День двадцать шестой. «Рус Буд на кресте»

— Ты Река ли, моя Реченька? Да ты Река ли, моя быстрая! Ты течешь да не всколыхнешься, с берегами не сравняешься... Ах, попроси, Река, непогодушку да подымись до крутой горы. Разгуляйся, Река, волнами. Пускай сходят волны ко площади, да ударют-ка в большой колокол. Да в большой колокол родительский. Позовут дочку к умирающему отцу...

Разговаривал Буд с Рекой. На левом низком песчаном берегу пригвожден Буд на черный от смолы крест. Второй день он на кресте. И тяжко ему, и давно хочется его душе уйти-отлететь от тела. Но как уйти-отлететь душе в иной мир, коли не попрощался отец с чадом своим?! Ждет он Воиславу, доченьку. Верит, что прознает дочка про расправу за городом — придет-прибежит.

Взошло и уходит, подошло к горизонту солнце. Прилетели и улетели вороны, клевавшие мертвые тела. Но ждет Буд, не отдает небесам душу, из последних тяжких сил ждет. И одна-то его Река-реченька успокаивает. Успокаивает, убаюкивает. Но страшится смежить веки Буд — опасается, что уже не проснется.

Солнце зашло, закатилось. И уже встала низкая луна. Нависла над крестом Буда. Над крестами с его товарищами убиенными. Над колами с их женами, в мучениях скончавшимися.

— Что, луна? Что рано вышла ты сегодня, бледнолицая? Уж ли не на свадьбу к брату любимому, Хорсу-Солнцу, поторапливаешься?

Ах, спросить бы Буду у Красного солнца (ведь всю землю за день обошло-согрело солнце!):

— Свете светозарны, о, прекрасное солнце! Прости мне мою неслыханную дерзость, но скажи мне, господине, где дщерь моя еси? Прознала ли она про отцову муку? Поспешает ли закрыть отцовы очи?

Ах, спросить бы Буду у бледнолицей луны (всю землю луне теперь баюкать!):

— Прекрасная сестра солнца! Прости мне, купцу, мою неслыханную дерзость, скажи, госпожа, где моя Воислава? Дождусь ли я, отец, дщерь свою?

Так вот спросить бы у солнца и луны купцу русскому Буду. Но нечем Буду закричать-крикнуть мольбу своему прадеду Солнцу, сестре Солнцевой, Луне. И с Рекой-реченькой лишь глазами говорит-разговаривает Буд.

Реченька-то — вот, к ногам подбежала, у ног волной плещет. А до прадеда как ему докричать? Вырван злым Буланом язык у Буда, Солнцева правнука, и лишь жалкий клекот, будто грай вороний, вырывается из его глотки.

Испустил Буд клёкот и затих. И опять хочется ему веки смежить, прикрыть глаза перед дорогой дальней, путем в мир иной, неблизким. Но нельзя, никак нельзя уснуть Буду навеки, потому что не наставил он доченьку родимую, — вот так получилось, что не наставил...

И уже помутнели у Руса глаза, и предсмертная пелена, яко мгла, накатила. А все всматривается, все всматривается Буд сквозь пелену в речную даль: ну, что же не спешишь ты принять отцов завет, Воислава?!

Но безлюдна гладь реки, и пустынны ее берега. Только никнет на другом высоком берегу трава от жалости, да древа там с тугою к земле преклоняются. Эх, далече залетели соколы, птиц бья, да бесславно пир свой закончили. Эй, Карна, готовь Русам черные попаломы, одевай их в траурный саван! Э-ей, Желя, скачи ты, заместо дочери Воиславы, вверх по Реке Рус в землю Русскую, размыкай огонь людям в пламенном роге! Пусть заплачут жены в Киеве, пусть застонут невесты в Путивле, пусть рыдают матери в Новгороде. Уже им своих милых чад не мыслию смыслити, не думаю сдумати, не очами повидать...

Мгла на реку идет. Напряг руки Буд — хочет вырвать ладони из гвоздей. Не вырвать: добротно потрудились вероломные убийцы, когда прибивали. Вот и не протереть глаз Буду — серую мглу из глаз не прогнать. Дернулся Буд с креста что было последней, уходящей силы, застонал, замычал от боли — и ушел, отступил от Руса смертный сон. Не смог оторвать Буд своих ладоней от креста, не смог протянуть к глазам своим руки, но пелена с глаз сама спала. И теперь зорчей зоркого снова увидел Буд Реку, и из Реки вышла к нему его павшая в бою жена Словена. В белой с зеленой оторочкой рубахе, с заплетенной тугой косой, с купеческой серебряной гривной на белой шее, с усерязями бадахшанскими, зелеными, в ушах, вышла к нему Словена.

— Добрая память тебе, Словена! Благодарствую, что уже пришла. А я думал, только к утру увидимся. Думал: вот наставлю дочь — и к тебе. Думал, за ночь и довезут меня до иного мира черные комони. А ты... ты вот сама пришла!..

И кажется Буду, что обнимают его руки Словену, и хорошо Буду. Неговала его всегда Словена. Не за золото, не за богачество—за прорусость мягких кудрей да очи синие любила! А ведь и можно было его любить. Пустошником никогда не слыл, но и, как мытари, не копил чаги да резаны. А что гостем торговым был? Так это потому, что в деда и в отца — не мог прожить без свиста ветра в алых парусных поволоках, без костров в речной болоний, без дивовища на страны заморские. Да ведь и дела за морями не одни гостевые устраивал: заложился он с юности за Ольгу, великую княгиню, под ее покровительство стал, и когда скакал на добрых своих комонях на запад, через всю Европу, по странам немецким до Андалуса и Фиранджа, то гостьбы деял, да и примечал, что говорят в оных странах про королеву русов Вольгу (Ольгу) и какую пользу для Руси из оных стран переять надлежит. Наперед посольств часто Ольга посылала Буда, чтобы глазом купецким, въедливым, врагов от друзей заране отличил... А и где он только не был. Буд?! На горбатой спине верблюда даже не раз качался — через пустыни добирался на юг до Басры, Ахзаза, Фарса и Кермана, торговал мехами и воском в Дамаске, а в последний поход (потому на два лета и задержался!) — так дела Ольгины в Багдаде с Халифом Ал Мути, у которого мать из русов, рядил-ладил. И не прослужился: с матерью Халифа по-русски речи вел, ей про Отечество поведал, доброй торговле и взаимности меж арабами и Русью дорожку проложил-подкрепил. Да вот не обскажет уж он Ольге про переговоры с гузами ни первому советчику ее, воеводе Свенельду. Последняя надежда была — с дочерью весть послать. Но не пришла закрыть ему глаза Воислава. А ведь и про готов, кои в Крыму осели, надо бы тоже Ольге весть передать, что просят, чтобы под себя их забрала, потому что Иосиф уже оборонить от ворогов их не может.

Говорит, рассказывает, жалуется в мыслях своих Буд родной жене Словене про добытые им важные вести и пробуждается от боли: даже в дремотном забытье державные заботы сил Буду придали. Встряхнулся Буд и... уронил голову на грудь. На что силы последние ему, коли, — как в Бусово время его предки, — на кресте он распят, — осоромленный, с уроненной честью, с вестями, о которых в Отечестве не узнают?..

Ну, где же ты, чадо мое, Воислава? Ужели про сором отца, про смерть мою лютую все не прознала?! Или бродишь ты где-то меж крестами? В расклеванные лица вглядываешься? Отца опознаешь?.. Сейчас обнимешь отцовы ноги, гвоздями пробитые, снимешь с креста отца своего горемычного, на желтую рень, на песок чистый уложишь!.. Раны промоешь. Песню погребальную воспоешь:

«Чу! Восплачется мала птичка, белая перепелка. Ох-ти мне, молодой, горевати! Хотят старый дуб зажигати, мое гнездышко разорити!.. Ой, ты ветер-ветрило, ой, ты река-реченька, ой, луна-месяц, сохраните гнездо малой птички перепелки, не дайте оставить меня отцу в стране чужой, дикой! Сотворите чудо, ветер-ветрило, река-реченька, луна-месяц, воскресите отца убиенного!..»

Мнится-слышится Буду: близко-близко доченькин плач, близко-близко доченькина песня. Мнится-верится: уже скрипнул тонко песок, и травы в степи заречной зашелестели, и живой водой вот-вот на кресты заплещет, прикоснутся едва доченькины руки к остывающему телу, как возьмет оно тепло от ее ладоней — и заживут-затянутся его раны. И уже хмнится-чудится Буду, что окропит живой-водой, теплом рук своих согреет всех погубленных Русов его доченька, что уже к чарованью она приступила, уже зельем заговорным многих подняла.

И вот осторожно освобождаются от гвоздей раскинутые руки; и соскальзывают тела со крестов; и, неслышно ступая, уже пошли-идут к Реке его товарищи; обмывают кровь вологой-влагой, из Отечества — из земель руських — притекшей, и за весла в быстролетные челны садятся.

— Ой, Воислава, доченька, чадо мое! Отца-то своего воскресить позабыла! — хочет крикнуть Буд; и не кричится ему, спрятался внутри, не выходит из груди его голос: — Ой, доченька, отца-то поцеловать-разбудить не забудь!..

И внезапно чувствует Буд, что обняли-таки, обняли его теплые и чуть влажные доченькины ладони. И тянется Буд к ладоням доченьки; и веки, уже опущенные, поднимает.

И видит, что это всего лишь волога-вода докатилась, до подножья креста дотянулась, ноги, гвоздями пробитые, омочила. Нет чуда на свете! И глянул в последний раз на реку Буд. И разглядел, что поплыли по реке венки девичьи. Подумал: «Кто-то свадьбы играл? Кто-то лад миловал? Плывут брошенные в воду девичьи венки: вниз по Реке в море уходят — чье-то отрочество-девичество уносят. Ужли и Воиславы среди венков венок?! По годам-то Воислава уже в возраст входит: пора свадьбу играть. А уж и кто-то будет ее милый-суженый?!» И плеснула волога сильнее у подножья креста, и опустил глаза Буд: поднесла волога к кресту узорочье белое, невестино. «Уж зачем ты воде, узорочье невестино?! Уже кто в воде с девицы невестино узорочье поснимал; красоту девичью себе забрал?.. Уж не с невесты ли Хорса-Солнца, не с девушки ли, которую по весне в воду бросают, солнце задабривая, узорочье это вода сняла?..»

И страшней страшного стало Буду: не провидение ли ему? не знак ли небесный? А с волной еще больше воды прибыло, и подняло невестин наряд: дальше в море нести хотело. Но уцепилось узорочье белое за подножье Будова креста: как снег, у подножья лежит, тихо на воде колышется...

И плеснуло зело на реке. И, как червленое копье, уколол синюю небесную высь откуда-то из-за черты меж небом и землей прощальный луч солнца. Подана повозка Хорсова. И уже не глазами своими, но узрел душою Буд, как стали собираться в прощальный путь души Русов.

Дернулся на кресте рядом с Будом широкоплечий могучий молодой Рус. Думал Буд, что давно отлетел тот. Но вот только теперь не то простонал, не то вскрикнул и, бессильно уронив голову на грудь, навсегда затих товарищ Буда по злосчастью. И услышал Буд еще и еще такие же стоны-вскрики вокруг, и понял, что то ушли-отлетели последние из умерших Русов. Торопись и ты, Вуд! Вот-вот тронется Хорсова повозка — не могут уже ждать лохматые кони. Уйти надо тебе с ними, с товарищами своими, Буд!

Но не может уйти Буд: и сил нет, а живет дожидается дочери, весть на Русь с дочерью передать хочет. Сказать должно Ольге — княгине великой... Стоит белая вежа — башня на выходе великой реки Рус к морю. Прыгает на башне управитель Каганов Иосиф, руку на реку простирает, реку цепью железной перегородил, корабли останавливает, торговых гостей убивает. Руси выход к арабам, в Китай и Индию перекрыла Белая Вежа. Пора русскую заставу на белую вежу поставить.

Народов кочевничьих, больших и малых, под рукой хазарского Кагана как ветвей на дереве, — но прогнил ствол. Каган в Куббе — юрте золотой, как в золотой клетке, сидит — государством давно не управляет, славу и силу свою потерял, войска не имеет и, кликни он клич о военном походе, уже войска не соберет. Посему самое время сейчас для Руси взять те народы, что сейчас под рукою Кагана, под свою десницу. Передать должно Ольге, что пора, пробил час сына Святослава, неразумным Хазарам за дань, что прежде Русь им платила, возмездие нести. Развалилось кочевничье государство: в един город и торговлю ушло, а корки растеряло. Возил прежде купец Буд от Ольги к Кагану свитки посольские с золотой печатью весом не меньше чем в два новоримских солида, посылать какие в грамотах промеж великими державами положено. Теперь хотел передать Кагану бересту, на которой четыре слова только... И представил Буд, как не пустил его в Куббу Арс Тархан, а рыжий Иша Иосиф трясущимися руками развернул при нем, Буде, бересту и прочел: «Иду на вы. Святослав»... И тянется с креста Буд все-таки передать самолично Кагану четыре грозных слова. И мнится уже Буду, что за эти четыре страшных слова распят он: казнят в бессильном гневе обреченные владыки послов войны...

И пытается освободиться, и рвется, как птица из силков, Буд. И не может вырваться. Или, может быть, ему давно уже лишь только кажется, что он из силков рвется?..

Ждет Буд Воиславу, дочь, хочет с нею весть Ольге-княгине передать. Не дочери он дождется, а испытания страшного, в которое, коли не было бы оно засвидетельствовано в старинных хрониках, и поверить было нам бы не можно.

Слышишь, Буд?! Слышишь, как полночь к тебе идет?! О, Буд, не открывай больше очей! О, Буд, зри, ежли узреть тебе кебом и такое отведено! Отверзни, отверзни скорее очи свои. Зри, как низко склонилась к тебе твоего прадеда сестра — Луна. Хочет сестра Солнца укрепить волю твою, и ты сам укрепись, ибо тяжелее смерти то, что эта полночь приносит тебе.

Ой ли слышишь ты уже крики бранные? Ой ли вопли странные слышишь?! Гневился ты, что распятию отдали тебя, язычника, к кресту пригвоздили. Но смилостивились они над тобою! Ведь не пытали, не мучили, обыкновенным убиением возраст твой пресекли! Теперь же...

Зри: будто искры засветились в темноте. И ярче искры! И костры запылали. И уже рядом звон мечей, и голоса, и бубны приближаются к тебе... Нету у тебя языка, но, покуда не выклевали вороны твои синие очи, помолись хоть взглядом ушедшему Солнцу: проси, чтобы вернуло повозку небесную, тебя в нее захватило, душу твою из тела твоего скорее взяло!.. А-а! И уже скачут, скачут поклоняющиеся Кауру. А и прискакали они на кладбище, а и начинают праздновать свой праздник — по обычаю старому, гуннскому, по обычаю ужасному. Ой, Буд! Или не слышал ты, что, по старому обычаю, заключают здесь убитых врагов в бочки с медом и так возят с собой на битвы, будто талисманы. Али не знаешь ты про здешнее поверье, будто труп врага дом охраняет и дождь вызывает?! Ой, Буд, за трупами на кладбище скачут, скачут в полночь поклоняющиеся Кауру. На кладбище в полночь хотят совершить они свой ужасный пир. Не пришла за тобой, Буд, твоя дочь Воислава, а вот эти прискакали, пришли.

Зри: звенят мечи и ножи — среди трупов бьются муж с мужем, а жена с женою в нагом состоянии и наносят себе кровавые рубцы на щеки и руки. Зри: вот и тела мертвые со крестов и колов снимают, и разврату с трупами предаются. И скачут, скачут, пустив коней в разные стороны. Кому плачь и рыдание — кому игра по-старому демонскому обычаю... Ой, крепись, Буд. До рассвета будут пировать меж крестов поклоняющиеся Кауру. Разные обычаи в Городе-на-Реке, разные племена смешались, и боги тут разные. Немногие в городе верят в Каура; из кара-хазар такие, из потомков гуннов. Но не заступился сегодня за тебя, Буд, твой бог Солнце; Кауру вот отдан ты...

Умри, умри же скорее, Буд! Умри, не глядите, синие очи! Вот делят с криком и бранью трупы, будто живых пленников. Вот снимают с креста на поругание и твое тело...

Скачите, скачите же скорее-быстрее, черные коки! Пыль в степи заречной поднимайте. Вы схватите, поберите душу купца руського, от тела увезите душу, — не дайте душе его узнать, что сотворят с его телом... Эй, Карна, живее положи на глаза Русу свою черную попалому! Эй, Желя! Не пришла к Буду дочь Воислава! Тебе одной размыкать про него по Руси огонь в пламенном роге!..