упал на колени и пополз к ногам Иосифа:

— Смилосердствуй, царь. Не божье дело распинать женщин.

Иосиф передернул плечами:

— Я не приказываю ничего дурного. И не надо женщин распинать. Отправьте на небо другим способом. И поймите, они варвары — у них принято умерщвлять женщину для воина на его тризне. Я просто уважаю их нравы...

Шагая назад к городу, Иосиф думал о порочном круге добродетелей. Степняк, как само собой разумеющееся, искореняет род своего врага до младенцев. Сам Неизреченный бог накладывал заклятия на целые города, вроде Вивла, и целые народы, вроде гивлитов. Да и он, Иосиф, не сам придумал сегодняшнее вероломство. Вчера этот, сейчас стоящий на коленках и изображающий из себя милосердного, епископ Памфалон и Арс Тархан — оба усердно подбивали его на это вероломство. Да и заморские купцы вчера принесли ему мешочки с деньгами. Они платили за устранение их торговых соперников.

Солнце поднялось уже достаточно высоко. В сером мареве накаляющегося дня было до нестерпимости неподвижно и спокойно. Лучи солнца омывали своим густым, каким-то жирным светом тела казненных мужчин на крестах и перекрученные в предсмертных конвульсиях тела женщин, которых посадили на колы.

Иосиф шагал по песку. За Иосифом вдоль берега, как привязанная к нему, следовала его лодка. Он рассердился, жестом отослал лодку.

Когда до города оставалось еще с хороший полет стрелы, неслышными кошачьими шагами Иосифа нагнала посланная Арс Тарханом охрана. Арсии обогнули Иосифа и полумесяцем пошли впереди, — низко пригнувшись, без мечей, только с кривыми ножами. Сердито тряслись на затылках арсиев черные мелкие косички. Без косичек был лишь один, самый низкорослый и молодой. Иосиф пригляделся — узнал Лосенка. Как наблюдателен Арс Тархан! Увидел, что обратил Иосиф внимание на Лосенка, и вот уже отдал ему своего Заводного — включил в личную охрану царя! Иосиф подумал; нужен ли ему под боком рогатый муж Серах? Но потом решил, что все равно уже пора делать Серах Главной женой — Хатун. А этому Лосенку возвышение в личную царскую охрану будет наградой — за отнятую жену. Видно, что он жаден, и он будет доволен, если Иосиф по-царски заплатит ему. Иосиф откинул назад свою гордую, красиво посаженную рыжую голову, выставил вперед свою раздвоенную рыжую бородку. Представил, как прибавится ему блеску при красотке Хатун (Главной жене). Он зашагал на носках, чтобы прибавить себе росту. Он очень заботился всегда о своем росте.

В городских воротах его встретили необычными приветственными криками:

— У-у-у! Лев в берлоге! У-у! Высокомерный царь!

— Воздадим хвалу мудрости иудея Иосифа. Он спас город. Он только что самолично пресек смуту. Там, на берегу, поссорились христиане с мусульманами. А иудей Иосиф ссору пресек.

— О Иосиф! Ты достоин белой дохи!..

Серах была незаменима. Как прекрасно она организовала встречу Спасителя Отечества!

Трубили рога, хлопали кожаные барабаны. Иосиф не удержался — самодовольно засмеялся, видя, как, увлекая других, упали прямо в грязь Мазбар и Шлума. Ах, какие почести! Позади распростершейся толпы улыбалась Серах, красивая, в желтом платье из тончайшего виссона. Чтобы он делал бы без нее!.. Как она умно сообразила, что перед царем теперь должны падать все ниц так же, как перед Каганом?! Вот теперь он, Иосиф, в самом деле царь!..

Царь Иосиф чуть помедлил и решительно, как Каган, пошел прямо по распростертым телам.

Внезапно справа от ворот какие-то люди в войлочных высоких шапках, подпоясанные веревками, поднялись с земли на колени, радостно замахали руками. Иосиф поморщился. Серах кинулась к ним, пыталась их оттолкнуть. Но остановилась. Единоверцы радовались слишком искренне, хотя и нарушали порядок.

Сопровождавшие Иосифа стражники, однако, заметили, как обеспокоилась Серах, и усмотрели непочтение. Они набросились на вставших на колени и размахивавших руками «кувшинов» с нещадными ударами:

— Вниз головы! А-а, поганые тузурке. Всюду вы пакостите, вылезаете!

Единоверцев Иосифа избили при нем жестоко. Больше всех старался Лосенок. Он выхватил плеть и, ловко ею орудуя, сделал из нескольких своих жертв «красных голышей». Иосиф дал избить единоверцев.

Одобрительно думал: «Надо приблизить Лосенка к себе Вот преемник Арс Тархану. Как он старательно служит моему высокомерию! А эта иудейская тутгара — прислуга! Она вправду обнаглела. Голодранцы, а туда же — мне в единоверцы! Вот уж впрямь коангшиу, вонь. Поганые тузурке — кувшины...».

У Иосифа у самого даже сейчас, в царском обличай, оставался «кувшин» на голове. Разумеется, не войлочный, а парчовый. Но себя он «кувшином» уже давно не считал. Почему он должен считать себя ровней с шушерой, которая не имеет головы, чтобы подняться из грязи? Он-то, Иосиф, ведь поднялся! А они не сумели и, следовательно, по-прежнему заслуживают, чтобы их считали вонью и избивали палками. Иосиф думал: «Хорошо проучили этих тузурке мои стражники. И чему эти вонючие тузурке обрадовались? Да, я приближу кое-кого из своих единоверцев. Не потому, что вижу среди них способных слуг. Просто, поднятые из вони, они сильнее будут чувствовать, сколь мне обязаны. И будут надежнее. Но теперь на мне государство, я царь Хазар, а не «кувшинов». А «эти» меня только унижают».

Он махнул платком, чтобы ему подали лодку, и поехал на остров к Белому храму.

Сегодня ему еще предстоял Диван. Он построил его точно таким же, как у багдадского Халифа. Духовная Академия, провозгласив царя своим гаоном, надела на него бело-голубые одежды первосвященника и святую черную шапочку первого духовного лица. Но царю нужно еще место, где он мог бы восседать на троне в короне! Совещание при царе всех сословий пройдет в его Диване! И обставить Диван надо так, чтобы все чувствовали силу и величие нового царя. Чтобы все было как прежде когда-то на воинских советах у Кагана в хазармихи (праздничном шатре). Все должны всем существом уверовать: сменил по значимости Кагана и выше его, великолепнее стал царь Иосиф!

Лодка мягко скользила по гладкой черной воде к Белому храму. Гребцы опускали весла без брызг — слаженно, ровно. И Иосифу подумалось, что вот так же сейчас соскальзывает сама его судьба. Только к храму ли? Семирамида завладела ассирийским государством просто и поучительно. Однако есть маленькая подробность, которую почему-то забывают хронографы. Семирамида была не кальирке — не посторонней. Она была коренной ассириянкой. А он, Иосиф? Должен ли поступить, как Семирамида? Когда чувствуешь, что вот — все в твоих руках и твоей власти, то невозможно от венца отказаться. Каждый норовит убить своего Нина. Но учит мудрость «детей вдовы»: удержать тайную власть всегда легче, чем удержать власть явную. «Теперь меня понесет поток, из которого я уже не выйду сухим. Я давно уже совершаю грязные дела, которые не хотела бы совершать моя душа. Раньше я хоть успокаивал себя тем, что я — орудие слепой силы, которая зовется властью и не может быть ни доброй, ни благородной, потому что сама задача ее — подавлять других, властвовать над другими. Я был умелым, хитрым, бессердечным орудием этой слепой силы. Но я действовал от другого имени От имени Кагана! Я прятал за другое имя свою совесть. Теперь царе Иосиф на виду. И уже никому не объяснишь, что ты так же несом потоком власти, как прежде: что ты царствуешь вовсе не от себя. Царь может вмешаться в какой-то отдельный случай. Но я не смогу направить другим путем тот поток власти, который меня вынес и понес, думает Иосиф, ведь подобно тому, как рахданиты сделали здесь из Неизреченного совсем иного бога, нежели был он у того работящего и доброго, вспыльчивого и гордого, свободолюбивого и честного иудейского народа, жизнь которого растоптали иностранные легионы захватчиков-римлян, отняв у иудеев не только божий храм, но и Родину, — так и из царя иудейского захотят рахданиты «своего» сделать: не царя кочевников, а царя собственной торговой корысти. Торговая предприимчивость подняла Город-на-Реке. Она вливает свежую кровь в его стареющие жилы. Но удержать ли мне эту торговую предприимчивость в пределах интересов кочевого государства? Из Кордовы и прочих сильных общин Неизреченного бога будут требовать попрать интересы кочевников, — а в конечном счете и самого Города-на-Реке, — служить тщеславию и корысти общин «детей вдовы». А здесь напористые и бесстыжие прозелиты породы Гера Фанхаса будут мордовать Неизреченного бога, превращая его только в символ золотого тельца. И какому народу он, Иосиф, теперь становится царем?! Кто он сам теперь? Кальирке — посторонний?! Но может ли быть царь посторонним для того государства, на престол которого возвела его судьба?!

Иосиф выходит из лодки, идет к храму.

«Моя цель — не разрушать, объединить! — хочет внушить себе Иосиф. — Я не повторю ошибку своего деда Обадия, который призвал в наши караимские, терпимые к другим верам общины, одержимых нетерпимостью раббанитов и талмудистов из-за моря. Ах, как мне был бы сейчас нужен в гаонах — верховных жрецах духовной Академии веротерпимый караим еретик Вениамин?! Но гаон я сам, и я связан... С кем? С чем?».

Иосифу страшно, он закрывает глаза и, споткнувшись, падает на глазах народа. Долго лежит, делая вид, что упал нарочно. Потом, пачкая голубой хитон, ползет к храму.