День двадцать первый. «Волчонок оскорбляет богов»

Тихая лежала перед рассветом под бездонным небом Река и чернела водой, отражая небесные бездны. И белые бурунчаки пены бороздили ее. Как черное зеркало с белыми трещинами была Река. И мужской голос, высокий и задиристый, одиноко пел о моста ей молитву.

О Черная Река. Всякий может увидеть тебя
В образе прекрасной девушки,
Сильной, стройной, высоко подпоясанной,
В нарядном черном плаще с обильными складками.
Стягиваешь широким поясом высоко ты стан свой,
Чтобы дивные груди твои восстали,
Чтобы влеклись к тебе людские взгляды.
О прекрасная Река! О черная! О добрая!
Милости прошу я, Кочевник, у тебя:
Помоги мне, тобою полюбленному,
Отразить войско Барса Святослава.
И самому захватить обширные царства,
Где варят обильную пищу,
Наделяют большими жирными кусками...

А другие голоса шли с берега, где стояли в темноте кучками люди и, развлекаясь, кричали охально, перебрасываясь словами напоказ, явно изнывая от ожидания. Они ждали развлечения. Какого?

Они сами выдавали, чего они ждут, в веселых вопросах и перебранках:

— Эй, кто это там на наплавном мосту показно творит молитву? Ишь повязал, как четки, свой пояс на шею, за тесьму повесил на руку свою шапку, расстегнул-обнажил грудь и кладет девятикратно поклоны? То же мне птица! Орел царственный!

— Ха, да это же лепешечник, поторопился пораньше занять свое торговое место. Ничтожный, простоволосый человечишка! Он для голодных лепешки приносит на наплавной мост. Всякая тутгара — прислуга теперь аж к рассвету к наплавному мосту собирается — ждет хлеба. Лепешечник продает им за даник, за мелкую монету, свои лепешки, а нищих и вовсе задаром кормит.

— Ничтожный, простоволосый человечишка. Быстро разорится.

Так переговаривались на берегу.

— Эгей, кто там посреди наплавного моста среди ночи столь дерзок? Кто смеет класть девятикратно молитвенные поклоны и, будто он стоит над всеми, выпрашивает у покровительницы Черной Реки жирные куски не для себя лично, а для Всей Массы Народа? И кто он, такой важный, что нету для него от стражников запрета по ночам болтаться на мосту?

— Тсс! Тише! Заткни себе глупую глотку, охальник! Разве ты не видишь, что там, на мосту, принц! Сам Тонг! Тот, который ходит весь в черном, распустив до плеч волосы под золотым обручем! О, какой ты неразумный! Как же ты не знаешь, что в нашем городе нет сейчас никого знатнее Тонга Тегина?! Видишь: он повесил себе на шею, как четки, кожаный пояс с железною пряжкой. А знаешь, что у него изображено на пряжке? Волчица Ашина между двух сопок! Это знак, что он — Волчонок, наследник Кагана.

— Волчонок говорит, что живет только ради того часа, когда сменит отца и на собрании Сильных его изберут властителем душ. Он говорит, что, как нагрянет Барс Святослав, все его сразу вспомнят. А он закроет высокий и широкий стан свой плетеной броней, наденет на свою большую голову утыканный гвоздями шлем, а здоровенный лоб свой прикроет медной доской и поведет войско Хазар защищать Родину.

— Ха, да видел бы ты его?! Разве он воин? Разве домокчи — болтун когда становился хорошим воином?!

— Но он говорит, как нагрянет Барс, то он устрашит Барса Русов крепким копьем из кедрового дерева а обоюдоострым мечом.

— Слушайте, свой меч он захватил в землях Русов, когда воевал вместе с полководцем Песахом.

— Волчонок говорит, что высоко поднимет над своей головой медный диск, сверкающий, как желтое солнце, — говорит, что сразу созовет всех харан, свободных людей, и поведет за великой олье — добычей.

— Ха! Мало ли что болтун болтает?! Полководец Песах давно тоже только на разговоры мастер. Не вспомню уже, когда он в последний поход ходил. Нарядится и расхаживает по городу, как павлин. За чужой счет норовит пообедать. Вот и весь полководец.

— Раз Волчонок с Песахом в походы ходил — вот болтуном и стал. Гнать надо говорунов. Всем им языки вырвать. Может быть, тогда они взялись бы за войско. А то только пугают Барсом...

— Это ты зря. Слово иногда тоже полезно. Разве не записано в биликах: «Соблюдайте меру между словом и молчанием. Когда не нужно говорить и говорят — теряют слова. Когда нужно говорить и не говорят — теряют людей».

— Ты что же, хочешь сказать, что Волчонок потому много и говорит, что не хочет потерять людей?

— Да, он не хочет, чтобы мы себя совсем потеряли. Напоминает, что Эль — племенной союз-государство, А мы про это забыли. Потому мы и не сможем противостоять Святославу...

— Ну, это для меня слишком мудро. Мне бы лепешку скорей! Святослав нагрянет? Не нагрянет! Далеко ему идти до нас!..

Так перебрасывались словами на берегу в темноте собравшиеся кучками люди, которых пока, — до рассвета, — стражники не пускали на наплавной мост. С нищих, что с них было взять? Эти были голодные люди.

Но и у другого конца наплавного моста, на острове тоже темнела кучка людей, хотя на острове жили «люди силы» и уж ям-то, казалось бы, нечего было с рассвета сторожить лепешку.

На острове говорили:

— Ах, почтенный Фанхас? Все-таки я никак не пойму, чего ты меня, твоего гостя, поднял такую рань и подвели к наплавному мосту. Чего мы тут ждем? Ответь мне разумно, почтенный джахбал ал кадра — придворный банкир! Пусть направится ко мне твое сердце не за мои заслуги, а ради нашего союза: объясни мне — чего ждем?

— Успокойся, почтенный! Я не зря призывал тебя к нам из Испании, — далекой и почтенной Кордовы, — а чтобы ты стал свидетелем. Чтобы, уехав, на всем своем долгом пути до Кордовы всем-всем, кому надо, рассказывал то, что ты сейчас увидишь и что надо рассказывать с удивлением и восторгом. Жди.

— О мудрейший Фанхас! Пусть склонится твоя милость в мою сторону. Сколько ж можно испытывать мое любопытство? Ты расписал мне, что хазары покажут с наступлением весны чудо, равное времени освобождения и началу пророчеств. Но что вижу я?.. Свидетельствовать мне оказалось нечему. Духовная Академия не решила даже твой вопрос. Не дала тебе справы в пользу работорговли. А теперь я вижу только и всего, как какой-то человек молится на мосту, а с берега одна кучка народа над ним смеется и называет его лепешечкиком, а другая кучка народа кричит: «Тсс!» — и пророчит, что он станет Каганом, Что ты меня, почтенный Фанхас, морочишь глупостями! Как лепешечник может стать Каганом?

— Ах, дорогой кордовец. Да наплывет на каждую из твоих больших и малых костей столько сала, сколько ты сам пожелаешь! Клянусь всем моим жиром,».

— О почтенный Фанхас, я совсем не понимаю тебя. Зачем мне сало на костях? И почему ты клянешься жиром?

— Ах, прости меня, Хасдай! Видишь ли, дорогой гость, дело в том, что я, банкир Фанхас, в вере нашего Неизреченного бога недавно. Я прозелит, новообращенный. У меня ведь потому и стоит перед именем «Гер». Так вот. Я просто сейчас хотел пожелать тебе добра на том языке, какой был принят в моей прежней вере. Я же был кочевником, а кочевник больше всего боится бескормицы и падежа скота и, естественно, во избежание голода желает себе и своим ближним накопить побольше жира на собственных костях.

— О всевышний! Ну что вы тут мне все говорите? Не за этой же скотоводческой мудростью плыл я сюда к вам за три моря, переживая за свои товары и кляня обстоятельства, направившие меня в столь утомительный путь?! И что ты меня сегодня с рассветом поднял? Ну какое тут чудо? Долго мне еще смотреть на мост? И что за человек молится? О, меня предупреждали осведомители, что в вашем городе хоть и верят в Неизреченность бога, но верят неправильно, что у вас тут свили гнездо свое еретики-караимы. «Ах, сегодня ткач, а завтра гаон — духовный вождь! Сегодня лепешечник, а завтра Каган — властитель душ! Ах, у нас вскопана Земля Обетованная, основан город великих возможностей! Ах, у нас демос кратос — народовластие!» Уф, дух захватило от вашей неожиданности! Только почему вы ее без света, в темноте показываете? При солнце-то, выходит, уже нельзя — солнце-то твердые законы предпочитает и для каждого его собственное, а не чужое место отводит! Тьфу! Какие же вы рахданиты — богатые купцы, если не понимаете, что торговля на законности и порядке держится? Зачем вы меня сюда притащили? Дайте мне света! Скорее, света! — закричал гость.

Гость так взбеленился, что старческий крик его, похожий на кашель, поднял птиц из камышей, и они взвились над рекою. Впрочем, может быть, мы преувеличиваем значение почтенного заморского кашля, и птицы поднялись сами собой, потому что почувствовали приближение солнца.

Небо и впрямь стремительно белело. Река под небом все еще лежала черным бескрайним зеркалом. Но уже не царила над ним огромной бесшумной совою настороженная тишина хазарской ночи, и уже не смог бы никто, хоть с самыми чуткими ушами, расслышать громкие шепоты на берегу, или разговоры на острове, или плеск крупной рыбы, или сап коня. Филин тишины, байгуш, был вспугнут.

Волчонок, услышав поганые пересуды, снял со своей шеи кожаный пояс с железной бляхой, изображавшей волчицу, запахнул на груди свой черный халат, поправил золотой обруч на своих разметавшихся длинных черных волосах. Он погладил ладонью свои девять клоков бороды и, придвинув к себе корзину с горячими лепешками, стал прямо на пыльном мосту красиво раскладывать товар. Он знал, что голодная толпа моментально сметет лепешки, как их ни выложи. Но он был мечтатель и любил, чтобы было красиво, хоть в мечте. Он бросал взгляд на город, как видел его с моста, и тут же клал несколько лепешек. Потом еще и еще. И постепенно под его руками у его ног стал возникать тоже город — из лепешек. Игрушечный город, который уже через несколько минут сжуют голодные рты. Но, может быть, думал Волчонок, там, на небе, где заранее выбивается на медных досках каждому человеку его ризк (судьба), тоже есть вот таксе изображение Итиля-града и уже определена его судьба: какая?

Река все чернела, но теперь уже не блестяще-зеркально, а густо-матово и, клином сходясь к горизонту, теперь стала похожа на черное платье с широким подолом, обтягивающее девичий стан.

Волчонок замечал за собой, что после того, как Воислава порвала с ним, он стал только еще больше ее любить. Ему представлялось, как она идет к нему, ища примирения, и он начинал ей навстречу улыбаться, и все сразу плыло перед ним, растворялось в радужном окаеме. Только стучали где-то очень вдали каблучками серебряные плесницы. Или это, может быть, он так слышал гулкое эхо собственного сердца?!

К реке чем ближе к восходу, тем круче стекался туман, наползал клубами и, смешиваясь с водой, превратил все вокруг Волчонка в единое молочное марево, чуть желтеющее и, как парной кумыс, будто подсвеченное изнутри.

И выглянуло солнце, и руками мужа оно разом сняло, как чадру с лица жены, весь туман с реки.

Тихо колыхалась в своих берегах река, похожая теперь на перевернувшуюся белым брюхом вверх огромную рыбу. А на берегах и на острове шумел, просыпался родной для Волчонка город. Судили-рядили про Итиль-город в Халифате, что станет он скоро, как Вавилон, — потому что люди говорят в нем на четырех языках, а исповедуют четыре великие веры и, одни боги знают, сколько малых вер. Кого только не встретишь на итильских площадях — почитай полгорода булгары, а сколько славян, албан, армян, мадьяр, иудеев («пришедших из-за Реки», — чьи предки еще видели Второй храм)! Всех приветил Итиль-город.

Тоне Тегин уже видит свой проснувшийся Итиль на солнечной ладони. С крепким забором-частоколом вокруг. Как наконечника копий, уперлись в небо островерхое войлочные юрты скотоводов. А рядом блеснули покатыми крышами саманные мазанки виноградарей и рыбаков. Сгорбатились деревянные дома рахданитов — купцов и чиновников. Всем вдоволь места. Как конные командиры, встали над мазанками, юртами, землянками и домами, блистая золочеными куполами и облитыми глазурью минаретами, христианские церкви и мусульманские мечети. А меж ними, весело тесня их, плюхнулись похожие на сундуки плоскокрышие дома молитвенных собраний — синагог. И повсюду на улицах и площадях, как стража, приткнулись у божьих заведений там и сям деревянные языческие идолы с золочеными и посеребренными усами и рогами. И сколько расставлено в городе, как достойных воинов, балбалов (каменных истуканов, поставленных в честь героев) — желтых, из песчаника, и серых, из гранита. И не меньше пирамид с магическими надписями, и рядом с пирамидами лес длинных шестов: когда-то они были со свежими кусками мяса на своих тонких остриях, тянущихся к небу, чтобы дать пищу богам. А на острове колышутся резной листвой, все в лентах и дарах, священные дубы.

Вот, встречая восходящее солнце, радуются храмы. И идолы возле храмов не для соперничества и мести друг другу, а чтобы охранить людей, празднично сверкнули золотом и серебром своих одежд. И люди, смешавшись в разноодежную, пеструю, но общую помыслами толпу, потекли вниз к реке. Люди весело вываливаются из своих жилищ и многочисленных караван-сараев (столько всегда гостей!) и уже кишат муравейниками возле базаров — понедельничного, вторичного, среднего, четвергового и воскресного, — в Новый год открывающихся все разом, невзирая на день недели (столько будет на Новый год товаров!). Люди стремятся на сук ар ракик — невольничий рынок и на рынки Платяной, Ковровый, Арбузный, Рыбный и Мясной. Люди расселись на корточках в саффах — торговых рядах, устроенных вдоль улиц, и залезли в похожие на собачьи будки меняльни. Они глазеют на юных лучников, арбалетчиков и борцов, а те в одинаковых одеждах и приплясывая, как положено, пересекают город, чтобы зазвать население и двинуться затем к раскинутому еще накануне огромному хазар-михи — праздничному шатру, в котором уже должно быть заранее готово угощение всем от Кагана.

Там люди рассядутся за угощение, и в этот момент перед ними явится, подобно солнцу, сам Каган. Он не будет скрываться от народа, а сегодня выйдет к своим людям. Вот так...

Волчонок так увлекся своим городом, что попробовал шагнуть в него. И тут же опомнился, что сам разрушает лежавший под его ногами лепешечный город. По настилу под ногами катилась лепешка. С трудом поймав беглянку-лепешку, Волчонок трудно разогнулся, нажимая себе на поясницу скрюченными пальцами: еще в походах он схватил «капкан для ног» — подагру; и теперь был ее приступ.

Из кучек народа, толпившегося на берегу, закричали, смеясь:

Эй, принц, как же ты всем нам рассказывал, что, став Каганом, поведешь нас сразу за Великой Олье — добычей, а сам не то что броню одеть — разогнуться не можешь?

И тут кто-то страшно съязвил:

— Ха, какой там принцу престол?! Он престол под лоток приспособит, чтобы лепешками торговать...

У Волчонка отхлынула кровь от лица, но он сдержался; стоял, обдувая от приставшей пыли подобранную лепешку.

Доски моста закачались, поплыли под ногами у Волчонка, как на морской волне; это стражники с острова пустили народ на мост.

Услышав приближающийся топот многих ног, Волчонок согнулся в полупоклоне, как положено купцу, громко закричал:

— О харан — свободные люди! О почтенные рахданиты — купцы и ты, заморский гость Хасдай! Купите у меня самые вкусные в городе лепешки! Купите, и вы возвысите свое высокомерие, ибо только у меня можно поесть лепешек, самолично изготовленных благородными руками наследного принца...

Оттеснив голодных и нищих, огромная, как слон, туша надвинулась на Волчонка. Туша была столь жирной и крупной, что даже под халатом чувствовалось, как перекатываются составляющие ее шары сала. Лес высоких шапок, «тузурке» (кувшинов), шитых золотом, обступил Волчонка.

— Бросайте монету и берите лепешек! — Волчонок, как положено торговцу, подобострастно подставил покупателям полу своего халата.

Он играл в торговца и оторопел, когда дождь мелких медных монет — даников посыпался в полу халата. Монеты падали Волчонку на голову, проникали за шиворот. Раскатывались по мостовому настилу.

Однако Волчонок не бросился жадно подбирать монеты. Знал, что такое положено торговцу, раз уж он им стал. Но дальше он играть уже не смог. Гордость остановила его, он не бросился подбирать деньги, и тогда купцы, швырявшие перед этим горстями даники (чтобы произвести друг на друга впечатление!), сами не выдержали, — кряхтя, стали подбирать свои монеты с настила. Даже необъятно жирная туша Гер Фанхас попытался подобрать пару монет.

Когда все даники были собраны, Волчонок отвесил поклон покупателям:

— Товар ваш!

Жирная туша, Фанхас с трудом нагнулся, стал поднимать и дарить другим лепешки:

— Вот вам всем, люди, от денег, заработанных мной на прибыльной работорговле. А тебе, мой гость, мудрый кордовец Хасдай, да будет длинным свиток твоей жизни, вот эту, самую горяченькую. Клянусь всем своим жиром... хе-хе, прости, клянусь всевышним, ты сможешь всем рассказать по дороге в свою Кордову, что побывал в чудо-городе, где купцы так возвысились, что наследник Кагана сам печет купцам горячие лепешки! Хе-хе!..

Пересмеиваясь, местные купцы повели своего кордовского гостя дальше по наплавному мосту.

Гость тоже смеялся с ними, но сквозь его смех нет-нет да и прорывалось ворчание:

— Конечно, заставить принца благородной крови печь нам, купцам, лепешки — чудо! Но то ли это великое чудо, чтобы вызывать ради него меня, занятого человека, из самой Кордовы?

Гер Фанхас хлопнул гостя по плечу:

— Не брюзжи, Хасдай!.. Я тебя поднял до рассвета, чтобы при свежей росе показать тебе созревшую ягоду, налитую, просвечиваемую. А к полудню увидишь, и как выжмут из ягоды сок. Ох, когда сдерут с ягоды кожурку, разлетятся красные брызги до ромеев и до арабов. По всей Европе содрогнутся сердца от ликования и страха. Тебе же останется лишь достойно, как надлежит свидетелю, на пользу Шехине — Божественной сущности расписать деяние. Понял, свидетель? — и Гер Фанхас, страшно довольный собой, еще раз увесисто хлопнул кордовца по плечу.

Купцы отошли от Волчонка. Стали в сторонку — ждать. Ждал и Хасдай — почетный свидетель! Не слишком ли долгим путешествием заплатил он за то, чтобы увидеть за занятием лепешечника на наплавном мосту самого хазарского принца? Как считать! Про другого такого же «свидетеля» Ибн Хаукаля, — чье описание путешествия к устью большой реки (Волги), истекающей из земель Рус, дошло до нас, — полагали, будто тоже служил он при дворе кордовского омеядского Халифа Абдар Рахмана III и обычно выполнял всяческие поручения везира Абу Юсуфа Хасдая ибн Шафрута. Однако, кроме того, он был также фатимидским осведомителем и еще порученцем Аббасидоз, то есть работал сразу на три правившие тогда мусульманские династии. Но а этого мало: собранные Ибн Хаукалем политические, географические и иные сведения щедро оплачивали в других государствах. Например, тайную копию с записок Хаукаля недавно обнаружили во дворце Топкану в Константинополе — в дипломатическом архиве Нового Рима. Поймем людей той эпохи: одно было дело — судить о хазарах по каким-то слухам, а другое — получить свидетельство очевидца! Вот почему никто не говорит про Хаукаля оскорбительно для слуха «осведомитель». А благородно: «свидетель»! Ах, уж эти свидетели...

Волчонок, не разгибаясь с торгового полупоклона, смотрел вслед отходившей кучке «свидетелей». Догадался ли он, что «свидетелей» Фанхас привел не случайно?..

Проводив купцов долгим взглядом, Волчонок выпрямился, медленно снял с себя почетный родовой пояс в железной пряжкой, изображавшей волчицу между двух сопок, и стал убийственно неторопливо пересыпать из полы своего халата внутрь пояса кинутые ему купцами за лепешки медные даники. Он старался это делать как можно независимее, но облегченно улыбнулся, когда даники кончились. Тогда он неторопливо повесил пояс, как четки, на шею, повернулся лицом к медленно всплывавшему из реки солнцу и сел молитвенно на корточки. Крикнул:

— Люди! Голодные! Налетайте! Берите лепешки задаром. Купцы сегодня оплатили ваш хлеб.

Наплавной мост ходил под ногами ходуном: стражники пустили на мост теперь и толпу с берега. Волчонок прикрыл глаза. По Тере (закону-обычаю), не положено было кочевнику смежать веки при молитве: от богов нельзя, как нашкодившему псу, прятать глаза. Но Волчонок уже знал, что все равно сегодня он нарушит все, что положено. Он и так слишком долго смирялся и ждал; и дождался только того, что стал жалким. Однако он все-таки не ягода, на которую со смехом наступают подошвами, разбрызгивая кровавый сок! Это Гер Фанхас зря про него так рассказывает...

Принц чувствовал, что его обступили. И, не открывая глаз, он видел их: кто в халатах, кто в длинных рубахах, а кто и в шкуре, все с непременной серьгой в ухе, с распущенными, взбившимися волосами — большинство с длинными носами и узкими, как щелки, глазами, приметным признаком смеси, наглядным приварком котла, в котором уже какое поколение варились вместе прибившиеся под руку Волчицы Ашины осколки разных рас. Они еще цеплялись каждый за свою веру, за своих отдельных богов, а природа уже делала собственное дело, знай соединяла, сплавляла их и, как тавро будущего, дарила им эти общие, одинаковые длинные гордые носы и зоркие щели глаз. Они пока оставались здесь только толпой, вот как та, что сейчас обступила его, Тонга Тегина, — не всей массой, а только кучкой народа... Но ведь это по вине потомков Волчицы Ашины! Единственно потому, что властители, — те, кто призваны были соединить народ под собой вместе, — объединить единой, способной равно воспламенить сердца всех великой идеей, — не подняли свой дух до этой идеи.

— Ну, не бойтесь! Берите лепешки задаром! Никто сегодня не побьет вас... Барс Святослав еще далеко. Подкрепляйтесь, пока живы...

Тонг Тегин вдруг резко выпрямился и широко распахнул свои глаза. Он уловил, что сейчас, в этот вот миг, взошедшее солнце выкатит свой желтый шар, что оно пришло на наплавной мост.

Смотря прямо в ударивший ему в глаза свет, Волчонок закричал молитву кочевников. Он кричал молитву громко и уверенно, чтобы слышали и поверили все, и растопырил локти, и повел локтями вперед, как будто махал крыльями:

— У-у-у-у, Итиль — Черная Река! Я, степной народ, верен тебе: обернувшись черным вороном, буду вместе с тобою подчищать все, что снаружи; обернувшись мышью, буду собирать-запасать с тобою все, что внутри. Обернусь нембе — тонким войлоком и попробую вместе с тобою укрываться, обернусь юртовым черисче — толстым войлоком и укрою от ветра разведенный вместе с тобою огонь. Но, однако, Итиль — Черная Река, как же ты допустила такое дело, что Конь голодает? Что разбрелся туда-сюда Конь?

Тонг Тегин смотрел прямо в бивший ему в глаза свет. Глаза ему нестерпимо жгло. Он не мог оглядеться, чтобы увидеть, как слушают его слова. Но по тому, какая настороженная тишина затаилась вокруг него — словно это рысь приготовилась к решающему прыжку, Волчонок понял, что его внимательнейше слушали.

И он продолжил:

— У-у-у-у, Итиль — Черная Река! Ты что-то сделала не так, лаская, как послушная наложница, лодии купцов и забывая хорошенько напоить Коня. Да и твой брат, Солнце, забрав весь свет у рода Каганов, теперь не знает, что своим жаром делать. Он выжигает Степь, так что скоро вокруг еке ордос — великого двора будут бегать одни бактрийские верблюды. Почему не урезонила своего брата Солнце, о Итиль-Черная Река — покровительница кочевников?!

Глаза Волчонка остыли, и он теперь видел, как испуганно и восторженно обступает его толпа. Он воодушевился. Подумал: «Вот, вот с чего ему сразу надо было начинать — с открытых, смелых речей на наплавном мосту к толпам народа!»

Как будто развивая успех на поле сраженья, он побежал и принялся преследовать самое белое Солнце. Он вдруг побежал в пляске орла, как безумец, навстречу брызнувшим ему под ноги белым лучам, он даже замахнулся на них, изображая, будто в руке у него чичуа (длинный кнут). Он бежал в пляске орла по наплавному мосту и охально кричал, вселяя ужас в расступавшихся перед ним людей, поливая их спины холодным потом и настолько лишая сил их колени, что все люди на мосту сами собой попадали ниц.

Тонг обессилел, сам тоже упал на колени, но, махая кулаками, все кричал:

— У-у-у, белое Солнце! Как осмелилось ты настолько отвернуть силу от всей массы степного народа, что теперь все проголодались и отощали! Придет Барс, он растерзает нас, обессиленных. Не сметь дурно поступать с Конем! Это я тебе говорю, желтое Солнце! Я, Тонг Тегин Волчонок — потомок Ашины-Волчицы, которому само Кек Тенгри — Синее Небо доверило пасти Коня. Отдай! Слышишь, отдай Степи должную силу, Солнце! Не забирай себе весь свет. Зачем тебе столько жара? Слушай Солнце, неужели тебе не стыдно, что уже даже я, наследник Кагана, дошел до того, что стал кормиться в своем городе торговлей?! Почему, Солнце, ты думаешь только о торговцах? Разве торгующие будут защищать Хазарию, когда придет Барс Святослав? Мы же все погибнем! Торговцы разбегутся по другим странам, а неразумные хазары все погибнут. Так ведь будет?!

Волчонок разошелся и вот тут-то и совершил непоправимую ошибку:

— Или ты, желтое Солнце, в своей строптивости дожидаешься, чтобы и я тоже, я, сам потомок Волчицы Ашины, переметнулся в иудеи к Неизреченному богу, подобно тому, как уже сделали это иные, сильные завистью к купцам кочевники вроде нашего жирного Фанхаса. Ты дождешься, Солнце, что у твоей сестры Итили — Черной Реки не останется никакого храброго народа в покровительстве, а все мы станем сменившими веру и будем нагуливать себе жир по разным странам не от доброго занятия — скотоводства и войны, а от удобной торговли?! Бутукай — не смей так поступать, или мы, проклянем тебя, наш бог желтое Солнце!

Потом, много позже некоторые пожалевшие Волчонка люди (а нашлись все-таки и такие!) говорили, что он совершил непоправимую ошибку не сам, а потому что на него дурные духи наслали ослепление. А он вовремя не огляделся, — не увидел вокруг себя потрясенных лиц, чтобы в них посмотреться, как в медное зеркало, а опомниться. Он, мол, разгорячился, как бывает с воинами в пылу сражения, которые, начав рубиться, гонят и гонят и гонят коня и не слышат рога, трубящего, что, — спасая себя — пора остановиться.

Однако сам Волчонок засмеялся бы, если бы такое суждение о себе услышал. Он сознательно гнал и гнал дальше коня своей нетерпеливости. Он уже и кулаком помахал солнцу и будто плетью на солнце замахнулся. Но он боялся, что все равно, даже и это, стерпят боги и люди: уж слишком, как рабы, они стали терпеливы. И тогда с вполне холодной головой и не с пьяной, а с трезвой своей мужской печенью он, издав погромче вопль, чтобы на него хорошенько смотрели, закинув на спину полы своего халата, приспустил дота ай (штаны) и публично показал великому богу свой зад.

Он поднял дотаай, только когда вокруг него, как полоснутая ножом, охнула вся толпа.

— О екес — предки! У нас получилось страшное: последний в роду Волчицы Ашины решил оставить нас без богов!

— О екес — предки! Подскажите, что же нам теперь делать?! Волчонок прогоняет от нас бога!

Тонг Тегин выпрямился, потрогал свои девять клоков бороды, рванул было их, пытаясь принародно выщипать священные знаки рода. Потом снял с себя пояс с пряжкой Ашины, положил перед собой и покорно сел на корточки, как садятся отдающиеся на милость. Он немного посидел так, внушая всеобщий страх, потом достал маленький ножичек для сверления стрел, резанул запястье и, выточив из ранки добрую горсть крови, брызнул вокруг себя.

— Да расцветут в местах, где упала моя кровь, в мою память красные маки, — сказал он. Он знал, что сейчас боги ли, люди ли опомнятся и расправятся с ним, и он искренне хотел самой жестокой расправы, потому что тогда люди о ней подробнее расскажут и уж точно, покка сообщат подробности, перескажут и задумаются над всем, что наговорил, умирая, несчастный (злодей? милостынник? герой?) Волчонок.

Тонг Тегин снова выточил из запястья целую горсть крови и снова разбрызгал вокруг себя.

У-у-у! Где же это пламя, ниспосылаемое с неба, в котором я должен сгореть? У-у-у Почему не выскакивают из толпы на меня свирепые псы с бронзовыми лбами и мордами, как долото, — те, которым плетью служат мечи и которые питаются росою, ездят верхом на ветрах и во время смертных боев едят мясо людей, а в поход, запасаются для еды человечиной?

Ни пламени с неба от богов, ни псов от толпы не было на него. Солнце прикрылось облаком. А толпа отливала от него, как волна, обессиленно отступала, оставляя, словно принесенные с собой камешки (гальку? пену? мусор?), лишь одинокие фигуры самых любопытных или, может быть, тех, кто не до конца понял всего ужаса случившегося.

Толпа уходила, как уходит вода, чтобы оставить пустыню — мертвую землю. А он? Он кропил и кропил эту мертвую землю вокруг себя горстями своей крови. Он словно навечно помечал ее своею кровью. Пятившимся от него людям предстал он уже не в человеческом, а в тотемном своем облике: выглядел тогда потомок великой Ашины-волчицы в точности как заботливо обрызгивающий свое место — границы владений — священный зверь.

И показалось даже некоторым, что они видят, сердцем видят: дух Волчонка обрызгал кровью роковую границу и пошел прочь. А оставленное им тело сидело на корточках и смотрело ему вслед. Брошенное Духом Волчонка тело не только не пало на землю бездыханным — как сброшенная чужая кожа! как уже ненужная одежда? — но вроде как и без покинувшего это тело Волчонка продолжало существование. Волчонково тело не торопилось даже удалить со своего лица девять клоков бороды — свой прежний особый знак, показывавший всем свое отличие от простоволосых. Лепешечник продолжал сидеть на корточках и вроде даже как ухмыльнулся, — будто обрадовался освобождению. Во всяком случае, в наплодившихся позже легендах о принце Волчонке и пришедшем затем его наказать за вызов богам степном каменном балбале-истукане больше всего говорилось об ухмылке, появившейся на добрых, толстых губах Тонга Тегина после того, как из него вышел, покропил вокруг себя кровью и ушел прочь Волчонок.

Все на наплавном мосту тогда замерли в страхе и, шныряя глазами вокруг или закатывая глаза к небу (это уж кто как!), стали ждать балбала-истукана. Когда же он наконец объявится, чтобы принародно наказать отступника? Про особое назначение балбалов кочевники знали с молоком матери. Десятки истуканов остались на великом пути кочевых орд из Забайкалья по Сибири на Алтай и дальше, в сторону Урала и Итиль-реки. Грубо обтесанные глыбы балбалов ставились на крови мщенья: они изображали поверженных врагов. А обтесанные, почти как скульптуры, воздвигались в память самих героев. По преданию, это каменные тела для душ воинов, переселившихся на небо и ставших екес (предками) И вот известно всем было, что предки ревностно блюдут с неба каждый свое потомство, свои «кош» и «дом» на земле, пасут свое потомство, как заботливые и строгие пастухи хорошо плодящееся стадо. А каменные тела нужны предкам, чтобы они могли сразу, как потребуется для сохранения чести рода, спуститься на землю: помочь людям в бою или освободить Всю Массу Народа от какого неразумного. В Великой Степи, когда люди находят неразумного с проломленным лбом, то непременно назидательно говорят, указывая другим на него: «Вот неразумный достукался! Наказал его за грехи Истукан! Наши великие екес — предки не оставляют без наказания проступков против закона Степи!»

Когда Тонг Тегин бросил вызов богам, то всеобщее потрясение в толпе на мосту было настолько сильным, что все с перепугу отбежали и стали оглядываться, коситься, ждать наказания свыше.

Толпа, как волна, отхлынула от Тонга. Недалеко от него оставались только одни любопытные. И обратим внимание, что были это преимущественно кальирку, то есть люди без печени, посторонние, другой веры, чужие, страха перед Синим Небом уже не испытывающие. Сейчас кальирку выглядели, как мусор, оставленный на песке отливом.

Дальше всех оказался перешедший в иудейство необъятно жирный Гер Фанхас со своими заморскими гостями. Чуть поближе длинноногий Кандар-Каган Песах, по прозвищу Даус (павлин-могильщик). По должности был он заместителем Кагана — главнокомандующим. В войне с крымскими готами Песах лично, всего с когортой наемных пехотинцев, взял крепостные стены, от которых перед тем, обливаясь кровью, откатились всадники знаменитого своими доблестями полководца Алпа Эр Тонга, старшего брата Тонга Тегина. Оба героя долго соперничали. Но теперь Алп Эр Тонг откочевал со сво-ям полком далеко в степь. Его примеру последовала и другие беки. А на пехотинцев жадный Иша-управитель просто перестал выдавать Песаху жалованье. И без какого-либо войска Песах вот и превратился всего лишь в почетного павлина — красивую птицу, очищающую кости для погребения их в таботаях, по обряду магов.

Рядом с Песахом терлась другая кальирку — Серах. Зменноволосая красавица Серах, сумевшая выбиться в прислужницы к самому Иосифу, слыла теперь в городе за его коруку, то есть «глаза и уши». Она была шумно довольна своим положением и даже сейчас, уж казалось бы, при таком страшном событии, забыла о страхе и только вовсю шарила глазами, стараясь запомнить все, что можно донести Управителю. Впрочем, как подметили два известных городских сплетника Шлума и Мазбар, между своими заботами успевала Серах уже раз и другой подобострастно и обнадеживающее коснуться одежды красавца Песаха, по бедности не имевшего своего гарема.

Шлума и Мазбар, переминавшиеся с ноги на ногу недалеко от Серах, были законными городскими сплетниками. По занятию они оба были торговцами — оба держали по шлейному подвалу. А свое сплетничество они подкрепили титулом «наблюдателей за луной», купленным у жрецов Белого храма.

За спинами Шлумы и Мазбара гордо виднелись еще два «оповестителя». Уже очень важных, так как они оповещали один — самого Халифа, другой — самого Базилевса-императора. Узкоглазый муфтий, весь в синем, стоял боком к Тонгу, будто обратившись лицом на юг, к Мекке, но взгляд его был кос и не отрывался от лица незадачливого принца. Что-то он еще выкинет? И как вообще понимать все эти действия обладателя почетной цепи Халифа? Неужели он напрочь забыл, на чьем корабле он сюда прибыл?

А совсем поотдаль, в зеленых одеждах, застыл, нахохлился, как зеленый какаду, новый христианский епископ Памфалон — его рукоположили в этот сан совсем недавно; он был тощ и безлик, и сейчас казалось, что за «непотребством» наследника следит не живое существо, а пустая епископская одежда.

Толпа отхлынула, оставив возле оскорбившего богов принца только кальирку, и стала на почтительном рас-стоянки в страхе ждать, когда придет с Неба оскорбителю возмездие.

Но тут вдруг раздался заводивший толпу вопль кого-то из кальирку (посторонних), оставшихся недалеко от Тонга.

— Кабары! Бейте лепешечника! Хорошенько его все вместе поколотим! Если кто боится, что он Волчонок, какой он уже Волчонок?! Волчонок лепешками не торгует. Он теперь пес шелудивый! Убьем пса, потому что не может пес быть наследником Кагана! У нас есть наследнику замена! Разве Иосиф не достойнее его умом и обличием?!

Все сразу и не поняли, что это змеиноволосая Серах подзуживает. Неожиданным было, что кабар — бунтарей, которые бы избивали людей чужой печени, теперь призывала женщина, сама недавно от кабар пострадавшая.

Однако расчет, видимо, все-таки оказался правильным. Кто-то смолчал, а кто-то пусть самый ничтожный, глядишь и откликнулся.

— Убьем простоволосого принца! Он пугает нас Барсом Святославом!

— Убьем жалкого пса! Он показал зад богу!

— Убивайте шелудивую собаку, люди!

Муж Серах, Заводной Арс Тархана Булан-младший, первым подался на эти вопли ближе к Тонгу Тегину. За ним кинулись другие. Толпа так же, как прежде, гулкой волной откатилась, теперь опять забурлила, как волна, поднялась, пошла на Тонга Тегина. Она катилась медленно, пересыпаясь, как бархан. Взметнувшиеся кулаки, руки с ножами и плетьми походили на пену и брызги. Толпа прошла и скрыла в себе, поглотила, как камешки, тех любопытных кальирку (не от любопытства ли подличавших?), что оставались вокруг наследника.

Серах предусмотрительно осталась позади. Но все кричала:

— Пусть отлетит лепешечник! Смотрите все, как сам народ расправляется с потерявшими божественность Ашинами!

А толпа напирала. Толпа придвинулась к Тонгу вплотную: руки занесены — какая ударит первой?

Потом все рассказывали по-разному.

Одни потом рассказывали в красках, что случилось чудо, и на белом облаке явилась тут к Волчонку необычной красоты Золотоволосая женщина — та, что способна рожать от желтого луча, проникающего через дымник юрты. Другие клялись, что Золотоволосая женщина прилетела вовсе не на облаке, а врезалась в толпу на орок сингула — сильной белой лошади с черной спиной. И даже описывали, как вдруг появился над занесенными толпой на Тонга кулаками золотой плещущий прапор или, нет, — золотая женская коса на древке копья. Был такой заведен обычай еще в дни военных побед в Каганате, что сам Каган прикреплял золотую женскую косу к древку отличившегося воина, и тот нес копье в бою, как бунчук, впереди войска. Так вот сначала появилась золотая коса, а потом возникла оскаленная лошадиная морда прямо перед лицом Тонга Тегина. И белые точеные крепкие руки, ловко работая серебряной уздой, отвели оскаленную морду от Тонга, а коня резко развернули боком и отгородили тяжелым конским крупом толпу от Волчонка.

Золотоволосая отбросила тяжестью лошади толпу от Тонга, затем выхватила короткую плеть и стала неистово стегать по занесенным кулакам, по рукам, сжимавшим ножи и камни. Ее удары были точны и метки, кулаки разжимались, ножи и камни попадали на землю.

А Золотоволосая крикнула:

— Что, наследник Кагана? Хорошо я отхлестала твою толпу? Ишь как разъярились, глупые. Сами же ели твои лепешки, и сами же, как тупое стадо, полезли тебя топтать.

Щеки ее пылали гневом. Но синие глаза уже улыбались.

— Они не поранили тебя, Тонг?

Она наклонилась с коня, обняла Тонга руками за шею, прижалась к нему.

— Я отбила тебя, Волчонок!

Она уже совсем отошла от гнева, засмеялась.

Тонг Тегин, однако, попытался отстраниться от нее. Зашептал:

— Почему ты появилась? Ведь ты же отвернулась от меня, когда я захотел стать простоволосым лепешечником! Разве не ты попрекала меня, что я хочу потерять свою благородную печень и опуститься до уровня презренных?) Не ты ли говорила, что скорее готова увидеть меня мертвым, чем униженным?..

Она опустила голову. А Волчонок продолжал упреки:

— Не ты ли не захотела даже видеть меня и обходила стороной наплавной мост, когда я не послушал тебя и все-таки стал лепешечником и разложил свой товар на мосту?! Зачем же ты теперь здесь?.. Разве ты не видела, как из меня вышел дух Волчонка? — Тонг Тегин пытался что-то еще ей сказать в укор, но вдруг как-то замялся:

— Разве ты не понимаешь, любимая, чем ты рисковала?! Как же можно было придумать такое безрассудное — девушке врезаться на лошади в разъяренную толпу?! А если бы кто успел подколоть лошадь?.. Ведь если бы они тебя стащили с лошади, — они бы всей толпой надругались над тобой здесь, прямо на месте!.. Как же можно было пойти на такое безрассудство?! Милая моя, ты рисковала погибнуть обесчещенной?! Нельзя так!

Но Воислава только крепче прижала лицо Тонга к своей груди:

— Волчонок: ты не ушел! Люблю тебя... Я никогда не переставала тебя любить. Я же дочь купца, и разве для меня могло быть оскорблением моей гордости то, что мой суженый тоже станет торговым человеком? Разве в этом какой зазор?! А отговаривала я тебя от торгового дела только потому, что ты — Волчонок. Ты ведь сам убедил меня, что род Ашины-волчицы живет ради Эля; что судьба всех «волков» — служить Элю, всему своему народу, а другого пути для людей из рода Ашины нет. Ты ведь сам убеждал меня, что как орлы не ходят по земле, но только парят в небе, так и ты все равно не смог бы опуститься на землю, к простоволосым, что ты — Небом рожденный! Ты прости мне мою опрометчивость. Я была сама не своя. Как услышала, что Волчонка на мосту убивают, так сразу на коня вскочила — и вот я тут!

Тонг Тегин обнял Воиславу:

— Ты поступила, как поленица — богатырша. Ты как барс. Прости меня, моя любимая!.. Я приношу тебе горе.

— Я давно простила тебя, Волчонок. Ты потерял благородное достоинство, опозорил свой великий поднебесный Дом Волчицы Ашины. Но я тебя душой повяла и простила. Я поняла, что ты отказался от борьбы за власть не потому, что ослабла твоя мужская печень, а потому, что думаешь только о своем народе я не хочешь гражданской войны и смуты. Поняла, ты разгадал хитрый замысел Халифа, который поддержал тебя и возвысил, давал тебе войско я учил тебя в багдадском монастыре блеску науки с одной целью: чтобы затем бросить тебя, подобно волку в овчарню, смущать своих же сородичей. Погрузить державу хазар-кочевников на десятилетия в изнурительную и опустошительную междоусобную войну и тем обезопасить границы Халифата на севере и востоке. Но ты разгадал этот ход коварного Халифа и предпочел собственное унижение унижению своего народа. Вот какой оказался ты благородный, Волчонок Тонг Тегин. Я же, хоть и была у тебя в твоих детских играх за твою душу-даену и за Всю Массу Народа твоего, не поняла сначала тебя, — так же, как до сих пор не понимает твоей жертвы Вся Масса Хазарского Народа. Но теперь я наконец все поняла и вот вернулась к тебе!

Начальник стражи Арс Тархан хмуро глядел на широкую спину сильной белой лошади, на которой восседала необычная красотой золотоволосая дочь Руса, и ждал. За долгие годы службы у Иши Иосифа Аре Тархан привык постоянно ждать. Да и куда наемнику торопиться при нетерпеливом господине?! Тот уж точно сейчас сам примчится или порученца какого пришлет с приказом, что Арс Тархану делать дальше. Ведь наблюдает же Иосиф со своей башни, что на мосту произошло. Однако через кого будет приказ?

Арс Тархан глянул на Серах. Новая прислужница Иосифа делала ему повелительные знаки. Мол, иди к принцу, а сама закричала:

— Балбал! Идет священный Балбал наказывать оскорбителя богов!