День девятнадцатый. «Воислава — жемчужина Итиля»

Рассказывают, что у Весны всегда бывает свое, отдельное имя, которое она шепчет избраннику. Вон для кочевника Булана она обернулась чернокудрой Серах, у которой волосы как черный виноград. А для тебя, Волчонок? Какое имя она тебе прошепчет, благословенная твоя весна любви? Кем она явилась к тебе? Нежно приникает к тебе ее стан, а глаза ее смелы. Не стоять тавру на челе при таких смелых глазах. Значит, она явилась к тебе не рабой. Но кем? Она не ордынка: светла, и, как жемчуг, мерцает ее кожа, и, как синие птицы, летят ее глаза.

Знает каждый в кочевой стране, что семя двадцати пяти на трое народов здесь смешалось и дает побеги, ибо сто лихих военных дорог и сто плодущих караванных путей ведут к Хазарию. Но по какой дороге пригнало ветром счастья семя предка твоей красавицы? Спроси у бледнолицей: может быть, гунном был ее пращур? Тьмы гуннов, гривастых, раскосых, промчались здесь на своих взмыленных низкорослых лошадях. Гунны скакали из Азии в Европу. Но кто-то и отстал? Расставил здесь свой войлочный шатер, женился на пышнотелой сарматке и научился сохранять на зимних пастбищах свои отары? Спроси свою пери: не от того ли дерева подбираешь ты спелую ягоду?..

Или она дочь горбоносого авара — жестокосердного обра из преданий соседей Русов? Того самого обра, что увез с Руси сюда бледнолицую дулебку и теперь растит на реке Итиль черноголовых, но синеглазых дочерей?

Или она аланка, мадьярка, булгарка, печенежка? Сколько их прошло мимо Итиля? Сколько переплывало здесь эту Реку?! Но, может быть, мать ее отца здесь осталась? И вот плод ее?..

А не одна ли она из тех, чьего бога не принято называть по имени? Из тех иудеев, гонимых и обиженных, что гордо не пожелали изменить своему безымянному богу и за то были прогнаны гневливым Халифом Гаруном Ао Рашидом? И в другой стране не захотели изменить своему богу и были прогнаны императором Византии Романом Лекапином?.. Эти гордецы и страдальцы называют себя ибрим — евреи — «происходящее из-за реки». Но нет, она не из народа Ибрим: его дочерей узнают по глазам с поволокой, по оставшемуся в их взгляде туману страданий.

Но кто же она? Или ее семя проросло здесь совсем недавно — одиночное, перелетное семя. Она из тех, чьих предков по одному из других народов заносило сюда, — в город на распутье? Ты знаешь таких: они прибились к орде и приняли закон и язык орды. Они старательно и гордо говорят теперь про себя: мы — ордынцы. Что, если она из них? Ну же, пусть она торопливо ответит: «Я — ордынка!»

О маламатие (дурные святые)! Вот, наконец, ты понял все: тебе никогда не узнать ее корня, потому что не на земле проросла она. А послана к тебе дэвом. Она — аркан в его руках.

Когда людская волна, крутившая вас обоих в толпе, внезапно опала, ты слышал изумленно ее голос. Или нет — сразу два ее голоса. Будто на два голоса сразу не сказала, а пропела она тебе, — и был первый ее голос чист и серебрян, как звезда, а второй тепл и бархатен, как чанг. А что сказали голоса, ты не понял, потому что услышал ты только мелодию речи — не хазарской, не гортанной, а прозрачно чистой, с неожиданно падающими вниз, в темную глубину тонами.

Ты услышал эту речь, памятью о которой, как грезами, замирало у тебя сердце. И понял ты, что Весна сама перед тобой. И совсем зарделся. И испугался, и стал в страхе счастья гнать прочь от себя несбыточную догадку. И сладко желал подтвержденья.

Вы оба стоите возле арбы с таботаями, чуть сбоку. Толпа, погнавшаяся за вами, хлещет на берег с моста. А ты держишь ее руки в своих, и она, отступив на шаг, не пробует освободить ладони. Вы замерли оба.

И ты сейчас скажешь ей стихами с черных кипарисовых дощечек, потому нет более достойных ее необычайной красоты слов. Ты скажешь:

— Ушел свет моих глаз, взял с собой мою душу. Где же она, где моя душа? Теперь ты меня ото сна пробуждаешь. Страсть взволновала меня, печаль собралась во мне, и мое сердце склоняется, мое лицо желтеет. Ты смотришь на меня, тем исцеляя. Ты глядишь на меня, делая знак. Останусь ли я с застывшим сердцем?..

Ты скажешь ей так, как надлежит говорить любимой согласно хазарскому Тере (обычаю).

А она выслушает это твое признание (даже если бы его и не проговорили уста, то ведь глаза твои уже и так ей все сказали!) и ответно поглядит тебе прямо в глаза, как никогда не глядят женщины на Востоке.

И ты смутишься, и сам опустишь глаза, и скажешь:

— Что же ты теперь со мной сделаешь? Как поступить в таких случаях велит твой обычаи? Ведь ты не мусульманка, и не из веры магов, и не Небу Синему поклоняешься ты, и не в Белый храм ты ходишь... Ты, прекрасная, оттуда! — и твердо махнешь рукой на север.

— Скажи, останусь ли я с застывшим сердцем?

Ты повторишь вопрос с черных дощечек, и растеряешься, и почему-то станешь поправлять свои длинные космы. У тебя кочевничьи космы, и ты никогда не стыдился за них. Но теперь ты вдруг застесняешься этих своих нерасчесанных лохм. И застесняешься того, что вот бежит по твоему лицу утренний свет и не может выделить тенью ни одного возвышения. Лицо твое плоско, как тарелка. Всегда прежде ты гордился, что у тебя лицо Степи, и тебя никогда не трогало, когда тебя пытались унизить, говоря, что ты — из безобразной, безресничной, косматой толпы Гог и Магог. Но теперь ты застесняешься и станешь руками приглаживать волосы.

А она опять будто сладко пропоет:

— Ты сказал мне клятвенные слова с твоих черных кипарисовых дощечек, на которых мудрость Степи. Но у меня свой бог. Пойдем: я дам тебе мой ответ перед своим богом!

Ты захочешь убежать. Но ноги не послушаются тебя.

И, прося пощады, ты только прошепчешь в ответ:

— Прекраснейшая, я не могу идти... Я был рожден верующим в Синее Небо, Желтое Солнце, Золотистую Землю-Воду.

А ее губы растянутся к устьям, по-прежнему счастливо улыбаясь; ее ладонь протянет к твоим глазам горстку зерна; ее глаза спросят: «Почему ты упираешься? Тебе нечем одарить идола солнца Хорса! Вот возьми! Мы сожжем эти зерна на юру перед изваянием Хорса, и тогда никто уже никогда никаким колдовством не сглазит мою клятву: прямодушный Хорс охранит мою верность. А за свою веру не бойся. Идол Хорс не ревнует к другим богам. Ради его благословения тебе вовсе не надо будет идти к нему в подданные. Я приведу тебя к Хорсу только как гостя. И не бойся подвоха! Это только людские пророки — Моисей, Иисус и Мухаммад — развели между собой соперничество, ищут себе «рабов божиих». У идола Хорса нет рабов — он освящает союзы свободных!..»

Она скажет так, словно она сама Этукен Земля-Вода, а солнечный свет будет струиться в ее волосах, и нежная кожа ее будет золотистой. Не оттого ли у Этукен два имени «Земля-Вода и Золотистая Поверхность», что а ней суть природы?!

А девушка протянет к тебе руку и погладит волосы. Тепло погладит — так гладят шерстку любимому зверю.

Она и скажет тебе, как любимому зверю:

— Здравствуй! Вот ты и прибежал назад, в родные места, мой лохматый волчонок — сын волчицы. Я вчера еще во все глаза высматривала тебя, а ты прошел мимо и застеснялся. Я сегодня смотрела на тебя, а ты — окунулся от меня в толпу. Убежал, стыдясь. Почему ты вдруг стал прятаться от меня? Что ты натворил, отчего стеснительной стала твоя волчья печень? Неужели ты все-таки не узнал меня? Но разве я столь сильно переменилась, что ты уже не слышишь издалека, за полет стрелы, как бьется, радуясь тебе, мое сердце? Раньше ты ведь всегда мое сердце слышал! А где твой нюх? Почему твой тупой добрый нос не тычется мне в плечо? Почему тебя подвело волчье безошибочное обоняние л не вывело тебя верной дорогой к моему порогу?! О, мой любимый, мой лохматый, мой стыдливый, мой мужественный, мой властительный, мой долгожданный волчонок! Когда я увидела в толпе твои крутые скулы, твою славную, тупую, волчью морду, твои шершавые губы и широкие ноздри, твои глаза — два карих огня, — я сразу поняла, что это ты пришел за мной. А ты сам разве не почувствовал, как в тот момент впились мне в грудь твои сладкие когти, чтобы вытащить и забрать с собой мое сердце. О, мой родной Волчонок! Я знала, что ты придешь за мной! Любимый, я так мечтала погладить твоя лохмы. Твои лохмы — это ночь. Но они же — и твой лохматый рык. Они — весь степной простор. Я окуналась лицом в полынь, а говорила себе — я прислонилась лицом к шерсти моего волка. Ну же! Ответь мне скорей! Это я твоя Ляля-Весна! Я пришла к тебе в золотоволосом облике. И уж тут тебе ничего не поделать!.. Это значит, что тебя с Веской свело само Небо!

Так казалось Волчонку, что ему говорила сама Ляля-Весна. Волчонок стоял рядом с Весной у повозки с таботаями, возле скульптурных изображений, в подножье каждого из которых был прах предков.

А на них бежала разъяренная толпа. Весна говорила Волчонку о любви и не боялась, что их обоих толпа сейчас растерзает.

Толпа приблизилась и... пронеслась мимо. Не заметила ни Волчонка с красивой девушкой, ни даже гробов. Толпе, занятой гоном за талаем — зайцем, ведь нужен был заяц. Толпа и смотрела только на тех, кто не стоял, а бежал. Ведь это свойство, как известно, является признаком талая — зайца.

А Волчонок наконец-то поднял глаза и окинул восхищенным взором Тану Жемчужину, которая, держа его за руку, стояла с ним совсем рядом.

Девушка мягко улыбалась, словно удивилась пронесшейся мимо толпе. На ней была зеленая рубашка, высоко схваченная золоченым пояском под самыми холмами, крутыми и крепкими; а на ногах, длинных, как у лани, статных ногах, зеленые плесницы с золочеными ремешками, перехватывавшими тонкие щиколотки. И эти перехватывающие щиколотки ремешки гляделись так, будто лань забежала на этот весенний праздник с реки или из степи, может быть, даже с поляны, где шла охота.

Она была вся непривычная, нездешняя, необычная здесь. Волчонок глядел на нее: узнал Воиславу и все не мог в это поверить, настолько она стала прекрасной Таной Жемчужиной.

Девочка с золотой косой любила прижиматься к своему «лохматому волчонку» и часто сидела у него на коленях и целовала его в щеки и в глаза, но все — как играла со своим зверем. Как ласковое детско, стосковавшееся без матери и нашедшее в Волчонке себе утешение. (А, может быть, так сама Этукен уже тогда играла со своим зверем!)

Тонг с чужестранкой Воиславой был открыт и наивен. И он даже позволял себе играть с девочкой в свое предстоящее коронование. Изображал, как великий принц сменит золотой обруч на своих лохматых длинных космах на расшитую золотыми плодами граната и сияющую рубинами косую степную шапку Кагана!.. Во время таких игр Волчонок гордо принимал облик властителя-волка — надевал хранившуюся в заветном родовом сундуке священную шкуру волчицы и произносил перед Воиславой, изображавшей Всю Массу Народа и кричавшей на разные голоса о разных бедах народа, заветную Каганову клятву:

Небоподобный, Небом рожденный мудрый Каган Степи —
Я, Тонг Тегин, ныне сел над вами всеми.
Мою речь теперь выслушайте до конца вы —
Следующие за мной младшие родичи,
Союзные мне племена и народы,
Эту речь мою выслушайте хорошенько,
Крепко внимайте!
Вперед, вплоть до солнечного восхода,
Направо, вплоть до полудня,
Назад, к солнечному закату,
Налево, вплоть до полуночи —
Здесь, внутри этих пределов находящиеся народы
Все мне будут подвластны!
Столько народов — всех я устрою!

Тонг Тегин затем вскидывал руки, расставлял локти и, как орел, хлопающий крыльями, шел вокруг девочки по кругу. А Воислава, продолжая изображать Массу Народа, громко, как положено, славила на многие голоса мудрую устроительную клятву нового Кагана Тонга Тегина. Но самое интересное начиналось, когда Вся Масса Народа — тоже, как положено, — обращалась к новому Кагану за разрешением своих обид. Они оба заранее долго и очень старательно обдумывали, какие должны быть ныне у хазарского народа обиды. Они бродили по базарам, заходили в караван-сараи — слушали людские толки. Они искали причины народных обид. А потом в их игре он, новый Каган, мудрейше устранял все их... Это была только игра. Великому принцу даже некому было пересказать обиды народа: его отец, Великий Каган Байгуш (Филин), сидел в золотой Куббе и стража не допускала к обожествленному Кагану даже его сыновей, тегинов-принцев, Тонга и Алпа.

Считалось, что Каган правит народом с помощью биликов (изречений), передаваемых через Ишу (Управителя Богатством). И великому принцу оставалось только ждать то время, когда он наконец-то сам воссядет на престол и — в отличие от отца — уже будет не только изрекать туманные билики, которые Иша толкует вкривь и вкось, как ему заблагорассудится, но будет сам и управлять хазарским Элем... Все было тогда только их с Воиславой игрой! Но кто знает, может быть, именно в том детском счете народных обид больше всего духовно вырос Волчонок, впервые, пусть пока только в игре, приняв на себя бремя ответственности за судьбу родного Эля и вдруг осознав, насколько не сладка, а тяжка эта ноша.

И вот миновали годы. Пробил долгожданный час. Волчонок держит за руку Воиславу. Он претендент на престол, а она дочь Русов, чей Барс Святослав сейчас смертельно угрожает Хазарии...

Говорят, что жемчужные ожерелья нужно постоянно носить, потому что жемчуг умирает, если не слышит человеческое тепло. Тана сама отдавала тихое светлое тепло, а волосы ее вспыхивали золотыми нитями, словно спустившиеся в юрту из дымника солнечные лучи.

Она сказала:

— Хон карба! С весной, Волчонок! Вот ты и вернулся. Я знала, верила, что уж этой весной, когда твоя Родина в опасности, ты непременно вернешься. Я вспомнила, как ты все расспрашивал моего отца про великую княгиню Ольгу и ее сына Святослава. Сына Ольга с шестилетнего возраста посадила на коня и водила впереди войска в походы. Ныне он возмужал, Барсом его прозвали и сравнивают соседи с Зулькарнейном — Двурогим — знаменитым Александром Македонским. Вот теперь ты сможешь помериться с ним силами. Теперь все в Хазария ждут Барса. Ты, разумеется, тоже поспешил на эту встречу. Кому же еще тут выводить войско против Барса?.. Ты ведь так прославился, водя полки в Халифате!.. Я была уверена, что тебя позовут главнокомандующим...

Волчонок молчал.

Она поняла, что коснулась больного места. Покраснела. Перевела разговор.

— О, не будем сразу говорить о войне. Давай лучше о самом простом. О лепешках. Я тут все время, как ела лепешки, вспоминала тебя. Помнила, как ты, решив научиться ремеслу, освоил искусство пекаря. Пек для русской девочки хазарские лепешки. Помнишь, мы в дорогу всегда брали тобой самим испеченные лепешки. Ах какая я тогда была маленькая! Даже не могла сама влезть на коня. А помнишь, когда мы уезжали в степь, ты показывал мне норку суслика, учил слышать жаворонка, парящего в небе. Сколько было тебе тогда, — у тебя еще не пробились усы, и ты страшно переживал, что не можешь предстать передо мною с девятью клоками бороды — как подобает Тонгу Тегину — великому принцу. Увы, я уже, видно, так никогда и не увижу, каким ты мог бы предстать принцем. Ведь теперь ты вернулся Облаченным во Власяницу. Ой, хоть бы взглянуть на тебя принца, а не монаха?! Ну, можно одним только глазком?

И она радостно засмеялась. А ее руки шаловливо сорвали с «монаха» его синюю, печальную, головную повязку.

Знала ли она, что под повязкой золотой обруч принца?! Наверное, это было по-детски, она словно хотела, чтобы даже монах не нес траура в утро радости. Но золотой обруч, освобожденный от повязки, сверкнул звонко, дерзко.

Что изменил он? Что внес во встречу любви своим блеском?! Она, конечно, знала, что Облаченные во Власяницу приносят священную клятву подарить себя богу. Но ей хотелось шутить. Она была упоена радостью снова видеть Волчонка, и ей казалось, что уже нет невозможного. Она засмеялась. Ей вдруг представилось, как забавно будет, когда к ней вдруг придет свататься... монах. Вот так, придет вдруг к ее дому монах и на глазах у всех соседей попросит ее руки. И все будут смеяться, а она о? веселья даже начнет прыгать вокруг свата на одной ножке. Может быть, она попрыгает на одной ножке вокруг Волчонка и сейчас?

Словно отбежало назад время, и Тана Жемчужина превратилась в маленькую шалунью Воиславу И тут же она спохватилась, стала подбирать упавшую на землю Тонгову повязку печали. Смутившись, вся заалела лицом. А потом виновато улыбнулась. Молчала, не зная, что сказать.

Тонг держал ее пальцы в своих ладонях, а сейчас выпустил. Он помрачнел.

Она потянулась к нему, хотела его обнять. Но он отстранился. Потом заговорил глухо:

— Да, ты истинно жемчужиной стала, Воислава. Ты нашла себя. А я вот себя потерял. Ты прости меня. У меня от весны зашла голова. Я вернулся давно. Все кружил возле твоего дома, но избегал встречи с тобой. Мне стыдно было с тобой встретиться. Маленькая золотоволосая чужестранка верила в Волчонка. Она играла с ним, как с волчонком. Говорила ему: «Мой шерстяной». Потом ждала, представляя, какой красивый и мужественный из него вырос Волк. А Волка нет!

Прежде чем протянуть ко мне руки, посмотри на недостойного. Ты верила в Волчонка. Нет его. Прежний Волчонок сгинул — я его в себе в Волка вырастил, а Волк здесь оказался ненужным. Степь поставила на этой реке ставку Кагана. К ставке Кагана прилепился город. Он кормился от ставки Кагана. Теперь, я вижу, город вырос. Он сам кормит себя. Он кормит ставку Кагана. Зачем теперь городу степной Волчонок?

Хазары начали теперь жить не порядками степи, а города. Поэтому они хотят под руку не «степного» Кагана, а «городского» Иши Управителя Богатством. Иша Иосиф здесь уже заставляет называть себя «Судету», и эти люди подобострастно его так называют. Они скоро вообще забудут про Кагана, потому что они питаются от дел Управителя, а не Кагана. Иша даже перестал собирать подати с подвластных Кагану народов. Для сбора податей нужно держать в страхе подвластные народы, нужно содержать сильное войско, а Иша копит деньги и не хочет тратиться на войско. Иша убежден, что больше, чем податей, получит золота от торговли. Он мечтает совсем закрыть дорогу мимо города иноземным купцам: чтобы вся торговля и весь обмен товарами между Севером и Югом, Европой и Азией происходил только на здешнем рынке. Городские купцы, менялы, ростовщики богатеют от такой политики Управителя, а от богатства купцов и менял немалые крохи перепадают и тутгаре (прислуге). Всему кормящемуся при рынке черному люду. Иша Иосиф нагло перекрыл дорогу в город хлебу из земель Русое, истребляет торгующих пшеницей и ячменем купцов, потому что набил свои амбары и теперь хочет крупно нажиться на голоде. Все в городе знают это, но терпят. Епископа убили, — тело епископа, не погребенное, гноится в церкви, а голодная тутгара молчит и лишь рвется гулять, весну встречать вместе с нажившимися купцами и менялами. Черный люд голодает, но молчит, потому что уже разучился пасти стада и боится потерять объедки с помоек богатеев-купцов. Они стали жалкими псами.

И я тоже теперь говорю себе: «Виляй же хвостом, пес! Прыгай, заливисто лай и веселись, ты ведь обязан угадывать настроение хозяина. Прыгай и заливисто лай, хотя у тебя давно свело живот!» Нельзя быть вожаком-волком скоплению людей, переставших быть народом. Нельзя возвысить сброд до Эля — племенного союза-государства. Возрождать славу Великого Хазарского Каганата поздно! Теперь, если я, Волчонок, хочу остаться в своей стае, я могу сделать единственное — опуститься до самого последнего шелудивого самца в этой стае. Стать как все! Билек иркен, кучка народа, — это поток, который становится то народом, то толпой. Понял я, Волчонок, что сейчас поток обречен быть толпой. Понял я это — и отдамся толпе. Сдам священные гробы предков начальнику стражи, пусть палач выдерет девять клоков моей бороды! Признаю, что поток обошелся без меня впереди, и, если я все-таки вернулся, то присоединюсь теперь ко всем. Наберусь храбрости, чтобы смешаться со всеми!.. Пусть толпа снесет меня. Снесет и поглотит. Сольюсь с ней!

Я вернулся, чтобы помочь Родине бороться с Барсом Святославом. Но, знаешь, это оказалось никому не нужно. Меня никто не хочет даже слушать, и мне ничего теперь не остается, как сбрить девять священных клоков своей бороды и стать простоволосым. Ты вспомнила, что я научился пекарному ремеслу. Когда-то я пек лепешки одной тебе. Теперь вдруг подумал: а что, если мне теперь начать печь всем людям? Когда придет к нам Барс Святослав, воины хоть будут сытыми.

Не смейся! Здесь, в Итиле, я всегда гордился, что происхожу из того рода, что выделился из толпы, но в Багдаде я страдал и тосковал по своей родной толпе.

Так я решил поступить, Воислава. Вот видишь, какой Волчонок оказался — растерявший свою шерсть. Я обманул в ожиданиях тебя, потому что все время обманываю сам себя. Я видел тебя вчера, почувствовал, что это ты. Ты стояла вчера под серебристой ивой и смотрела в толпу. Но я заставил себя не узнать тебя. Я сегодня пришел к нашей серебристой иве и стал возле нее и почувствовал твое тепло. И опять приказал себе ни во что не верить. И глаза твои, синие птицы, сразу, как ты на меня посмотрела, я узнал сегодня. Но я молчал. Я отговаривал себя и строил нелепые догадки, чтобы оттянуть свою исповедь: потому что то, что сейчас говорю, — это стыд мой. Я возвращался сюда, в город, с гордо поднятой головой, а буду ходить с понурой. Я возвращался воином, а стану торговцем. Но что мне делать, если я не могу жить без своего племени, без своих хазар, а другого места, кроме как последнего, теперь для меня среди своих хазар больше не находится?!

Волчонок остановился в своей пылкой, искренней речи и опустил голову.

Мимо него и Воиславы текла толпа. Толпа смеялась и пела. Толпа веселилась, И они оба хмуро молчали.

Потом Воислава сказала:

— Вожак, даже если он стал хилым, не может смешаться с общей стаей. Вожака тогда загрызают. Разве ты не помнишь этот закон волчьей стаи?!

Волчонок помолчал. Потом, будто через силу, ответил:

— Летел домой над степью черный лебедь, был живым письмом Халифа. Приземлился лебедь. Видит: выгорела степь. Свои у степи заботы — не нужно ей письмо Халифа. Нечем степи прокормить черного лебедя, сама она не знает, как прокормиться. Что теперь делать черному лебедю? Садиться в камыши на болото, клевать траву вместе с утками! Авось не заклюют черного лебедя серые утки?..

Волчонок увидел, что в синих глазах Воиславы появилась влага обиды. И глаза ее будто отдалились от него — отделились влажной завесой.

Вот ведь как бывает. Была весна, и светило солнце. Вдруг набежала туча, и пошел сильный дождь, все затопил, все омрачил, испортил.

Волчонок протянул руку Воиславе:

— Прости меня, Воислава! Я, наверное, сам не знаю, что наговорил.

Она отшатнулась от него:

— Я не верю тебе, великий принц. Ты меня обманываешь, потому что я чужестранка. Ты что-то задумал, а от меня скрываешь. Мой отец Буд привечен княгиней Ольгой, и ты боишься, что о твоих планах узнает Барс Святослав. Хорошо, не говори мне больше ничего, Волчонок. Скрывай от меня, если ты считаешь, что гак нужно ради Эля. Но одно прошу тебя: только не внушай мне, что я спешила к каткалдукчи — воину, а меня встретил талай — заяц. Не заставляй меня спускаться с синей горы!.. Твои рассказы о древней славе Хазарского Эля, твои высокие мысли о народе сделали из меня, обыкновенной маленькой девочки с золотистыми волосами, твою единомышленницу. Я всегда хотела быть достойной тебя. Ты рассказывал мне о золотоволосой Алан Гоа, — рождающей для Степи Каганов. Алан Гоа приходит на рассвете из дымника, как луч солнца. Ты говорил, что Степи, чтобы возродиться, снова нужна Алан Гоа. Что же ты теперь опускаешь меня в яму стыда за тебя?! Зачем говоришь, что Волчонок растерял свою шерсть?!

Тонг почувствовал, как от Воиславы перестали идти к нему тепло и свет. Словно тучи закрыли солнце, вдруг поблек, перестал светиться жемчуг ее кожи, и даже ее золотистые волосы теперь словно потускнели; перепутались, падали на плечи, как поваленная бурей трава.

Воислава подняла голову, вглядывалась тревожно в лицо Тонга, будто в лицо больного.

Потом она сказала:

— Помнишь, Тонг Тегин, как ты рассказывал мне о древней вере огнепоклонников, которая еще почитается некоторыми из хазарских племен, что кочуют вдали от Города. Ты рассказывал, что согласно этой вере душа человека имеет облик юной красивой девушки — даены. Каждый человек рождается в этом мире с даеной в сердце и помыслах, и даена вдохновляет его на достойную героя жизнь и прекрасные устремления. А когда приходит для человека время расстаться с этим миром и перейти в мир иной, то даена—душа выходит из него, и он берет ее на руки и бредет с ней по пустыне к чудесном у мосту Чинват, по которому с помощью девушки—даены и переходит в иной мир. Ты тогда еще сказал мне, что брат твой, бек Алп, кочует по степи с племенем, которое верит в даену, и что ты тоже бы поверил в даену, если бы я согласилась ею для тебя стать... Скажи теперь мне, Великий Принц, неужели ты тогда только шутил над маленькой девочкой — говорил ей то, во что сам не верил?..

Глаза у Воиславы были синими и большими, а сузившиеся зрачки стояли в них, как две остановившиеся посреди озер лодки. Волчонок растерялся и молчал, не зная, что Воиславе ответить. А Воислава сказала: — Я вижу у тебя, гордого хазарина, на шее очень красивая цепь. Но не заменила ли она тебе душу? Ведь это цепь, хоть и почетная, но обозначает, что ты подданный Халифа, чуждого владыки. Уж не из-за этой ли цепи и этого синего халата — власяницы монаха-суфия — так торопишься ты, Тонг Тегин, потерять достоинство благородного дома Ашины и стать простоволосым?.. Не веришь в то, что ты Волк, и спешишь стать жалкой собакой?! Молчишь? Опять не отвечаешь?.. Так ступай прочь! Я не буду сама надевать на тебя ошейник! Я не буду тебе помогать в этом, пес!

Они стояли напротив друг друга и смотрели друг другу в глаза. А в это время их обтекала толпа, вернувшаяся ни с чем после гонки за талаем.

«Монаха» и девушку обсуждали, совершенно не стесняясь:

— Смотрите, люди, монах-то разгулялся. Вместо аллаха молится павлину Весны?! Призывает к проповеди не муллу, а соловья?!

— Эй, народ! А ну-ка пуганем этого монаха, пристроившегося к девушке. Может, кусок лепешки с него сдерем. Скажем: «А ну живо откупайся, ты, променявший молитву на касыду. Из своей торбы откупайся. Доставай припрятанный кусок лепешки. Начнем сильно его пугать, как будто мы стражники.

— Тсс! Не дурите! Это не простой монах-побирушка! Разве не разглядели вы, что в его одежде синие знаки печали. Это — тот, кто оберегает сердце от путей легкомыслия! Это ученый монах-суфий!

— По одежде он самый! Это Облаченный во Власяницу, и не иначе как из самого города мира Багдада! Слышал, что мулла говорил: «В Багдаде каждый поэт — Облаченный во Власяницу, а каждый Облаченный во Власяницу — поэт». Все приходящие из Багдада суфии — поэты, и, видишь, этот на наплавном мосту тоже. Поэты — пророки, пророков нельзя трогать...

— Арс Тархан не примет обвинения мусульманину и ничего не заплатит. Арс Тархан сам мусульманин. Ты забыл, что у нас в городе каждой твари по паре и все рабы. Управитель и купцы-иудеи — рабы Неизреченного бога, стражники-мусульмане — рабы Аллаха, рыбаки и ремесленники — христиане, рабы Христа, а мы, нищий городской люд, язычники, — рабы Ода — Огня и Кек Тенгри — Синего Неба.

— Не кощунствуй. Не рабы мы. Мы — харан, свободные люди. У Синего Неба нет рабов.

— То-то мы по помойкам у торговцев вместе с воронами побираемся, тем и сыты, что в городе стало много помоек!

— Тсс! Не гневи Небо! Лучше пугнем этого монаха. Скажем, пусть откупается, а то убьем. Скажем, мы — кабары, бунтари. Всех чужеземцев искореняем... Сейчас и тебя, багдадец, искореним, если не откупишься.

— Тише. Ты что, про Облаченных во Власяницу не знаешь, что они сами смерти ищут? Монах-суфий обрадуется, что мы его убиваем, — поторопится дух испустить. А как нам потом грех за посягательство на божьего человека замолить?

— Эй, если вы в самом деле харан, свободные люди, то отстаньте от человека, разговаривающего с девушкой. Вы же самого Тонга Тегина Великого Принца обидеть захотели. На нашего доблестного и добродетельного Волчонка, который сам все состояние свое бедным людям роздал, отваживаетесь посягать. Не смейте трогать святого человека — не то поразит вас Небо!

— Да не Волчонок это! Волчонок давно пропал! Ушел от нас за грехи города Волчонок!

— Ушел, а теперь снова пришел. Я у этого монаха, который сейчас с красивой девушкой разговаривает, еще вчера клоки бороды посчитал — девять клоков! Да и поясом с пряжкой железной, смотрите, у него власяница подпоясана, а на пряжке Ашина между двух сопок. А на голове, смотри, обруч золотой. Волчонок это — я его сразу узнал.

— Ну что ты мелешь? Как же наш Волчонок мог монахом стать? Разве бы великий принц монашество принял от мусульман, когда он сам полубог на земле — священной Кагановой крови. Не может быть такого!

— Все может быть! Царь вон наш, то есть Управитель Богатством, в пятницу в мечеть ходит, в субботу в синагогу, в воскресенье в церковь, а на неделе и на капище к Оду — Огню и Синему Небу заглядывает. Почему бы и Волчонку покровительством лишнего бога не заручиться?! Такие сейчас времена пошли!.. Лучше приглядывайся и молчи!.. Тсс!

Громко поспорили люди в толпе вокруг Волчонка и Воиславы и растаяла волна толпы. Но новая людская волна — и опять зевакам не терпится.

— Боже всевидящий! Что за монах рядом с красивой девушкой такой прыткий? Едва солнце взошло, а уж он пристроился. Жрецы с крыши храма еще, как положено, весны не объявили, а уж он возле девушек трется. Спихнем его в воду... Голод в городе, а он...

— Тише, побойтесь бога. Разве возможно обижать юродивого? Вон смотрите: стражники уже появились, всех толкают, палками бьют, а его обошли. Нельзя юродивого трогать: вдруг он — глаза и уши Халифа?

— Ах, люди, я заморский гость, в делах ваших человек посторонний. Но как же вы живете?.. Сами не знаете, кто у вас там возле красивой девушки! Один говорит юродивый, а другой говорит — агент-доносчик Халифа...

— Ну и что? Мало ли, какое бывает на свете!

— Как что! Так вы схватите этого певца, пытайте, пусть откроет правду!

— Тсс! Такого в нашем городе нельзя. У нас тут свой тере — порядок. Разве можно открыто спрашивать человека, доносчик он или нет? Что скажут заморские гости?..

— Плевать нам на гостей. Хватай монаха!..

— Никак нельзя сегодня хватать. У нас в городе в гостях Иша из Кордовы — Абу Юсуф Хасдай ибн Шафрут, а с ним поэт Менахем бен Сарук. Разве можно, чтобы Хазарию знатные свидетели ославили во всех общинах «детей вдовы»?!

Волчонок Тонг Тегин оглянулся на говоривших. Подумал: «Отойти бы нам с Воиславой куда подальше». Но они не отошли. Он смотрел на праздничную шумящую толпу и продолжал улыбаться; он думал: «Мои хазары! Они веселятся, а я, чтобы сохранить им смех, должен погибнуть. Я это понял! Но почему я тоже улыбаюсь суете и вот тоже веселую песенку спел?! У меня же синяя фута — повязка траура должна быть на голове. Я же отдал свое тело богу, облачившись во власяницу. «Верующий в руках Аллаха, как мертвое тело в руках обмывающего трупы» — гласит заповедь, а я пел веселую песенку. И сейчас стою рядом с девушкой и не могу на нее насмотреться.

В сером рассветном полусвете серебро резных ивовых листьев сливалось с серебром быстро текущей весенней воды.

— Нишит-е (будем бить палками)! Расходитесь! — совсем рядом кричат стражники. — Расходитесь: весна откладывается!

Но толпы не убыло, ее все прибывает, как в половодье. Толпа разлилась. Вот идет высокая волна и накрывает собой всех — и стражников, которые теперь лишь смешно барахтаются в толпе, и степного Волчонка с золотоволосой Воиславой. Волна смыла Волчонка и Воиславу, завертела, разделила и нещадно понесла в разные стороны. Он попытался позвать ее. Но его голос утонул в едином тысячеглотном вздохе толпы:

— Хорс!

— Солнце!

Славу Солнцу—Хорсу неистово кричали со всех сторон. Еще вчера он был только славянским идолом. Но, видно, палки арсиев, разгонявшие праздник, сделали свое дело. Посмотрите: даже желторизные жрецы из Белого храма теперь тоже кричат: «Хорс!» Желторизные левиты тоже надеялись сегодня повеселиться, но раз их тщеславные и высокомерные мудрецы — хакамы, что засели в Академии, испортили людям праздник, чтобы показать свое «я», то пусть хакамы получают свое. Теперь все иудеи тоже помогают славить первого кто из богов явился на праздник Ляли-Весны.

— Славься, Хорс! — кричат муллы и хохочут.

Как же им не хохотать, что сделала глупость соперница — иудейская Академия при Белом храме?! Так к надо зазнавшимся черным ермолкам.

— Славься Хорс — желтое Солнце! — кричат маги и кочевничьи шаманы.

— Да здравствует Хоре, несущий свет! — кричат маги. Почему и жрецам Зороастра не прославить именем Хорса свет, являющийся народу?

Муллы выстроились в ряд — восхваляют Хорса. «О, пусть-ка вспомнит теперь Иша Иосиф Управитель Богатством, как он городскую мечеть за оскорбление иудеев обезглавил! Может быть, среброусого славянского идола с берега он в воду свалить теперь прикажет?.. Вот будет потеха! А потом придут кабары...»

Бьют в бубны волхвы. Начинают пляску солнца. А Хоре уже рядом — уже скользит желтой полоской по воде.

— Здравствуй! С возвращением тебя после зимы, великое и могучее Солнце! — протянули все к солнцу руки. Пусть Хорс успокоит зимнее бурное море, разрешит доплыть-вернуться в город всем купеческим караванам! Пусть Хорс вскроет все реки и откроет пути!

Желтым шаром по витой тропинке поднимается Хоре на правобережную кручу. Катится пламенем мимо круглых войлочных шатров, в которых живут скотоводы, мимо глиняных мазанок, слепленных ремесленниками, мимо купеческих домов, деревянных, с горбатыми крышами. В куполе церкви Хоре сверкает, в изразцах мечети играет. Вот забрался на крышу Белого храма, меж гвоздей побежал, смеясь. Эй, мудрецы-хакамы! Вместо вас Хоре на крыше! Хоре за вас Лялю-Весну объявил!

Волчонок потерял Воиславу. Мечется в толпе. Наконец догадывается где искать. Печальный образ насилия, который сопровождал его от въезда в город, напомнил о страшной картине на берегу. Он подумал о ее сородичах, и, может быть, даже ее отце, — кто остались на крестах и колах всего лишь за то, что везли пшеницу — накормить голодный город. Русы приняли лютую смерть от арсиев-стражников. Больше уж никогда не придут они к хазарам с пшеницей. Накрепко заказан путь. Самой смертью заказан.

Волчонок среди киевлян... Мелькнуло впереди зеленое с серебром платье. Поманило. Волчонок рванулся и остановился. Как смеет жалкий пес бежать за Таной Жемчужиной?!

Волк сам отдал свою тропу. Он гордо шел по этой тропе на плаху и не боялся, потому что нет ничего счастливее восхождения на плаху, когда восходишь за свой народ. Но гордый Волк встретил на этой тропе красивую, как солнечный свет, девушку и поколебался в своей волчьей уверенности. Волк подумал: «Как я уйду на Небо, когда любимая тут, на земле?» Волк сказал себе: «Почему я непременно должен за свой народ погибнуть? А не могу ли я ему послужить, став простоволосым? Пусть палач возьмет только девять святых клоков моей бороды, а я буду печь своему голодному народу вкусные лепешки и встречать каждый день счастливым взглядом небесный свет — Тану Жемчужину!» Так хотел поступить Волк — стать домашним псом, охраняющим отару, чтобы не расставаться с любимой. Но любимая оскорбилась за Волка, который решился стать псом.