Место человека в этногенезе

Из всего изложенного вытекает: человек — игралище природных и социальных процессов, веточка в бурной реке, а следовательно, он не отвечает и за свои поступки, что весьма удобно для людей аморальных. Философские споры о детерминизме велись очень давно, но без результата. Попробуем обратиться к физиологии.

Оказывается, что реакция на воздействие внешней среды у живых организмов коренным образом отличается от предметов косного мира. Горы, долины, камни пассивны, а организмы, даже одноклеточные, способны перестраивать цепи химических процессов внутри себя и тем предвосхищать удары извне: внезапный холод или жар, изменения состава воздуха или воды и т.п. Живая «молекула» классифицирует эти воздействия на «вредные» и «полезные», отчего возникает приспособление путем отбора¹. Высшие животные обладают нервной системой, накапливающей опыт опережения повторных ударов из внешнего мира. Это условный рефлекс². Люди же обладают еще и сознанием, позволяющим делать выводы из анализа обстановки и принимать решения в альтернативных ситуациях. Пусть такие ситуации бывают редко, но от правильного выбора зависит иногда даже жизнь. Значит, живые организмы, наряду с подчинением глобальным закономерностям, на персональном уровне обладают свободой, точнее, правом на выбор решения или произвольность. Это свойство нейронов мозга, т.е. тоже природное явление, обязательная «составляющая» биосферы планеты Земля. Свобода — порождение природы!

Но свобода выбора — это тяжелый груз ответственности; за ошибку организм платит жизнью. А количество степеней свободы громадно. «В масштабе целого мозга оно с трудом может быть записано цифрой длиной в 9,5 млн. км!.. Организованное поведение человека предполагает неизбежное ограничение этого разнообразия. Следовательно, принятие решения... представляет собой выбор одной степени свободы»³, наиболее удачный, с точки зрения выбирающего субъекта. Однако его решение может оказаться ошибочным. Поэтому каждый организм платит за степень свободы риском гибели.

Эта физиологическая дефиниция имеет прямое отношение к этногенезу. К системным целостностям высших рангов она применима с существенными оговорками: она может объяснить не ход этнической истории, а ее зигзаги. На клеточном уровне «свободы» нет, так как она погашается деятельностью всего организма; исключения патологичны. Но на персональном уровне свобода выбора существует всегда, и хотя человека ограничивают природные условия, статистические закономерности, принудительные меры социального окружения, причинно-следственные связи, на уровне субэтническом и ниже у него остается свободный выбор, полоса свободы, сам факт существования которой не может не влиять на поведение человека, а тем самым на стереотип поведения этноса.

В этой полосе свободы заложено творческое начало человека — отклонение от стереотипа, что имеет исключительное значение в момент формирования нового этноса, но по ее же вине возникает ощущение ответственности за свои поступки, т, е. то, что на русском языке называется совестью. Какое бы ни было проявление свободной воли человека, оно не может не пройти через фильтр его совести.

Казалось, что общего у совести с этногенезом, но в ее компетенцию попадает и выбор знака мироощущения персоны. Ведь люди, обладающие свободой выбора, могут переходить из позитивной этнической системы в антисистему. Разумеется, такой переход возможен не всегда, потому что при этом необходимо сломать инерцию окружения (этнического стереотипа и адаптационного синдрома) и традиции. Но в химерах такая смена легка, так как здесь взаимопроникающие чуждые системы, этнические и культурные, влияя на творческого человека, уравновешивают друг друга, и его свободная воля оказывается в силах преодолеть инерцию традиции со всеми вытекающими из этого последствиями. И наоборот, человек может вырваться из антисистемы и вновь обрести позитивное мироощущение (как это случилось, например, с бл. Августином — в молодости манихеем), реадаптировавшись в этнической системе. Искренность таких превращений не может быть проверена на словах (чужая душа — потемки), но если вместо одного человека взять на рассмотрение большой коллектив, то характер его поведения покажет, где искренность, а где сознательный обман. Здесь вероятность ошибки уменьшается пропорционально числу элементов системы и числу наблюдений.

Таким образом, процесс этногенеза разворачивается в трех координатах: времени, пассионарного напряжения и полярности мироощущения. Следовательно, категория произвольности или свободы выбора является третьей переменной этнической истории.

Не следует смешивать понятия позитивного-негативного с обывательским представлением о «высшем» и «низшем». В этногенезе вообще нет ни «верха», ни «низа», нет здесь и «высших» или «низших» этносов. Лишь европоцентристы считали «высшими» себя, а прочих выстраивали по ранжиру. То же самое делали жители «Срединной равнины» — китайцы. Их противники, борцы за «равенство», понимали под ним «одинаковость» людей, что было столь же нелепо, ибо разнообразие этносов и даже отдельных персон (организмов) очевидно.

Этнология ввела в этнографию системный подход, где усложнение этнической системы (рост системных связей) — повышение разнообразия и упрощение ее (сокращение связей) — примитивизация — два противостоящих направления. Однако это относится к системам уровня этноса, но никак не к отдельным людям, их составляющим.

Гомеостаз — это преобладание гармоничных личностей. Такие особи есть всегда и везде: в Риме и Англии, Анахуаке и Бенгалии... Без них не может существовать ни один этнос, ибо они — его основа. А пассионарность — это неудовлетворенность разных степеней... Пассионарии лишают своих соплеменников покоя, но без них этнос беззащитен. И надо помнить, что «гармоничники», у которых импульс страстей равен инстинкту самосохранения, не могут быть выше или ниже своих соседей, современников и даже жителей разных стран и эпох, потому что в энтропийном процессе нет ни «верха», ни «низа». Этническая системная целостность может быть только сложнее или проще, но к такому делению качественные оценки неприменимы.

Ведь первоначальное усложнение этноса за счет избыточной пассионарности влечет ужасы перегрева (акматичсская фаза), трагизм надлома и постылый покой инерционной фазы. Где же тут «лучше» или «хуже», либо «выше» или «ниже»? Нечем измерять, и неизвестно, что именно измерять, так как неизбежная растрата пассионарности влечет за собой появление субпассионариев — особей с потребительской психологией, антисоциальных и аморальных, ибо их эгоизм, основанный на инстинкте самосохранения, не выходит за рамки рефлекса самоудовлетворения; а коль скоро так, то устранение всех запретов и обязанностей для субпассионария просто логично и детерминировано.

При снижении пассионарного напряжения в этносе возникает стихийная война между гармоничниками и субпассионариями. Если побеждают последние, а так было в Риме III в. и в Китае IV в., идет распад этноса, причем выживают единицы. Если побеждают гармоничники — этнос превращается в реликт, и, если он находится в изоляции, люди живут долго в гармонии с вмещающими ландшафтами, оставаясь храбрыми, сильными, умными, добрыми, удовлетворенными жизнью, но совершенно беззащитными перед хищными, инициативными, алчными и воинственными соседями. Что «лучше» — опять не известно. Только усложнение системы биоценоза, в котором этнос — верхнее замыкающее звено, мы вправе назвать позитивным, ибо оно поддается измерению и связано прямо пропорционально с устойчивостью всей биосферы в целом.

Сравнивать в этом смысле даже два этноса между собой уже невозможно, ибо их стереотипы поведения, а значит, и способы адаптации оригинальны и связаны с различными участками земной поверхности — ландшафтами, каждый из которых имеет право на существование. И считать один «выше» другого — нелепо.

Сравнение этносов возможно лишь по возрасту или фазе этногенеза, причем одни этносы старше, а другие моложе, и все. Но ни один из них не вечен, и каждому предстоит пережить, пусть по-своему, но один и тот же жизненный путь, пока его этногенетическое время не остановится. Итак, в этнической истории время неоднородно. Гладкое развитие цивилизации, заполняющей окружающую природную среду искусственными структурами: городами, мощеными дорогами, статуями, полями монокультур и стадами животных, обреченных на гибель от рук своих пастырей, время от времени нарушается взрывами энергии живого вещества биосферы — пассионарными толчками. Эти вспышки жизни, не только иррациональной, но даже антирациональной, ломают оковы сложившихся форм и зачинают новые процессы этногенеза, постепенно кристаллизующиеся в очередных омертвлениях — цивилизациях. Никогда не захватывая всей ойкумены, пассионарные толчки создают этническое разнообразие: сочетание старости с молодостью, военной доблести с духовными озарениями, алчности с расточительностью, любви к природе с отвращением к материальному миру.

Таким образом, пассионарные толчки локализованы как в пространстве, так и во времени, образуя на поверхности Земли сетку однотипных линий (рис. 2). А коль скоро так, то следует интерпретировать историю смены этносов не как прогрессивное развитие, а как серию дискретных энтропийных процессов — возмущений живого вещества антропосферы. И каждое такое возмущение уносит в небытие накопленную этносом культуру, т.е. кристаллизованную пассионарность.

Статистические закономерности этнической истории восходят к пограничному взаимодействию биосферы и социотехносферы, причем действующими лицами разыгрываемой повсеместно трагедии являются этносы. Чем обобщеннее процесс или сочетание процессов, тем меньше роль отдельных людей и их личных качеств, и наоборот, на субэтнических уровнях значение людей, наделенных разумом и волей, возрастает. Таким образом, этническая история есть продолжение истории биосферы, с поправкой на свободную волю (совесть) людей, проявляющейся в деталях этногенеза, взаимно компенсирующихся на уровне суперэтнических целостностей. Поэтому интерес к деталям исторических событий оправдан: поступки особей, объединенных в консорции, имеют свое значение для судеб отдельных биоценозов и ландшафтов. Важно лишь учитывать масштаб этнической коллизии и не смешивать уровни исследования.

Этнология, как наука о биосферном явлении — этносе, выработала арсенал надежных средств исследования, позволяющих провести реконструкцию самых темных страниц этнической истории. Одной из них является Евразийская степь, народам которой была посвящена наша «Степная трилогия»⁴ — работа, выполненная как традиционное историческое исследование. Но, завершив ее, автор удовлетворения не получил. Казалось бы, в ней есть все, что необходимо для монографий подобного исторического охвата: обширная библиография, критика источников, анализ отдельных событий и эпох, наконец, не слишком сухое академическое изложение материала, делающее ее чтение не скучным, но... эмпирического обобщения нет.

Да и не могло быть. Для этого автору понадобилось почти на двадцать лет остановить востоковедческие штудии, в результате чего появилась наука об этногенезе и биосфере Земли с ее принципами этнологического исследования, изложенными выше. Пройдя только таким окольным и тернистым путем, мы в состоянии теперь с высоты птичьего полета окинуть Евразийский континент и заметить на нем широкую ленту Великой степи, которую вот уже около трех тысяч лет населяют народы (этносы), чьи взлеты и падения, уже не кажутся чем-то особенным, отличительным от взлетов и падений всех остальных этносов, существовавших и существующих ныне на земле. Мы нашли закономерность феномена этногенеза. Именно она и является, как мы сказали уже, ключом к решению загадок этнической истории. Секрет прост.

Этническая история любого географического региона, какой бы мозаичной она ни казалась, представляет собой переплетение природных процессов трех типов:

1. Процесса адаптации каждого этноса во вмещающем и кормящем его ландшафте. Причем потеря адаптивных навыков необратима: упрощаются, а вернее, искажаются и ландшафт и культура этноса. Механизм связи «этнос — ландшафт» — сигнальная наследственность, она же — так называемая этническая традиция, превращающая этносферу в мозаику оригинальных поведенческих стереотипов.

2. Этногенеза — энтропийного процесса, начинающегося со вспышки пассионарности, образующей новый поведенческий стереотип (этнос), и проявляющегося в последующей ее утрате, что всегда сопряжено с событиями, которые и фиксируют источники.

3. Процесса этнических контактов — взаимодействия этносов между собой, результат которого не всегда нейтрален, но закономерен с точки зрения принципа биполярности этносферы. При этом идеал, т.е. далекий прогноз, желанная цель, формирующая психологическую доминанту не только на персональном, но и на популяционном (субэтническом) уровне, может менять полярность или знак. Это означает смену усложнения этнической системы ее упрощением или наоборот, объективный критерий чего — наблюдаемые (обратимые или необратимые) изменения в ландшафте, биосфере в целом (не смешивать с обывательскими понятиями: «хорошо» и «дурно» и с умозрительными «прогресс» и «отсталость»).

Этот третий тип биосферных процессов особенно важен для темы нашей книги, ибо Евразийская степь постоянно взаимодействовала со своим окружением, особенно в интересующее нас «тысячелетие». В это время четыре пассионарных толчка пересекли Европу и Азию, окружили пространство Великой степи и создали взбаламученное море, которое называется Великим переселением народов и движением викингов — на западной окраине ареала. На Востоке были войны хуннов, тюрок и уйгуров с Китаем, а в середине... но читатель увидит это сам, если прочтет книгу до конца.

Примечания

1. См.: Анохин П.К Философские аспекты теории функциональной системы. М., 1978. С. 10—11.

2. Там же. С. 20—21.

3. Анохин П.К Указ. соч.

4. См.: Гумилев Л.Н. Хунну. М., 1960; Он же. Хунны в Китае. М., 1974; Он же. Древние тюрки. М., 1967; Он же. Поиски вымышленного царства. М., 1970.