День восемнадцатый. «Вениамин — воин»

Волки держали морды к небу, но все еще не выли. Обложив Булана и Вениамина, они ждали голоса вожака. Булан потрепал Конгкор, верную лошадь, между ушей. Весь напрягся. Осталось только как-то бросить старика в кучу волков.

Но прорываться на Конгкор сквозь кольцо волкоз Булан все-таки не решился...

Подал голос вожак. Наверное, он долго приходил в себя после того, как промахнулся. У волков ведь, хоть стая и прощает вожаку один промах, хоть не торопится, как у людей, сразу с удавкой на шею своему «Кагану», но порядки тоже строгие. Вон возле вожака уже и соперник встал рядом — волчище не меньше. Второго промаха только дождется, и вожака — за горло!..

Как будто откуда-то снизу, с самой земли пошел хриплый, душный вой вожака. И тут же, подхватывая песню старого волка и будто разводя ее по высоким и низким голосам, как хор, завыла вся стая.

Конгкор под Буланом дернулась, но не понесла: крепкая рука Булана вовремя натянула узду и помогла лошади сдержаться после первого испуга. Конгкор чувствовала руку сильного каткулдукчи и надеялась на него, но круп лошади дрожал, как дрожит на ветру кунгаулсун — высокая трава желтая полынь.

Булан схватил тамарисковый кол за самый конец и начал размахивать им над головой, как плетью. Так он подбадривал себя, лошадь и своего «кула» Вениамина, стоявшего на коленях с упертым в землю луком.

Кол был тяжелый, но Булан все продолжал им размахивать. Он вроде как угрожал волкам. Он не хотел, чтобы, припугнув добычу и взбодрив самих себя своим воем, серые разом кинулись со всех сторон. Показывая волкам кол, Булан надеялся, что и среди зверей, как среди людей, не без трусов и пройдох: найдутся, которые состорожничают и немного, совсем немного не поторопятся, за спины других прижмутся.

Вой волков взвился к синему небу и дрожал там на одной дребезжащей ноте. Вой держался там, в небе, и будто даже все набирал высоту для того, чтобы коршуном упасть на головы своих жертв и совсем оглушить их, заставить жертвы сразу смириться с тем, что они — волчья пища.

— Эй, ей! А ты ел волчье мясо, «кувшин»? Или твой Неизреченный бог, подобно тому, как Аллах мусульманам запрещает свиное мясо, запрещает «кувшинам» есть волчье мясо?! — громко крикнул через вой Булан.

Крикнул, разумеется, не ради стариковского ответа: Булан прекрасно знал, что есть волчье мясо не запрещает ни один бог. Даже те, у кого тотем — Ашина-волчица тоже охотятся на волков (особенно на красных волков), показывая свою силу и ловкость. Волков много в степи, всем охотникам себя показать хватит! Так что отчего бы и этому старому «кувшину» где не попробовать волчьего мяса, раз вот видно, что он держал в руках лук, а может, когда и в походы со славным полководцем, тоже иудеем, Песахом ходил? Могло ведь вполне быть такое? Раньше, говорят, часто набирал Песах из иудеев—ремесленников вспомогательное войско. Это сейчас, при Иосифе Управителе перестал Песах вообще ходить в походы. Вспомнив про хитрого доблестного Песаха, Булан снова закричал свои громкие вопросы старику. Булан не рассчитывал на ответы. Волков он своими вопросами к старику все пугал, — а больше уверял самого себя, что волков пугает. На самом деле, волки выли так, что все равно никто бы ничего не расслышал. Но Лосенку нужно было что-то кричать, чтобы волчий вой совсем не заполнил ему уши, чтобы самому держаться.

Вениамин в это время тщательно менял стрелу. Видимо, та, которую он поставил сначала, показалась старику все-таки недостаточно прямой, или старик тоже искал, как себя успокоить?..

Внезапно вой оборвался.

«Сейчас пойдут», — успело мелькнуть в сжавшейся печени у Лосенка, как-то вдруг уменьшившейся, толчками заколовшей. И Булан сразу увидел, как, подтянув задние лапы, медленно, напряженно, весь собравшись в комок мускулов, приподнимается вожак, а за ним, словно по команде, подтягивают к головам задние лапы, готовясь к большому прыжку, все другие волки.

Булан круто развернул коня. Не ради лучшей позиции: волки ведь были со всех сторон. Булан просто хотел, чтобы Конгкор почувствовала свои мышцы. Может быть, Конгкор тогда успеет отпрянуть в сторону, как при первом волчьем нападении. Впрочем, Булан сомневался, что вожак теперь промахнется — матерые волки во второй раз никогда не промахиваются.

Вожак настолько подтянул задние лапы, что они были у него уже даже впереди головы. Черная лохматая голова вожака поднялась. Пасть раскрылась, приготовив клыки. Вот на передних лапах качнулись, отодвигаясь назад, чтобы раскачать тело, волчьи плечи. Вот уже качнулось назад и резко пошло вперед все волчье тело.

И тут завизжала иори (гремучая стрела). Она летела прямо в вожака, а вожак уже не был в силах остановиться и поднимал ей навстречу разинутую пасть.

Гремучая стрела истошно визжала, наводя ужас на других волков. А вожак поднимал и поднимал ей навстречу морду. Похоже, Вениамин поразительно точно выбрал момент для выстрела: когда мышцы вожака уже все сработали, уже делали прыжок.

Вожак встал на задние лапы и упал со стрелой в пасти. Его тело задергалось, оставляя мокрый красный след на каракане — темно-буром золототарнике.

Только теперь Булан оценил, сколь смело сменил старик стрелу, рискнув поставить вместо обыкновенной, деревянной, пусть более медленную и менее меткую, но зато сильно пугающую, костяную, гремучую. Сам бы Булан стрелял только деревянной, устойчивой в полете — побоялся бы промазать. Но Вениамин рассчитал, единственно правильно. Ведь даже убей он вожака обыкновенной стрелой, все волки все равно бы уже не заметили ее смертоносности и уже терзали сейчас добычу. А отвлеченные гремучей стрелой, другие волки на какое-то мгновение приостановились, растерялись, скосились на вожака и не поспели прыгнуть вместе с ним.

Теперь вожак издыхал, мучаясь, на глазах у всей стаи. Еще две, уже меткие деревянные стрелы настигли кинувшихся к вожаку самку и молодого волка. Старик, как опытный каткулдукчи, быстро прикончил сразу же и «близких» вожака.

Волки уже не выли, они беспорядочно лаяли и как-то мялись, иные даже поджали хвосты.

— Одукийи — как бы не ушел?! — радостно завопил Булан. То был клич уже не страшной войны, а веселой охоты.

Он кричал, словно бы не за ним, Лосенком, и не за его кровью пришли эти волки, а он сам, резвясь, хочет поохотиться на них:

— Одукийи!

Булан улюлюкал снова, и в ответ (тоже как на охоте?) услышал от старика короткую, как команда своему Заводному, подсказку:

— Догони!

Привыкший повиноваться начальникам, Булан дернул узду, посылая вперед желтую лошадь. Та прыгнула с места (она была все-таки очень прыгучей лошадью), Булан издал страшный крик (самый страшный, на какой только были способны его легкие!) и, не раздумывая, направил коня прямо в середину смешавшейся, сбивавшейся в кучу стаи.

Перед ним успели пролететь еще две стрелы. Это Вениамин, расчищая дорогу Булану, уложил того большого матерого волка, который намеревался сменить вожака и, взяв под себя стаю, кинуться в упор на Булана, и ранил молодого волка, попытавшегося броситься на Конгкор сзади.

Еще три волка, оскалясь, попробовали откусить себе по куску от крупа лошади. Булан размозжил им головы колом. Конгкор мяла волков копытами. Булан бил тамарисковым колом по куче. Он действовал смело. У него был хороший Заводной. За спиной его (спасая!) еще трижды пропели стрелы.

Теперь волки визжали, как нашкодившие собаки. Они бросились бежать.

Булан поскакал вслед за удиравшим остатком стан.

— Одукийи! — улюлюкал Булан, гоня волков, но, обещая вслух непременно их достать, незаметно сдерживал коня.

Потом, когда волки пропали из виду, он остановился, покричал с места, призывая злых дэвов воспользоваться трусостью «серых тварей» и расправиться с ними вконец. Погрозил он волкам еще и духом Медведя. Почему бы и Медведю не полакомиться волчатиной? Ведь он, Булан, приготовил для великого Медведя хорошую пищу. «Бегите, волки, далеко-далеко, до лесу, — там вас ждет косолапый хозяин. Скажите ему, что я послал вас ему в пищу!»

Булан потешался. Он не знал, чего бы еще покричать.

Он повернул назад, только когда совсем охрип.

«Кувшин» был на том же месте. Старик, которому прижгли пятки и с которого Булан, жестоко развлекаясь, сдирал кожу, делая из него «красного голыша», по-прежнему стоял на коленях и на его луке лежала приготовленная стрела.

Рассмотрев стрелу, Булан было дернулся повернуть прочь. Но, измерив расстояние взглядом, с ужасом понял, что уже поздно, что он по своей нерасчетливости уже въехал в круг стрелы и теперь его жизнь, только что зависевшая от стаи волков, зависит от поганого «кувшина».

— Эй, добрый человек, возврати мне лук! Отдай добчиту кор — лук все-таки мой, а не твой!.. — без всякой надежды жалобно крикнул Булан, уже не только боясь вслух называть Вениамина «кувшином», ко и не осмеливаясь даже панибратски назвать старика по имени.

Конгкор медленно подъезжала к старику, и по мере приближения печень Булана все ближе перемещалась к пяткам. Он повернулся на коне боком, заслонил бок рукой.

Но «кувшин» спокойно отдал боевой лук.

На его месте Булан-то уж ни за что бы боевого лука не отдал, а пристрелил бы своего стражника. Булан крепко усвоил: когда хорошо стреляешь, надо не раздумывая стрелять. Почему стрелял, оправдаешься потом. А этот «кувшин»?! Серах права: совсем никудышный у Булана тесть! На что он всегда надеется?! «Кувшины» дают себя связать; не сопротивляются, когда их припугнешь. Говорят: «Помоги нам бог!» И как бог поможет боязливому? Ах, Вениамин! Как же ты не понял, что твоя песенка спета. Обычаи Степи — вырывать дурную траву с корнем. Раз уж так получилось, что Арс Тархан не пожалел Волчонка-наследника, то кто же пожалеет его близких, «побратимов». Кто и когда в Степи оставлял семена, которые могут дать всходы мести? Никудышный у Булана тесть! Неразумный!

Булан сплюнул. Он сразу же забыл, что «кувшин» мог, а не застрелил его. Он решил: «Слабый тузурке, такого только и убивать!»

— Аул? — насмешливо процедил Лосенок. «Аул (остался в живых)» теперь звучало у него на губах, как будто это было его, Лосенка, временным старику одолжением.

Теперь он еще больше запрезирал всех этих «тузурке-кувшинов», испускающих коангшиу (смрад). Вот какие они — сами они признают себя покорными, вонючими. Покорный и «вонючий» были равными оскорблениями в Степи.

— Аул, Кувшин! — Булан издевательски хохотал.

Старый Вениамин молчал. Видно было, что он еле держится даже на коленях, что он отдал бою с волками остаток своих сил. По красному, кровоточащему телу старика, по израненной коже, ободранной колючей травой, когда его волокли на аркане, обильно ползали, как мухи по падали, разбухшие от крови комары.

— Коангшиу, смрад! — все ругался Булан. — Не хочу смотреть на тебя, старый, вонючий кусок мяса! Дрянь!

Бениамин молчал.

Кончился бой, и старик снова будто замкнулся в себе, будто теперь снова он вовсе не понимал языка степи — во всяком случае, языка Лосенка: он был безучастен к такой степи — злорадной, жестокой к достоинству пленников и видящей средство к собственному утверждению лишь в унижении, оскорблении, издевательстве над другими. Или, может быть, это, как блевота, выхлестывало, выливалось наружу из подобных «хукерчинов» собственное их постоянное скотство, раболепие, самоунижение?!

Вениамин брезгливо отвернулся от Булана. Но Булан слез с коня и подошел к Вениамину. Силой пригнул к себе в унизительном поклоне. Поставил ногу ему на шею. Нацелился из лука в спину. Так, прошивая стрелой насквозь, самолично не раз на глазах у Булана расправлялся очередной еки терин (начальник) со своим нашкодившим строптивым кулом (зависимым). Булан сам теперь хотел пережить это ощущение.

Тетива была очень тугой и не поддавалась. То ли устала рука от кола, то ли кто-то незримый мешал сейчас Булану натянуть ее?

Уж не бог ли этого «кувшина», никогда не называемый по имени, Неизреченный бог?! Булан смог бы, конечно, натянуть тетиву через силу. Но вспомнил, как Арс Тархан поучительно рассказывал стражникам про то, что Каган Байгуш-филин (когда еще был помоложе и в силе) однажды во время боя потерял коня, и он, Арс Тархан, спасая Кагана, отдал ему своего. Но, торопясь, Арс Тархан подсадил божественного Кагана рукой, не обернутой в тряпку. За это оскорбление Филин приказал запрячь Арс Тархана, как осла, в повозку и бить до беспамятства палками. Вот какой был Филин высокомерный! Сразу видно, истинно Небом рожденным был начальник у Арс Тархана! Оттого и стал Арс Тархан мудрым воином. Булан подумал, что надо бы и ему, прежде чем убивать, и старика тузурке вот так же запрячь, Вениамина — своего «кула», в повозку, как осла, и до беспамятства побить палками за то, что он посмел попользоваться его, Булановым, боевым луком... Вот бы посмотрели боги, как Булан умело воспитывает своего куда.

Лосенок пихнул Вениамина ногой. Старик упал на спину. Лосенок стоял над ним гордый. Победил стаю волков — вот какой Лосенок великий каткулдукчи (воин)!.. Он упивался своим высокомерием и не знал, как бы еще громче (чтобы всем тварям в степи было издалека видно!) выхвалиться?!

Во время боя с волками у Лосенка все спеклось во рту. Теперь слюна вернулась, и Лосенку доставило гордое и высокомерное удовольствие несколько раз плюнуть в лицо старику:

— Жалкий! Ничтожный! Никудышный! Простоволосый! Тьфу, простоволосый!..

Лосенок геройствовал подобно тому, как какой-нибудь пятилетний несмышленыш в длиннорукавном отцовском халате мучает слепого щенка, воображая себя всевластным хозяином.

Лосенок еще долго пинал ногами «смрадного кувшина». Наконец ноги Булана устали, и он, взяв коня за узду, сел на траву возле конской морды.

Но мышцы ныли, сидеть было неудобно, узда мешала. Булан бросил кадар (узду). Потом, не обращая внимания на «кувшина», бросил в сторону лук со стрелами. Он даже не измерил взглядом, кто первый дотянется до лука: он или «кувшин»?

Булан лег на спину и стал смотреть в небо. Мешали комары. Булан встал и развернул коня — так, чтобы желтая лошадь обмахивала ему, лежащему, хвостом лицо.

Было тихо. В небе по-прежнему, будто и не было здесь только что битвы с волками, и не раздавался вой, и не свистели стрелы, вилась тиал — разномастная стая птиц.

— А ты, кувшин, — судсутай! — полежав и посмотрев на небо, сказал Булан. — Ты — судсутай — имеющий печень! Мужественный, смелый. Не будь ты из «кувшинов», я хотел бы спать с тобой под одним одеялом — так, чтобы ты стал моим побратимом.

Старик молчал.

— Е теля — согласен? — Булан громко рассмеялся. Ему стало очень весело от странной мысли, что он, потомок Лосихи, сначала чуть не стал законным родственником этого «кувшина». Хорошо еще, что так получилось, что не пришлось ему награждать старика подарками за Серах, а удалось ее захватить (теперь Булан уже твердо решил для себя, что он захватил Серах!). Однако теперь должен Булан по установлениям Степи признать помощника в бою своим побратимом...

Булан засмеялся искренне и звонко. Может быть, в этом смехе из него наконец-то выходил страх, который он только что пережил?! Черны пасмы, потные и свалявшиеся, закрывали круглое, не имевшее еще ни одного клочка бороды лицо; из широко раскрытого рта красным лоскутом вывалился над косым, как клык, зубом мокрый язык. Булан был очень похож в своем смехе на обрадованно блеющего лосенка, к которому вернулась в лощину пропавшая мать.

К Булану и в самом деле вернулась мать. Не из детства. Ту он не помнил. Та только родила его и, трудно рожая, стала бесплодной. После чего строгий Лось-старший прогнал ее из своей юрты, не пожелав зря бесплодную кормить. Но у Лосенка оставалась всегда его «большая мать», Этукен — Земля-Вода, Золотистая Поверхность. Сейчас Лосенок смотрел в небо на вившуюся тиал, и небо было таким синим, а солнечные лучи такими золотыми, а птицы такими близкими, что у Лосенка потеплело в печени. Выходило, что сама великая Этукен вот не захотела расставаться с Лосенком, своим сыном, не передала его в иной мир! Сейчас Этукен была вокруг Булана и под ним. Он ощущал всею своею плотью ее плоть.

Он потрогал землю:

— Мараа — плоть!..

Он стал представлять себе Этукен (Золотистую Поверхность) и удивился, как она змеинокудра... Он лежал на спине, смотрел в небо, а рядом с собой внезапно почти осязаемо ощутил женщину. Он даже погладил ее (землю?) рукой и стыдливо отдернул руку.

— Слушай, Вениамин! А твоя дочка Серах мягкая... Она на Управителя Иосифа постыдно ласково смотрела. Но ты не думай — я твою дочку все равно не брошу. Я понимаю, что мне другую жену не завоевать. Не ходит ведь наш полководец Песах в походы. И еще понимаю, что кожу Иша Иосиф с меня сдерет, если только ему твоя Серах на меня чуть пожалуется; это уж — как положено! Нет, я, хоть ты, мой тесть, с дурными разговорами по кочевьям ходил и совсем испоганился, все-таки твою дочь тебе не верну. Я ее за абурин эме почитаю — за «самим в бою насильно взятую жену». Кто же абурин эме бросает, ежели даже она на управителя ласково поглядывает... А меня вон тоже сам Гер Фанхас ласково по шее потрепал... Как весной кобылицы жеребчиков треплют!.. Очень ласково потрепал...

Вениамин молчал. Лосенок приподнялся на локтях. Подполз к старику, заглянул ему в темные, ушедшие в небо глаза.

— Ну, чего дрожишь? — старик не дрожал, он лежал тихо и спокойно, но Лосенку хотелось, чтобы он дрожал. — Не дрожи! Я твоей дочери не расскажу, как ты испоганился. А хочешь: ей скажу, что ты ловкий, сильный — с луком в руках умер. Ты же ведь все равно помрешь. Наверное, прибьют тебя гвоздями к дыбе в городе или кожу сдерут. Только как бы дочка тебя во время казни не увидела?! Жалко ей тебя будет... А на рынок продавать тебя уже не поведут... Арс Тархан сказал: никто за такого, как ты, невольника деньги бросать не станет! Тебя для острастки другим на дыбу поместят.

Старик по-прежнему лежал с глазами, ушедшими в небо.

— Слушай, а удачно, что ты — отец моей жены. Брататься мне с тобой вроде уже и не надо — мы и так родственники! А то бы пришлось... После такого боя как бы иначе? — Лосенок помолчал, что-то решая. Потом сказал убежденно: — А знаешь: коангшиу — смрада от тебя нет!.. Это я, потомок Лосихи, тебе говорю. Ты хороший каткулдукчи — воин. Врал мулла про смрад от «кувшинов». Смуту сеял...

Старик молчал, и Булан обиделся. Он даже совсем по-детски надул губы.

— Слушай, пленный! Ведь это я тащу тебя на аркане, а не ты меня?! Как смеешь ты мне не отвечать?! Ты ведешь себя не так, как в твоем положении установлениями положено?!

Старик не ответил. Он по-прежнему смотрел глазами, ушедшими в небо. И до Булана дошло, что отец Серах с ним высокомерен. Горд и презрителен! Вдруг выяснялось, что этот старик «кувшин», хоть и сбили с него недруги высокую шапку, но остался при высокой шапке. Может быть, потому что всегда оставался немного ребенком — с главами наивными и доверчивыми? С такими глазами всегда счастлив человек на мир смотреть. Птицы поют — ему уже хорошо. Мышка по полю побежала — у него на глазах слезы. Ему всегда хорошо, Однако каково такого никудышного, невзрослого человека иметь рядом его близким? Родным то его каково с таким?! Недаром Серах на отца все жалуется, неприспособленным его называет, неумельцем. Другие люди живут, низко согнувшись, — несут свою ношу, а этот будто всегда где-то там, в выси — при боге. Живет на земле безмятежно, как на небе. Оттого и пятки ему что прижигай, что не прижигай, кожу с него что сдирай, что не сдирай — тело-то у души только для неба?! Он всегда чистенький! Вон сколько его били, сколько по берегу да потом я его по степи нещадно волочил, — он вовсе и не грязный, он даже вроде как в крови обмытый, а все равно чистый... Грязью-то не залепленный!

Булан содрогнулся. Он пополз прочь, дальше от Вениамина, как будто полз прочь от тени своего отца — страшной тени, явившейся, чтобы сыну напомнить о чести. Но зачем напомнить?

Он отполз от старика и заплакал.

Они долго лежали, и оба смотрели в небо ушедшими глазами — благородный старик и его молоденький родственник.

А высоко в небе пел кайракана (жаворонок). Кайракана пел Земле-Воде и Солнцу, пел Лосенку, его лошади Конгкор и старику Вениамину. Кайракана был общий (совсем как общий бог, про которого проповедовал старик!) и не разделял мир на «свою» и «чужую» печени, Кайракана пел всем. У лосенка был чуткий слух степняка, и он услышал еще и то, что все подпевают кайракане — вся степь!

Нечуткому уху могло бы показаться, что это были лишь шорохи: неряшливый — унена (хорька), тонкий, будто острый — кучулина (мышонка), присвистывающий — кучукура (злой степной крысы). Но Лосенок-то знал, что на самом деле все они — и хорек, и мышонок, и крыса — тоже пели: каждый на своем языке. И борчин гоно (дикие утки), когда с каким-то прихлопыванием, будто кто гнал их хлыстом по небу, прошли клином высоко-высоко, — они тоже пели. Присоединились к общему хору и пропели всем от себя, что летят из дальних краев, возвращаются, как положено, весной на Родину и очень радуются встрече со Степью.

Песня степи оборвалась, только когда возник мягкий, обволакивающий свист. Это туринтай (самец хищной птицы) погнался за утками. Не догнал. Но песню испортил.

— Испортил песню туринтай, — сказал вслух Булан.

Теперь наступила тишина. Чуть слышна была лишь мелкая-мелкая дробь: будто кто-то бил по кожаному барабану одними подушечками пальцев. Мягко-мягко. Так всегда стучали, стукаясь друг о друга на слабом ветру, метелки кунгаулсун — высокой травы желтой полыни. Казалось, что и они тоже подпевали кайракане. И Лосенок вдруг обозлился на кайракану, как будто кайракана лично ему чем-то досадил.

Лосенок резко поднялся с земли. Пнул ногой Вениамина:

— Вставай, вонючий кувшин! Ты что? Уж не молишься ли кайракане?

И вдруг опомнился, осекся:

— Прости меня, почтенный Вениамин! Прости, я поступил неразумно: я не хотел, я не хотел прерывать твоей молитвы.

Лосенок сначала пнул, а только потом заметил, что Тузурке-то уже не разлеживает на спине с глазами в небо, а с богом своим похоже что разговаривает. С богом же (пусть даже чужим) Лосенок связываться не хотел: люди — это люди, а боги — это боги! Что там меж ними — кто знает? Во всяком случае, любой бог выше человека. Бог — еки терин (начальник) любому человеку...

Лосенок дал старику домолиться и только уже после этого перевернул ногой старика, чтобы поудобнее накинуть и затянуть аркан на туловище «кувшина». Старик отрешенно, будто ребенок, которого пеленают, подставлял под аркан руки.

Лосенок влез на лошадь, привязал к седлу конец аркана и медленно поехал степью, волоча за собой «кусок старого, вонючего мяса».

Навстречу Лосенку послушно-приветливо кивали головками стебельки кунгаулсун, и Лосенок думал о том, что уже в соку весна и через два-три дня весь Еке Аурук (Великий Стан), по обычаю, снимется с зимника и войдет в обход своих владений. Был Город-на-Реке — и не будет города. Разберут даже тамарисковый частокол вокруг него, и исчезнут городские ворота. Останутся каменные дворцы Иши Иосифа Управителя (на острове с белой башней) и свободный, пустой пока дворец, выстроенный для главной жены его, хатун, на высоком правом берегу. Останутся Белый храм, мечеть со снесенным минаретом, деревянная церковь, кое-какие деревянные дома. А все юрты — и малые, и большие, и парадные, я, богатые, и бедные! — снимутся и пойдут кочевать следом за Еке Аурук. Останутся в городе иные торговцы, а иные из них тоже поедут с товарами за Великим Станом — торговать по кочевьям. Останутся те из рыбаков, кто живет только ловом, да виноградари.

Будет торжественным этот выход города в Степь, Впереди в каратаи терке (закрытом возке) будут везти Кагана или, может быть, будут делать вид, что везут Кагана. Потому что за все кочевое время Кагана все равно никто не увидит. За возком Кагана на почтительном расстоянии поедут рыжий Иосиф Управитель и всякие еки терин (начальники). За начальниками — приказные и свободные люди. А еще дальше — хукерчины, вроде Булана, погонят стада. И так будут все идти и идти до зимы — осмотрят виноградники вдоль реки, потом будут кочевать все только степью, откармливая стада, собирая дань и утверждая порядок среди подвластных племен.

«А меня, наверное, Арс Тархан оставит в городе? — вдруг подумал Булан: — Кто-то должен будет охранять пустующие дворцы, пока Управитель Иосиф на кочевье?.. Арс Тархан не без намека ведь уже бранился, что у Булана нету своей собственной кошилик—походной палатки. Ах, как на кочевье можно было бы откормиться, если оказаться при стаде баранов! А если суметь дать взятку, когда будут распределять пастухов, то, пожалуй, можно было бы даже стать настоящим (не тощим!) мужчиной. Ирке — баран-четырехлетка, лилилкун—двухлеток, ясак—годовалый барашек — ах какие лакомства достаются умелому на кочевье!..»

Лошадь медленно шла степью и терпеливо волочила за собой старика. Конец аркана, привязанный к худесу (ремню, которым закрепляют боковые доски седла), узлом тер лошади спину, но она не брыкалась.

Булан запел. Ведь, может быть, оттого и напали на него волки, что он не пел, как следует.

Теперь Лосенок с удовольствием пел о том, что видел. О травах: ноненя и дурнушник, чернобыльник и кумарчик, песчаный овес — все проснулись после зимы, все наливались соками, ждали стад, приговаривая: «Придите, поешьте нас!» И о тварях. Острый глаз Лосенка замечал среди трав желтобрюхого полоза и ящерную змею, гадюку и удавчика. Он видел черепаху. А когда присматривался, то различал тарантула, фалангу и скорпиона — все они тоже проснулись и каждый тоже воевал за свое место в степи. Каждый говорил: «Берите пример с нас. Вот мы как хорошо устроились!» Иногда по пробивающейся траве скользили тени, и Лосенку даже не надо было поднимать глаз, чтобы опознать черного коршуна или чеглока-сокола, ястреба, сарыча или орла. Когда на пути стали попадаться дрофы и цапли и кликуны-лебеди прошли совсем низко над Буланом, он понял, что река с тростниковыми зарослями уже где-то совсем рядом и вот-вот она черно блеснет впереди, у самого края синего неба.

Но увидел Лосенок не реку, а сначала белую башню на дворце Иосифа Управителя. В другой раз Булан бы обрадовался, возгордился собой, что не промахнулся, а точно выбрал в степи направление. Однако сейчас, чувствуя себя после своей победы в степи чрезмеру смелым, он громко выругался:

— Коангшиу!

Ему казалось, что он теперь под защитой степи, и он дал волю тому внутреннему неприятию города (и белой башни, как его олицетворения), какое он всегда носил в себе, но прежде, зная, что кормится от города (и от башни!), никогда бы не посмел вот так открыто выразить.

— Коангшиу! Это ты, белая башня, виновата в несчастьях Коня. Зачем людям класть друг на друга камни, когда удобнее раскинуть алачук — шатер? Если у кого много добра, то пусть делает себе шатер из крепкого шишкая—юртового войлока, не боящегося дождей. Не промокнет добро! А если кому хочется показать, как он богат, то пусть украсит тоургу—юбку шатра! Или некоторые уже думают, что у них так много добра, что его не увезти на возках?! Поганый город! Тьфу! Караван-сарай! Тьфу!

Лосенку всегда представлялось, что город — это что-то вроде большого караван-сарая, придуманного купцами только ради постоянных остановок. В городе власть у купцов—рахданитов. Рахданиты означает «знающие пу-тн», и, конечно, они знают пути, они много в пути: везут туда, везут отсюда, но где-то им нужно иногда останавливаться, чтобы покормить отощавших верблюдов и произвести торг... Вот они и завели поганый город.

Лосенок подумал о том, как было бы хорошо, если бы рахданиты однажды снялись и все ушли караваном дальше, — вверх по реке, к Русам, или по морю, к Арабам?

«Однако, — Лосенок спохватился, — он-то, Лосенок, куда же тогда денется?.. Он-то уже с ними?! Ему-то ведь без купцов не прокормиться?» Больше Лосенок уже не бранил ни караван-сарай, ни город.

Конгкор, желтая лошадь, вдруг начала спотыкаться и захромала.. До городских ворот осталось меньше полета стрелы.

Лосенок слез с коня, взял его под уздцы. Так они вместе проковыляли несколько шагов. Потом Конгкор вовсе встала.

Лосенок раскинул мозгами: «Уж не яарин ли мне? Не знамение ли?» Выходило, что екес (предки) подавали ему достаточно прозрачный знак, чтобы не входил он в городские ворота в таком виде — с таким конем? в такой одежде? с таким пленником?!

Лосенок заволновался. Знака от предков ом, пожалуй, только и ждал, чтобы подтвердить свои собственные опасения. Не было бы этого знака, он, наверное, ухватился бы за какой-то другой. Если сам понимаешь, что втаскивать в город пленника, про которого еки терин (начальник) решил, что лучше было бы, чтобы тот исчез, неразумно и опасно, — то знак богов всегда найдется.

Лосенок потянул за аркан, подтащил к себе старое, тухлое, вонючее мясо. Процедил:

— Слушай, Кувшин. Конь спотыкается, в город не хочет тебя волочь. Садись на корточки, подставляй спину.

Это значило на языке степи: «Я должен тебя расстрелять, старик».

Вениамин понял. Но в отрешенном, уже словно отлетевшем лице его не дрогнул ни один мускул. Он спокойно встал, выпрямился во весь рост, — как пожелтевшая камышина под ветром, длинное, сухое, покачивалось из стороны в сторону его тело.

Лосенок взял лук и стрелу. Повторил:

— Садись на корточки, старик, подставляй спину.

Тот повернулся спиной, — медленно, прилаживаясь, словно ища последнюю удобную позу в жизни, присел.

Лосенок натянул тетиву, упер стрелу концом старику прямо против печени... Что-то все-таки было не так. Лосенок понял: старик не просит пощады.

Став стражником, Булан в последние дни уже успел поучаствовать в расправах над несколькими купеческими караванами, пытавшимися, — зная, что в городе голод, — провозить хлеб. И Лосенок уже привык спускать тетиву под жалобные крики о помощи.

Вениамин же молчал.

Лосенок опустил лук. Выругался.

— Ишь ты какой строптивый. Ты что, меня презираешь? Почему, как у господина, пощады не просишь?

Со стороны города донеслись звуки била. Видно, что-то случилось. Собирали народ. Может, убитого нашли, а дознание судья будет проводить. Булана кольнуло в бок: «А ведь нехорошо, если останки Вениамина со стрелой в спине найдут рядом с городом. Судья может народ для дознания об убийце собрать. Арс Тархан с Иосифом-управителем тогда сразу судье Булана выдадут. Не убийца, а нож ведь всегда виноват».

Булан опустил лук. Его вовсе не прельщало платить виру за убийство, а то и на дыбе самому быть вздернутым. Это уж как судья дело повернет.

Булан зло процедил: «Ах, лучше бы тебя, поганый «кувшин», растерзали волки» — и отвернулся от Вениамина.

Стал думать, насколько была права Серах, когда поносила своего отца за то, что Вениамин не предприимчив. «Другой бы на месте моего папаши, — жаловалась Серах, — давно бы перебежал к Русам. Все ведь знают, что княгиня Севера Ольга зазывную грамоту прислала: Хазарское подворье в Киеве заселяет; ремесленников и торговых людей, какие в Киев переедут, обещает от пошлины на первые годы освободить. Русь поднимается, обустраивается. На Руси сейчас дошлый человек легко дело свое может завести, богачом стать. Здесь моему папаше за его проповеди только дыба светит, а на Руси, может быть, в советники к молодому князю Барсу Святославу пробился. Тот многих книжных людей вокрус себя собрал — и варягов, и греков. И богов Святослав, как мой папаша, разных терпит. Может, ему папашина мудрость насчет равных пророков и подошла бы. А что?»

Лосенок вспомнил, как всегда хитро сощуривала Серах свои луковичные глаза, произнося это «а что?»

— А что? Ведь устроился бы мой папаша при дворе в Киеве, возможно, и мы бы потом к нему перебежала. Неважно, где жить. Важно, где хорошо жить!

Лосенок поднял плеть и жестко стегнул Вениамина по лицу.

— У-у, поганый. Что глядишь на меня? Не буду я тебя убивать. Не хочу виноватым ножом оказаться. Поэтому счастье твое сейчас такое — на Русь беги. Там молодой бек Святослав ходит; как барс. Сырую конину ест. Положив голову на седло, спит. Попоной укрывается. Большой полководец Святослав! Как кочевник! Иди к нему в советчики. Про него люди говорят, что ни в каких богов не верит. Иди — может, он в твою мудрость поверит, тебя рядом с собой на военном совете посадит. Беги к нему! Так тебе Серах передать велела...

Вениамин поднялся с корточек — опять стоял, как высохшая камышина на ветру, длинным телом качался. Потом тихо попросил:

— Повтори, что тебе для меня, несчастного, дочь моя передать велела.

Старик теперь смотрел Булану прямо в глаза — тихим, спокойным и немигающим взглядом.

Лосенок замялся. Обычай степи разрешал хитрость и даже коварство с врагом, но жестоко карал пустую ложь. Глаза в глаза степь предписывала говорить правду, и Лесенок где-то даже облегченно ее сказал. Он скрывал давно эту правду ото всех, потому что был убежден, что эта правда нехорошая и люди за нее осудят Серах. Но Вениамин спросил глаза в глаза. И Лосенок безжалостно ответил:

— Серах ничего не передавала и никогда больше ничего не передаст для тебя, старый Вениамин. Узнав, что ты проповедуешь по дальним кочевьям, Серах перед всеми «детьми вдовы», возложив руки на священную книгу Йоциру, отреклась от тебя. Поклялась, что никогда больше не будет общаться с тобой ни взглядом, ни словом, ни переданными словами. Серах сделала это потому, что тебе уже все равно бедовать, а ее без отречения от тебя, еретика и дурного человека, священники из Белого храма не утверждали в почетной должности прислужницы во дворце Управителя. Вот, ты сам вынудил меня это сказать, Вениамин. Видят боги, я не хотел огорчать тебя перед иным миром. Мало ли, как там, в ином мире, с тобой бы решили?..

Вениамин стоял как каменный. Его даже не качало ветром, он застыл, как воткнутый навсегда в землю колонный кол. Как застывшая печаль!..

Когда подъехали к городу, в городских воротах Булан разглядел целую кучу весело размахивавших руками купцов. Булан бросил лошадь в поле и пленника возле лошади. Пошел к городским воротам, прислушиваясь, чего там говорят.

Гер Фанхас суетился перед заморскими гостями. Хлопал себя по толстому животу, перекатывая необъятные шары наеденного сала, что-то объяснял, вытаскивая из-за пояса кошельки. Увидев Булана, радостно замахал рукой, будто только его и ждал.

— Эй! Доблестный керхан, воин? Ты добычу привез в город? Ежели это твоя собственная добыча, то смело продавай ее мне. А если это добыча твоего начальника, то тоже продавай — я заплачу достаточно, чтобы он тебя похвалил за сообразительность. Начальнику хватит и себе урвешь толику!

Лосенок весь напрягся. Вот и удача ему, вот и хитрый способ избавиться от позора тащить на аркане через весь город собственного родича. Фанхас не зря сам кормил сегодня стражников. Наверняка все вычислил, как будет и теперь нарочно поджидал пленника. Булан принял игру.

— Почтенный Гер Фанхас! У меня негодный товар. Так, коангшиу! Кусок старого, вонючего мяса...

Гер Фанхас поморщился:

— Аулгу — еще живой?..

— Живой еще! Но сильно ободранный! А так живучий, жилистый. И ремесло знает. Клей варить умеет! — Лосенок сообразил напомнить про ремесло: ремесленники ценились на невольничьем рынке много дороже, чем неумелые рабы. Теперь Фанхасу не отделаться жалкой монетой.

Гер Фанхас понял:

— Я куплю добычу у тебя! — под ноги Лосенку полетела монета. — Мясо старое, вонючее — считаю, одной монеты хватит.

Булан подхватил монету. Печень у него счастливо сжалась.

— Две монеты! Одной мало! Издалека добычу вез.

Гер Фанхас порылся в кошельке, кинул вторую монету, совсем маленькую, не однажды обрезанную. Он считал, что обсчитал Булана. Булан же радостно думал, что отдаст первую монету своему начальнику Арс Тархану, а маленькую, совсем обрезанную, утаит для себя. То, что он продал пленника, было, как это уже узнал Булан, делом нормальным: стражникам продажа добычи входила в жалованье.

Булан вернулся к лошади и пленнику, оставленным в поле.

— Чего не убежал, кувшин? — Булан старался не глядеть на Вениамина и нарочно грубил: — Что? побоялся бежать в открытую степь? Страшно стало! Все вы, кувшины, такие... Боитесь степи. Предпочитаете быть распятыми — только чтобы в городе...

Булан попытался поставить старика на ноги. Старик глядел на него тихо и согласно. Вдруг опустил голову, сказал:

— Я степи не боюсь. Охотиться научен. Но нельзя мне было бежать. Серах бы одна осталась... Тебя ведь, если бы я убежал, за меня на деревянном осле распяли. Они так и задумали...

Булан не ответил. Молча влез на лошадь; понукая ее как можно резвее, подволок старое, вонючее мясо к городским воротам, ловко бросил тело — так, чтобы оно подкатилось прямо к ногам своего нового хозяина. И поторопился убраться прочь, пока купец не передумал.

Умело заставляя лошадь бить копытами, он поднял за собой огромный столб пыли. Однако внутрь города не ускакал, притаился подсматривать-подслушать, что будет дальше делать Фанхас с покупкой.

Булан видел, как Гер Фанхас ногой перевернул купленного на спину, раскрыл ему рот, осматривая зубы. Впрочем, сделал это, видимо, Гер Фанхас лишь по профессиональной привычке.

Маленький суетливый заморский гость волновался:

— Посмотрите: у проданного в рабство длинные волосы на висках! Сколько страдает в рабстве подданных Шехины!.. Почтенный Гер Фанхас, неужели ты сам будешь продавать этого человека на сук ар ракике — невольничьем рынке?! Я слышал, в вашем городе порой даже отцы водят своих малых детей на сук ар ракик на продажу, что у вас тут нет в этом зазорного. Однако как ты решаешься продавать единоверцев? А что, если покупателем окажется мусульманин или, того хуже, христианин?..

Гер Фанхас промолчал.

В это время Вениамин открыл глаза. Гер Фанхас глянул ему в глаза, и все шары, составлявшие его тело, гневно заходили ходуном. Подглядывавший Булан сжался, стал торопливо припрятывать полученные от Гера Фанхаса монеты под седло: испугался, как бы не отнял монеты Фанхас и не вернул назад «старое, вонючее мясо». Но Гер Фанхас, хоть и трясся от негодования, заговорил приторно ласково и очень громко:

— Ах, почтенные мои гости Хасдай и Сарук! Пусть не сложится у вас неверное мнение, будто мы, здешние рахданиты, увлеклись работорговлей и портим репутацию Неизреченному богу своими действиями, продавая даже единоверцев. Это навет на нас. Мы делаем добро многим людям, ими торгуя: устраиваем обездоленных, не умеющих о себе позаботиться, по надежным хозяевам!.. А вот этого старика я и вовсе выкуплю, чтобы вернуть ему свободу... — Гер Фанхас снова внимательно посмотрел в глаза Вениамину. — Ты свободен, старик. Да будет благословенна Шехина! Я решил сделать небольшой подарок нашему богу, жаль, что сейчас при всех не могу назвать божьего имени, восславить громко это имя! Ступай, старик, я не буду прокалывать тебе ухо... А пять монет, которые я отдал за твой выкуп, ты мне вернешь до будущей весны; отработаешь — у тебя ремесленные руки. Вот так-то, хакам — мудрец Вениамин. Ты мне не оказал услуги у Женщины. Не помог получить справу в пользу рабства. А я зла не помню. Вставай, старый Вениамин, и помолись Шехине за то, что у тебя есть единоверцы и потому твой лоб миновало сегодня раскаленное клеймо.

Купцы вокруг Гера Фанхаса и заморские гости наперебой восславляли Фанхасову щедрость. Кто-то, правда, заикнулся, что, мол, Гер Фанхас выкупил караима — еретика, что, может, не надо было караима выкупать. Однако Гер Фанхас обрезал: «Надо! Он теперь у меня в долгу!.. Караимы теперь у меня в долгу. Я их вождя спас».

— Иди, Вениамин, и помни, что в следующий раз тебя некому будет выкупить...

Булан подъезжал к своей юрте и думал, как скажет Серах, что это он — спаситель ее отца. А заодно и про монеты расскажет. Всю правду. Чтобы Вениамин вовсе не думал отрабатывать у Гера Фанхаса пять монет, Фанхас ведь дал две за выкуп... «Вот только не слишком ли я много кожи содрал со старика, как бы тот на меня не обиделся? — думал Лосенок, — Но все равно потребую со старика Вениамина монету — за спасение!..»