Глава I. Проблема Приазовской Руси как тема русской историографии. История идеи

Задача настоящего историографического обзора проследить, как в русском историческом мышлении возникла и укрепилась мысль о существовании на юго-востоке Восточной Европы, в Приазовье и на Среднем Кавказе особой Приазовской (Азово-Черноморской, Тмутороканской) Руси, отличной от Руси Новгородско-Киевской, Поднепровской.

Несмотря на то что тема Приазовской (Тмутороканской) Руси занимала довольно видное место в построениях начальной русской истории XIX—XX вв., в полном объеме она никогда не была предметом специального историографического исследования. И хотя имеются детальные историографические обзоры по частным вопросам этой темы, таким, как вопрос о подлинности Тмутороканского (Тмутараканского) камня с надписью князя Глеба, вопрос о локализации города Тмутороканя и пределах Тмутороканского княжения, об имени города Тмутороканя и, наконец, вопрос о времени славяно-русского продвижения на юго-восток, последовательный обзор развития идеи о Приазовской Руси до настоящего времени в науке отсутствует.¹

Интерес к Тмутороканскому княжению как теме русской истории возник одновременно с первыми попытками научного осмысления всего исторического прошлого Русского государства. Вопрос о месте древнего Тмутороканского княжения был поставлен впервые московскими книжниками середины XVI в. Поводом для поисков забытого удела послужило завоевание в 1554 г. Астрахани. В сложной дипломатической ситуации, возникшей в связи с последовавшим после завоевания присоединением Астрахани к Московскому государству, правительство Ивана Грозного выдвинуло тезис о тождестве Астрахани и древнего русского владения «Тмутаракани». Московские историки середины XVI в. приписывают эту мысль самому Ивану Грозному: «И въспоминая царь и великий князь древнее свое отечество, яже прежебывыи его родители... великий князь Владимир... разделяя области на части детем своим и ту Азторохань, тогда именовалася Тмуторокань, и да ее сыну своему Мстиславу...»²

Была ли на чем-нибудь, кроме «воспоминания» царя Ивана, основана версия о тождестве Астрахани и Тмутороканя — судить трудно. Учитывая склонность средневековых книжников к этимологическим упражнениям, можно допустить, что эта версия возникла из некоторой фонетической близости двух имен — «Асторокань», как произносили на Руси в XVI в. татарское название города Хаджи-Тархана, и «Тмуторокань». Так, в частности, считал Н.М. Карамзин.³ Но не исключено, что «воспоминание» могло быть основано на каком-то не дошедшем до нас древнем известии, которое связывало забытый к XVI в. Тмуторокань с Юго-Востоком.⁴ Однако при всех объяснениях естественности возникновения этой версии не исчезает ее основное качество — явная тенденциозность. Она появилась в связи с определенными политическими задачами Русского государства и была использована в качестве идеологического обоснования стремлений московского самодержавия к продвижению на Юго-Восток и Северный Кавказ.

Версия о тождестве Астрахани и Тмутороканя продержалась в течение всего XVII в. И только в самом конце его Дмитрий Ростовский вновь поставил вопрос, «где город Тмуторокань?»⁵ Близкий к истине ответ в 30-е годы XVIII в. был дан одним из первых русских академиков Г.-З. Байером, который отождествил Тмуторокань с Таматархой Константина Багрянородного и локализовал ее на месте современного Темрюка. Эта мысль была высказана Г.-З. Байером вскользь в трактате, посвященном истории Азова. Написанный вскоре после Азовских походов Петра трактат Г.-З. Байера, даже судя по его титулу, имел явную политическую окраску. Значительная эрудиция и внешняя объективность ученых штудий не помешали Г.-З. Байеру, вслед за своими московскими предшественниками середины XVI в., доказывать законность притязаний русского самодержавия на степные пространства восточноевропейского Юго-Востока.⁶

Несмотря на ряд упоминаний (И.Н. Болтин, Г.-Ф. Миллер, В.Н. Татищев, М.М. Щербатов, Ф.А. Эмин и др.) до открытия в 1792 г. надписи Глеба, в сочинениях историков XVIII в. Тмуторокань занимал довольно скромное место.

Первое определение проблем, связанных с Тмутороканским княжеством, первый очерк поисков Тмутороканя и первый обзор его истории был сделан только в 1794 г. А.И. Мусиным-Пушкиным.⁷ До 30-х годов XX столетия, когда в качестве исторического источника стали пользоваться массовым археологическим материалом, с фактической стороны мало что было прибавлено к сведениям о Тмуторокане, которые были им собраны.

Поводом для «Исторического исследования» А.И. Мусина-Пушкина послужило открытие камня с надписью Глеба Святославича. Надпись указала истинное положение Тмутороканя и, казалось, разрешила проблему его локализации. Однако вскоре возникли сомнения в ее подлинности, а следовательно, и в правильности определения места нахождения Тмутороканя. Несмотря на тщательное исследование «Тмутараканского» камня А.Н. Олениным,⁸ а затем П.Г. Бутковым,⁹ дискуссия о его подлинности и соответственно о информативной значимости затянулась на целое столетие. Впрочем, скептическое отношение к «Тмутараканскому камню» и русскому княжеству X—XI вв. на берегах Керченского пролива не сказалось на развитии представлений о древнем периоде русской истории. Мысль о Тмутороканском княжестве на Тамани, т. е. на территории Западного Предкавказья, тщательно обоснованная А.И. Мусиным-Пушкиным и вслед за ним А.Н. Олениным и П.Г. Бутковым, прижилась в русском историческом мышлении. Н.М. Карамзин, М.П. Погодин, С.М. Соловьев, Д.И. Иловайский, В.Г. Веселовский, В.О. Ключевский, М.Д. Приселков, С.Ф. Платонов, А. А Шахматов, Б.Д. Греков и другие крупнейшие исследователи истории Древней Руси признавали подлинность камня и Тмутороканя на Тамани и в своих общих построениях исходили из этой реальности.

Покончив с загадкой о месте Тмутороканя, А.И. Мусин-Пушкин попытался ответить на вопросы, вытекавшие из обоснованного им решения: когда присоединена Тмутаракань к России, какому народу Тмутаракань принадлежала прежде и др. Опираясь на летописные известия, он пришел к заключению, что до присоединения «Тмутараканского владения к России» оно принадлежало хазарам, а присоединено было при «Игоре I или, по крайней мере, при сыне и преемнике его Святославе». Война Святослава с хазарами, взятие Белой Вежи, поход на ясов и касогов — вот вероятные события, вследствие которых, по его мнению, произошло подчинение «русскими» Тмутороканя.¹⁰

Вряд ли можно сомневаться в том, что предпринятое по повелению Екатерины II исследование «Тмутараканского камня» и истории Тмутороканского княжения непосредственно было связано с политическими интересами России, только что овладевшей Крымом и Таманью. И хотя нет оснований подозревать, как это делал в 1826 г. П.П. Свиньин, русское правительство в фальсификации, а А.И. Мусина-Пушкина в тенденциозной необъективности,¹¹ все же очевидно идеологическое значение тмутороканской проблемы в период освоения Россией Причерноморского юга и Прикавказья.

Обоснованный А.И. Мусиным-Пушкиным факт существования русского владения на берегу Керченского пролива в Южном Приазовье в X—XI вв. его современники трактовали как аргумент в пользу традиционного антинорманнистского представления о южном происхождении славяно-русов. На этой основе и возникла концепция Приазовской (Азово-Черноморской, Азово-Таврической, Северо-Кавказской) Руси. И хотя сконструирована эта концепция была в начале XIX в. Г. Эверсом, ее детали были выкованы еще в середине XVIII в. первым историком-антинорманнистом в российской науке — М.В. Ломоносовым.

В дискуссии 1749—1750-х годов, которая разгорелась в стенах Академии наук вокруг диссертации Г.-Ф. Миллера «О происхождении и имени народа российского», а затем и в «Древней российской истории» М.В. Ломоносов «отстаивал гипотезу автохтонного развития славяно-русов» в Восточной Европе, противопоставив ее «досадительной» для русского патриотизма «норманнистской» гипотезе.

Утверждая автохтонность славяно-русов в Восточной Европе, М.В. Ломоносов производил их от сарматского племени роксалан, обитавших, согласно греко-латинской традиции первых веков н.э., между Днепром и Доном. «...То неоспоримо есть, что российский народ имеет свое происхождение и имя от роксолан древних», — писал М.В. Ломоносов в «Замечаниях» на диссертацию Г.-Ф. Миллера.¹² «Каким языком роксалане говаривали? На сие ответствую, что говаривали они языком славенским...»¹³ «Роксоланская земля в древние времена простиралась от Черного моря и до Варяжеского и до Ильменя-озера», — утверждал М.В. Ломоносов.¹⁴ При этом исходной посылкой для М.В. Ломоносова являлось убеждение в том, что славяне «сарматам единоплеменными от древних писателей засвидетельствованы»¹⁵ и что «древнейшее всех переселение славян, по известиям старинных писателей, почитать должно из Азии в Европу». Эта этногенетическая концепция М.В. Ломоносова не была оригинальной, она восходила к историческим построениям XVII в. и, в частности, к связанному с польской средневековой историографией Киевскому Синопсису, устаревшему даже для середины XVIII в.¹⁶ Но заслуга Ломоносова состоит в том, что он, по словам С.Л. Пештича, «сформулировал для своего времени целостное представление о происхождении славян, русского народа и русского государства», что и привлекало к его концепции русских историков последующих поколений.

Антинорманнистскую линию М.В. Ломоносова в русской историографии продолжил Г. Эверс. Однако, по существу, он следовал М.В. Ломоносову только в том, что отрицал привнесение государственности в среду восточных славян скандинавами и отстаивал южное, роксаланское происхождение этнонима «Русь». По своей сущности концепция Г. Эверса была ближе к «норманнской теории». Как и норманнисты, Г. Эверс искал внешний источник развития восточных славян, но, в отличие от норманнистов, находил его не на севере, а на юге. «Теорию» норманнского происхождения русской государственности Г. Эверс заменил турецко-хазарской «теорией». Роксалан, предков Руси, он считал народом «турецкого и, вероятно, казарского племени...».

Россы-роксаланы («турки»), по Г. Эверсу, обитали первоначально на Северном Кавказе между Черным и Каспийским морями и входили в состав Хазарской державы. Г. Эверс называет их «казарские русы», или «черноморские россы». Он полагал, что они впоследствии смешались «с новгородскими и киевскими словенами, которые от сего назывались также россами». «Полуостров Тмуторокань» Г. Эверс называет «родовым наследием Рюриковой династии», которая, по его представлениям, была также хазарского происхождения.¹⁷

«Теорию» турецкого происхождения «россов» Г. Эверс обосновывал, ссылаясь, главным образом, на арабские известия. Арабские источники, как правило, взятые в поздних компиляциях, послужили основанием для его утверждения, что «между Каспийским и Черным морем жили россы прежде, нежели история упоминает где-либо народ сего имени». В подкрепление этой версии он использует договоры с Византией 911 и 944 гг., которые якобы свидетельствуют о том, что «россы» обладали побережьем Русского (Черного) моря до похода Святослава. Именно Святослав, по Г. Эверсу, покорил Тмуторокань, «черноморских россов», во время похода на Восток.

«Теория» турецко-хазарской Руси Г. Эверса не получила развития в русской науке, но его мысль о существовании Руси в Тмуторокане до Святослава и Владимира в дальнейшем настойчиво повторялась. Идущее от Й. Тунманна (Thunmann J. Untersuchungen über die Geschichte der östlischen europäischen Völker. Leipzig, 1774. Theil I) представление о турецко-татарском (т. е. тюркском) происхождении скифов, гуннов, болгар и хазар, соответствовавшее начальному периоду изучения народов Великой степи в европейской науке, которое было распространено Г. Эверсом на роксалан-россов, в 30—40-х годах XIX в. под влиянием идей Ю. Венелина уступило место славянской концепции. Еще М.В. Ломоносов считал древних болгар одним из славянских народов. В первой половине XIX в. эту линию продолжил П.Г. Бутков, взгляды которого также представляли синтез норманнистских и антинорманнистских построений. Он полагал, что с середины V в. н. э. Приазовье было заселено болгарскими (т. е. славянскими) племенами, которые после покорения их хазарами получили имя черных (в его толковании, подвластных) болгар. Завоевание Тмутороканя и Приазовья Киевом он связывал с походом Святослава (965 г.), но в то же время считал, что «руссы еще до Святослава имели пристанища свои при устье Боспора Киммерийского у обитателей тамошних: или готов-тетракситов, соплеменных рюриковым руссам, или у черных булгар... соплеменников славянских...»¹⁸

В середине XIX в. русская историческая мысль под влиянием идеологии славянофилов обратилась к старой ломоносовской концепции об азиатской прародине славян и их длительном автохтонном развитии на территории Восточной Европы. Наиболее отчетливо возрождение этой концепции проявилось в монографии В.И. Ламанского «О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании» (СПб., 1859), который полагал, что Юго-Восток был «издревле» заселен славянами. «Сильно сомневаюсь в возможности успехов Святослава в том случае, если бы в землях Придонских не было вовсе русской стихии, русских поселений», — возражал он Н.М. Карамзину, считавшему, что начало русского продвижения на Юго-Восток было положено только походом 965 г.¹⁹

В.И. Ламанский, как и его предшественники, не располагал фактическими данными о раннем заселении славянами Юго-Востока. Мысль об исконности славяно-русского племени на юге Восточной Европы получила законченное оформление еще в «Древней Российской истории» М.В. Ломоносова, а основной тезис, приведенный В.И. Ламанским в подтверждение этой мысли, о том, что Святослав якобы не мог одержать победы в стране ясов и касогов без «русской стихии», был использован еще П.Г. Бутковым в его споре со «скептиками». Необходимо отметить, что в наиболее детальном очерке истории вопроса «о русской стихии» в Приазовье до конца X в., который был опубликован в 1941 г. И.И. Ляпушкиным, значение работы В.И. Ламанского в развитии гипотезы о Приазовской Руси явно переоценивается.²⁰

В 60-х, а особенно в 70-х годах XIX в. интерес к проблеме Приазовской (Азово-Черноморской) Руси значительно возрос. Царская Россия оправилась от поражения, нанесенного ей во время Крымской войны. Начался период идеологической подготовки к новой политической акции. Намечалась полная ликвидация последствий Крымской кампании. В этой атмосфере проводились исследования С.А. Гедеонова, Н.П. Ламбина, Д.И. Иловайского, Е.Е. Голубинского, исследования, в которых идея Приазовской Руси получила наиболее яркое выражение.

В начале 1860-х годов с обоснованием существования Приазовской (Черноморской) Руси выступил С.А. Гедеонов. В этюде «К вопросу о Черноморской Руси» (СПб., 1862 г.) он представил оригинальный славянофильский вариант концепции Г. Эверса. В основе его построения лежало распространенное в средневековой греческой литературе отождествление русов с тавроскифами, которое возникло из стремления средневековых авторов (Кедрин, Зонара, Лев Диакон, Иоанн Киннам, Никита Хониат и др.) к подражанию классическим образцам античной литературы и соответственно использованию античной этнонимики.

Сущность концепции С.А. Гедеонова заключалась в следующем. Черноморская Русь, обитатели которой были известны в средневековых греческих источниках под именем тавроскифов, находилась на восточном берегу Крымского полуострова. Часть этой Руси со времени Олега и Игоря, «вероятно, состояла к Киеву в данничьем отношении по примеру Древлянской земли», другая часть находилась под греческим протекторатом. Между Первой и Второй болгарскими войнами (между 969 и 971 гг.) Святослав совершил поход на Крымский берег с целью «окончательного присоединения к варяжской державе (т. е. к Киеву. — А.Г.) Восточной Руси». Результатом похода было появление нового, «Тмутараканского» княжества.²¹

С.А. Гедеонов выступил против А.А. Куника, который до начала 1860-х годов был явным противником раннего появления «русской стихии» на Юго-Востоке и утверждал, что нет никаких древних источников, которые бы свидетельствовали о поселениях Руси на берегах Черного моря до Владимира.²² Он обрушил на А.А. Куника массу доказательств: известие «о море русов» у ал-Масуди, известие «о русских письменах», якобы найденных в Херсоне Кириллом, известия о походах русов на Амастриду и Сурож, топоним Malorossa у Равенского географа, пассаж из Никоновской летописи («роди же, нарицаемые Руси... живяху во Ексинопонте»), статью о «греческой кубаре» в договоре Олега 911 г., статьи о «Корсуньской стране» в договоре Игоря 944 г., детальный разбор «Анонима Газе» и даже argumentum a silentio — молчание летописца о действиях Святослава между 969 и 971 гг.

Под давлением С.А. Гедеонова А.А. Куник отступил. Он признал (1874 г.), что из «Записки» («Аноним Газе») в сопоставлении с договором 944 г. и свидетельством современного арабского писателя Масуди ясно усматривается, в какую именно раннюю эпоху русское владычество распространилось на берегах Крыма и на Азиатской стороне Боспора Киммерийского.²³ Он признал также, что в договоре 944 г. «намекается на владение русского великого князя на Киммерийском Боспоре или неподалеку от него»,²⁴ что «на какое-то прочно утвердившееся русское владение в каком-нибудь восточном углу Черного моря, или на Азовском море, указывает статья в Олеговом договоре» относительно помощи «греческой кубаре», повторенная в договоре 944 г.²⁵

Однако, несмотря на кажущееся обилие собранных С.А. Гедеоновым аргументов, ни один из них не содержал бесспорных доказательств идеи о существовании Черноморской Руси. Все они, взятые в отдельности, легко могли быть истолкованы как pro, так и contra. Концепция С.А. Гедеонова приобрела убедительность только благодаря тому, что он нашел стержень, скрепивший все эти аргументы. Таким стержнем С.А. Гедеонов сделал «Аноним Газе», пресловутую «Записку готского топарха», источник, введенный в арсенал русских исследователей средневекового Причерноморья А.А. Куником.

«Аноним Газе», остроумно связанный С.А. Гедеоновым с Крымом и Святославом, с тех пор стал объектом пристального внимания нескольких поколений русских ученых, ему посвящена обширная литература, его несколько раз переводили на русский язык. Но в результате почти столетних штудий «Аноним Газе» приходится исключить из числа источников, имеющих отношение к Таврике и Приазовью. Таким образом, оценивая с современных позиций гипотезу С.А. Гедеонова и увлеченного ею А.А. Куника, мы должны констатировать, что возведенное ими сооружение лежит в развалинах, ибо из-под него постепенно был изъят фундамент.²⁶ К сожалению, многие исследователи второй половины XIX — первой половины XX в. не замечали, или старались не замечать, разрушительного воздействия научной критики на столь ненадежный источник, как «Аноним Газе», продолжая верить в прочность концепции, построенной на его основании.²⁷

Возникший в лагере антинорманнистов тезис о Приазовской (Черноморской) Руси со временем перекочевал в противоположный лагерь. Еще в 1838 г. М.П. Погодин, отзывавшийся до этого о концепции Г. Эверса, как о «черноморских нелепостях»,²⁸ попытался объяснить существование отдаленного русского княжения с позиции норманнизма. «Может быть, это была колония варяжская со времен Аскольда или Святослава, от которых и пошло название русского моря», — писал он.²⁹

В 1874 г. Н.П. Ламбин опубликовал обширное исследование, в котором, опираясь на источники, сведенные в работе С.А. Гедеонова, попытался доказать, «что Тмутараканское княжество основано Олегом и его норманнскою дружиною».³⁰ В своем построении он исходил из мысли, что в договор 944 г. под заглавием «О Корсуньстей стране» летописец включил не связанный с основным текстом отдельный трактат, который был заключен особо между Херсоном и каким-то русским князем, отличным от великого киевского князя Игоря. Н.П. Ламбин предположил, что этот неизвестный русский князь был не кем иным, как вассалом Игоря и что его владения лежали к востоку от Херсона на берегах Боспора Киммерийского (Керченского пролива). Ссылаясь на Н.Г. Буткова, он поместил врагов Херсона и этого русского князя, по договору «черных болгар», на территории Восточного Приазовья.

В подтверждение мысли о существовании русского княжества в Южном Приазовье уже во времена Игоря Н.П. Ламбин приводит использованные С.А. Гедеоновым отрывки из «Истории» Льва Диакона, отождествившие русов с тавроскифами, и замечание о том, что после разгрома под Константинополем Игорь в 941 г. бежал к берегам Киммерийского Боспора. Отсутствие упоминаний об этом русском владении у Константина Багрянородного (De administraudo imperiorio... 42.) Н.П. Ламбин объясняет с чрезвычайной легкостью. Он считает, что под именем Алании у него «сокрыта почему-то» (так у Н.П. Ламбина. — А.Г.) Русь Черноморская, лежавшая, как он полагает, у берегов Керченского пролива, а под титулом властодержца Алании (ο αξουδιοκράτορ) подразумевается русский князь — вассал Игоря.³¹ За этими предположениями следует вывод: «Итак, рассмотренные нами статьи Игорева договора указывают на исторический факт, не подлежащий ни малейшему сомнению, и притом чрезвычайно важный, хотя и не замеченный никем доселе (?! — А.Г.); а именно, что то русское княжество, которое, под названием Тмутараканского, впервые упоминается в летописи под 988 г. и которого основание обыкновенно, впрочем, только по догадке, приписывают Святославу, существовало уже в первой половине X в. под управлением вассала князя Киевского Игоря, и уже тогда, как видно, служило сборным пунктом, откуда русские князья, упоминаемые в договоре, тревожили область Херсонскую и откуда выходили, без сомнения, и те полчища руссов, которые, по известным восточным писаниям, опустошали Прикаспийские страны».³²

П.П. Ламбин характеризует русское княжество на берегах Керченского пролива как разбойничий притон, обитателями которого были варяго-руссы, черноморские готы, черные болгары и горды западного Кавказа.³³ Образование этого «притона» — Черноморской Руси (Тмутороканя) — он относит к промежутку между 884 и 906 гг. Как Г. Эверс и С.А. Гедеонов, он полагал, что статья Олегова договора (911 г.) «о кубаре греческой» прямо свидетельствует о существовании русского владения в Киммерийском Боспоре. Н.П. Ламбин отвергает предложенное С.А. Гедеоновым толкование «Анонима Газе» и пытается доказать, что этот источник подтверждает его мысль о покорении Олегом Черноморья и «владений хазарских и греческих при Киммерийском проливе».³⁴

Несмотря на то, что работа Н.П. Ламбина была подвергнута резкой критике (С.А. Гедеонов, Д.И. Иловайский, В.Г. Васильевский, Д.И. Багалей), данная им характеристика Приазовской (Черноморской) Руси как многоязычной, разноплеменной, полувоенной, полукупеческой, полуразбойничьей вольницы, возглавляемой варяго-руссами и основанной одним из первых русских князей, была усвоена русской историографией. Именно эта характеристика Приазовской Руси заключала в себе норманнистский антитезис, выдвинутый в дискуссии с антинорманнистами против концепции сплошного исконного заселения Юго-Востока славянами.

Линию Н.П. Ламбина продолжил Е.Е. Голубинский.³⁵ Признавая, что «о русах Азово-Таврических пока не найдено никаких исторических сведений», он в то же время утверждал, что «не может подлежать никакому сомнению» то, что они существовали, поселившись «в Тавриде и над нею при устье Дона неизвестно когда до основания нашего государства и потом исчезнув...»³⁶

Е.Е. Голубинский попытался расширить круг косвенных свидетельств в пользу существования Приазовской (у него — Азово-Таврической Руси). «Несомненным доказательством», по его мнению, являются «названия мест, сохранившиеся даже до довольно позднего времени», т.е. данные позднесредневековой северо-причерноморской топонимики. К уже неоднократно использованным до него арабским известиям «о море русов» и «русском острове» где-то на севере известной арабам ойкумены он прибавляет сообщения ал-Идриси (XII в.) о городе Русия (Росия) и топониме из итальянских периплов XIV—XVII вв. — Varangolimena, Casar di Rossi и др., свидетельства важные, но отнюдь не решающие вопроса о населении Приазовья до X в.

Е.Е. Голубинский полагал, что русы, явившиеся в 839 г. в Ингельгейм ко двору императора Людовика, были русы Азово-Таврические, поскольку их правитель носил заимствованный у хазар титул — каган. Из этого он делал вывод, что «в Тавриде» русы обосновались задолго до 839 г. На Тамани варяго-русы, полагал он, слились в один народ с родственными им христианами-готами, и, следовательно, «роушьские письмены», найденные в Херсоне Кириллом, — это готские богослужебные книги в руках варяго-руса с Тамани. Упомянутая патриархом Фотием первая русская епископия, по его мнению, находилась в Тмуторокане и была преемницей греческой епископии, которая существовала у готов-тетракситов до прихода варяго-русов (норманов) на Тамань.

Продолжая мысль Н.П. Ламбина, Е.Е. Голубинский считал Тмуторокань периода азово-таврических русов «воровским притоном», основанным для грабежа соседних земель. Этим русам он, подобно С.А. Гедеонову, приписывал нападения на Амастриду и Сурож и полагал, что именно они были виновниками нападения на Константинополь в 860 г. Зависимость от Киева Азово-Таврическая Русь, по его мнению, признала при Игоре еще до 944 г. Успехи киевской политики X в. в Приазовье он объяснял тем, что киевские князья якобы обнаружили здесь колонию своих родственников-норманнов.

Одним из наиболее активных поборников Приазовской (Азово-Черноморской) Руси в 70—80-х годах XIX в. был Д.И. Иловайский. Ему принадлежит основанная на идеях Ю. Венелина и П.Г. Буткова стройная концепция южного, славяно-болгарского, происхождения Руси. Мысль об «исконном существовании Руси Приазовской» Д.И. Иловайский проводит в ряде исследований, связывая ее со всей системой аргументов своей последовательной антинорманнистской концепции («системы»).³⁷

Свою «систему» Д.И. Иловайский называл «роксаланской», или системой «стародавнего туземного происхождения Руси». Русь, основавшая Русское государство, — писал он, — «была не только племя туземное, но и славянское»; «это... целый народ, ветви которого простирались до Черного моря и Дона».³⁸ «...Рось, или Русь и роксаланы — это одно и то же название, один и тот же народ».³⁹ Как и у С.А. Гедеонова, А.А. Куника, Н.П. Ламбина, Е.Е. Голубинского, у Д.И. Иловайского и две Руси — Азово-Таврическая и Днепровская.

По существу Д.И. Иловайский полностью воскресил этногенетическую концепцию Киевского Синопсиса, повторенную в середине XVIII в. М.В. Ломоносовым. Подобно Г. Эверсу, он возводит Приазовскую (Тмутороканскую) Русь к племени роксалан, которые, однако, в его «системе» представляют восточных славян, а не «турко-хазар», как в концепции Г. Эверса.

Приазовская Русь Д.И. Иловайского идентична, как и у П.Г. Буткова, славянской Черной Болгарии, т.е., по его мнению, остаткам славянского Болгарского союза, разгромленного в 70-х годах VII в. хазарами, и Артании — «третьему центру Руси» арабских источников. Именно эту «русь» византийцы, по его мнению, называли в X в. скифами или тавроскифами.

Как до него С.А. Гедеонов, а вслед за ним Е.Е. Голубинский, Д.И. Иловайский полагал, что упоминание Фотия о крещении Руси относится к Руси Приазовской. Ей же принадлежат, по его мнению, посольство в Ингельгейм, «роушьские письмены» в Херсоне, походы на Сурож и Амастриду. «Появление Руси (здесь Руси Киевской, Поднепровской. — А.Г.) на берегах Боспора Киммерийского восходит собственно к первой половине IX века, — писал Д.И. Иловайский, — но окончательное утверждение здесь их господства на всю восточную часть Таврического полуострова совершилось не ранее эпохи Игоря, т. е. приблизительно во второй четверти X века».⁴⁰

Исходной посылкой этногенетической концепции Д.И. Иловайского, как и его предшественников: М.В. Ломоносова, П.Г. Буткова и В.И. Ламанского, было признание азиатской прародины славян. Славяне-роксаланы в Причерноморье и в Приднепровье и славяне-праболгары в Предкавказье представлялись Д.И. Иловайскому частями единого славянского племени, отставшими в эпоху движения славянского массива из Азии в Европу. В 70—80-х годах XIX в. эта гипотеза уже не отвечала возросшему уровню европейской славистики. Только консервативностью мышления, приверженностью к старым традиционным представлениям, архаичностью методов исследования (наивная этимологизация), которые вполне уживались в эпоху русофильствующего самодержавия с активной проповедью панславизма, можно объяснить возрождение и популярность этой средневековой концепции в русской историографии конца XIX в.

Однако следует отметить, что в начале 80-х годов XIX в. появляются попытки осмыслить возникновение Тмутороканского княжества с принципиально новых позиций. «...Основание Тмуторокани нужно поставить в связь с колонизационным движением северян на юго-восток и юг», — писал в 1882 г. Д.И. Багалей.⁴¹ Он затруднялся определить время возникновения Тмутороканского княжества, но полагал, что «во всяком случае при Игоре Тмуторокань уже существовала, может быть, она была и раньше».

Впервые мысль о северянской, т.е. реальной восточно-славянской этнической основе Тмутороканского княжества была высказана в 1873 г. Н.П. Барсовым, который, однако, в соответствии со взглядами на историю общего славянского этногенеза, считал, «что славянское (и именно северянское. — А.Г.) население с глубокой древности доходило по Черноморскому побережью до Кавказских гор...»⁴²

В начале XX столетия идея Приазовской Руси подвергалась резкой атаке со стороны А.А. Спицына.⁴³ Как археолог, А.А. Спицын привлек к осмыслению старой исторической проблемы новый источник — археологический материал; как историк, он разработал новый метод исследования: от источников вещественных к источникам литературным. А.А. Спицын первым подошел к изучению запутанной проблемы с материалистических позиций, противопоставив стихийно-материалистический метод исторического исследования субъективно-идеалистическому методу Д.И. Иловайского и других историков второй половины XIX в.

Опираясь на археологический материал, А.А. Спицын высказался против идеи о раннем проникновении славяно-русского населения на Юго-Восток. По его представлениям, Юго-Восток был издревле заселен ираноязычными народами. Иранцы-аланы, а не славяне, как утверждал в 70-х годах Н.П. Барсов, по мнению А.А. Спицына, «задавали тон» культуре Хазарского каганата; аланы, а не славяне составляли этническую основу Тмутороканского княжества в XI в. А.А. Спицын полагал, что начало славяно-русской колонизации края было положено походом Святослава, но он не верил в сам факт существования Тмутороканского княжества на Тамани и сомневался в подлинности «Тмутараканского камня».⁴⁴

Подробный разбор восточных и византийских источников, которые в течение всего XIX в. принимались как неоспоримые свидетельства в пользу идеи о существовании Приазовской (Черноморской) Руси, в начале XX в. предпринял Ф. Вестберг.⁴⁵ «Эта Черноморская Русь наделала много зла в русской науке и поэтому пора с ней навсегда покончить», — писал он. «Неразборчивое и ненаучное отношение к показаниям восточных писателей породило ужасную путаницу, в которой погрязнет еще немало ученых, занимающихся исследованиями по древнерусской истории».⁴⁶ Ф. Вестберг подверг анализу устои концепции — сообщения арабских источников об «острове русов», «о море русов», упоминания Льва Диакона о возвращении Игоря к Киммерийскому Боспору, статью «О греческой кубаре» в договоре Олега и статью «О Корсуньской стране» в договоре Игоря. Объектом для критики он избрал неудачный 3-й том монографии С.А. Гедеонова «Варяги и Русь» и также неизданные замечания к нему А.А. Куника «Галиндо и Черноморская Русь», в которых, как он полагал, была сконцентрирована аргументация обоих исследователей в защиту Черноморской (т. е. Приазовской) Руси.⁴⁷ Кроме того, он представил анализ концепции Н.П. Ламбина и в связи с этим вновь прокомментировал «Аноним Газе» и некоторые разделы, посвященные Северному Причерноморью, из трактата Константина Багрянородного «De administrando imperio».⁴⁸ Ф. Вестберг пришел к выводу, что побережьем Таврики до похода Святослава владели хазары и, допуская влияние Киевской Руси на Крым (что, по его мнению, вытекает из «корсуньских» статей в договоре Игоря), отрицал возможность утверждения Руси в районе Керченского пролива в середине X в. при Игоре.

Ф. Вестберг справедливо отмечал, что С.А. Гедеонов и А.А. Куник использовали известия восточных авторов без предварительной критической обработки. Его призыв к осторожности в обращении с восточными источниками был для русской науки чрезвычайно ценен, поскольку свидетельства восточных авторов стали использоваться русскими историками прежде, чем они подверглись научной критике ученых-ориенталистов.⁴⁹ Так, подготовленный к 1868 г. и изданный в 1870 г. основной свод восточных известий «о славянах и русских» А.Я. Гаркави, который оставался главным, а нередко и единственным источником сведений восточных авторов о Восточной Европе для большинства отечественных историков практически вплоть до 70—80-х годов XX в., появился до критического издания арабских источников, которое было начато в 1870 г. на западе де Гуе.⁵⁰ К тому же он был составлен и прокомментирован А.Я. Гаркави под влиянием концепции С.А. Гедеонова. Таким образом, в отечественной науке сложился порочный круг, и следы его не вполне изжиты до настоящего времени: неясные и сбивчивые восточные свидетельства комментировались с самого начала в духе определенной концепции, а затем использовались для ее же доказательства.⁵¹ Однако, несмотря на то что негативная часть исследования Ф. Вестберга содержала суждения весьма важные для дальнейшего развития представлений о древней русской истории, его исследования не оказали на русскую науку того действия, на которое он рассчитывал. Позитивная часть его концепции, представляющая рецидив крайнего норманнизма в духе В. Томсена, оттолкнула от нее не только антинорманнистов, но и сторонников центристской позиции. Явно скандинавский привкус его «восточной кухни» мешал и современникам, и историкам следующего поколения уловить то новое и положительное, что заключали для русской науки его труды.⁵²

В начале XX в. отрицательное отношение к идее Приазовской Руси высказывали и другие исследователи. Так, С.М. Середонин, автор «Исторической географии России», предполагал, что русские в Тмуторокане появились только со времени Владимира, который, по его мнению, подчинил этот край с целью обеспечения «выхода русской восточной торговли».⁵³ Византинист Ю.А. Кулаковский писал: «Остается доселе неясным, когда русские прочно обосновались на побережье (Керченского пролива. — А.Г.)», — и склонялся к тому, что наиболее вероятным событием, положившем начало русскому владению в Приазовье, был не упомянутый летописью поход на хазар 1016 г.⁵⁴

Антинорманнистскую линию Г. Эверса —Д. И. Иловайского в первой четверти XX в. продолжил В.А. Пархоменко.⁵⁵ Метод его исследования был очень близок к методу его предшественников 70—80-х годов XIX в., хотя он чаще пытался подкрепить письменные свидетельства археологическими данными. Концепция В.А. Пархоменко нашла большое число приверженцев и была очень популярна в 20—30-х годах XX в., тогда же она перекочевала на запад вместе с русскими историками-эмигрантами, где ее развитие было продолжено в трудах В.А. Мошина, Г. Вернадского и др.

В.А. Пархоменко полагал, что к моменту сложения Русского государства (VIII—IX вв.) восточное славянство состояло из трех больших групп: северо-восточной, юго-восточной и юго-западной, в каждую из которых входили предки позднее определившихся летописных племен. Юго-восточная (хазарская) группа с VI в. обитала к северу от Азовского моря. В ее состав входили будущие поляне, северяне, вятичи и радимичи, которые составляли военный союз. Византийское название этого союза и входивших в него племен — анты. Позднее те же византийцы называли эти племена 'Ρως (Фотий, Амартол и др.), а восточные авторы — Артанией. Юго-Восточная Русь входила в состав Хазарской державы. «Пребывая в лоне Хазарского царства, славяне-русы, видимо, пользовались, как объединяющим торгово-политическим центром, его столицей — городом Итиль... Но, позаимствовав от хазар начало государственности, вероятно, не позже второй половины VIII в.... уже во второй половине IX в. Юго-Восточная Русь должна была образовать свой самостоятельный центр, каковым по летописным данным к началу XI века оказалась Тмуторокань, — весьма возможно, не первый по времени центр культурно-политической жизни этой Руси».⁵⁶ Таким образом, Тмуторокань, который, по В.А. Пархоменко, возник не позже конца IX в., — это самостоятельный культурно-политический центр Юго-Восточной славянской Руси.

Очевидно, что В.А. Пархоменко в своих построениях идет по стопам Г. Эверса. Для него, как и для его предшественников начала XIX в., основная проблема ранней русской истории сводится к вопросу: «где русы заимствовали начало государственности?» И эту проблему он решает так же, как и Г. Эверс, но в отличие от него говорит о переселении на Днепр из Приазовья всего племени полян, а не только князя и дружины. Он пишет: «Киево-Полянское русское княжество создано было Юго-Восточной Русью в борьбе за среднее Поднепровье с юго-западными восточно-славянскими племенами в X в.». Поляне, уйдя из Хазарии», «перенесли оттуда с собой в Киев черты хазарского государственного устройства и уклад жизни...»⁵⁷

Усвоение «хазарской государственности» Юго-Восточной Русью заключалось, по мысли В.А. Пархоменко, в образовании своего каганата, который поляне затем перенесли в Киев. Мысль о русском каганате получила в дальнейшем развитие в трудах Г. Вернадского, но была сформулирована, как мы отметили выше, еще Д.И. Иловайским и Е.Е. Голубинским.

Последним приверженцем линии Г. Эверса — Д.И. Иловайского следует признать Г. Вернадского, который, как и его ближайший предшественник В.А. Пархоменко, в поисках колыбели русской государственности наткнулся на идею о Приазовской Руси.⁵⁸ Развитая в 40—50-х годах XX столетия концепция Г. Вернадского значительно сложнее односторонней антинорманнистской концепции его предшественников. Г. Вернадскому на почве Приазовской Руси удалось сконструировать изящную, хотя и эклектическую, гипотезу о существовании Асо-славяно-норманнского каганата в Тмуторокане, откуда он начинает историю Русского государства. Эта гипотеза представляет сложную комбинацию противоположных суждений относительно этнической истории Юго-Востока, которые были выработаны в русской науке к началу XX в. Она сочетает умеренный славянофильский автохтонизм в духе В.А. Пархоменко с иранофильством В.Ф. Миллера — М.И. Ростовцева и воинствующим норманнизмом Е.Е. Голубинского.

Г. Вернадский утверждает, что славяне-анты (восточная ветвь славянского мира, подчиненная иранцам-асам и принявшая их имя 'άς (ед. ч.), 'άντες (мн. ч.), и иранцы-асы, в том числе и светлые асы (Rukhs-as — роксаланы), с начала н. э. обитали в теснейшем соседстве в районе Азовского моря и Тавриды (т.е. Крыма). В конце VII в., после ухода болгар на Дунай, хазары подчинили себе приазовских славяно-асов-антов. Последние стали играть важную роль в хазарской армии и администрации. В период обострения борьбы хазар и арабов (737 / 738 г.) приазовские асы (Rukhs-as — греч. 'Ρως) призвали на помощь норманнов, которые где-то в конце второй четверти VIII в. (после 739 г., но до 750—760 годов) образовали в Азовском регионе Русский каганат, столицей которого стал As-gard в Кубанской дельте около или на месте Тмутороканя. Этот каганат просуществовал до 989 г., когда Приазовская Русь была присоединена к Киевскому государству, правители которого приняли после этого титул кагана.

В 20—30-е годы в зарубежной исторической науке, главным образом в трудах русских ученых-эмигрантов, одновременно с развитием концепции Г. Вернадского разрабатывался и откровенно норманнистский вариант гипотезы о Приазовской Руси. Наиболее ярко он был представлен в работах В.А. Мошина. В.А. Мошин воспринял восходящую к началу XIX в. мысль о варяжском государстве на территории Хазарского каганата, центром которого якобы был Тмуторокань (Неаполь — Новгород). Отсюда, по его представлению, были совершены набеги на византийские владения в Таврике «князя Бравлина» Сурожской легенды и русского князя Хельгу Кембриджского документа, нападение на Амастриду в начале IX в. и набег на Константинополь в 860 г. «Аноним Газе» он безоговорочно принимает в трактовке А.А. Куника, приспособив ее к норманнистскому варианту гипотезы о Черноморской Руси. Он полагает также, что разгром Хазарии в 969 г. совершила не Киевская, а «Таманская Русь».⁵⁹

В советской историографии вопрос о привнесении «государственных начал» в Поднепровье извне был окончательно снят трудами Б.Д. Грекова и его школы. Признание марксистского тезиса об имманентном развитии восточного славянства и закономерности процесса образования в его недрах классов и государства сделало бессмысленным продолжение между историками-марксистами дискуссии о путях импорта государственности. Вопрос, откуда — с севера из Скандинавии или с юга из Хазарии — восприняли русские славяне «основы государственного быта», утратил всякое значение уже в 30-е годы. Только те историки, которые не поняли или не приняли исторический материализм (западные историки Г. Вернадский, В.А. Мошин и их последователи — Г. Пашкевич, Н.В. Рязановский, А. Стендер-Петерсен), могли в середине XX в. серьезно выступить в защиту норманнизма или антинорманнизма. Вследствие этого в советской науке тема Приазовской Руси отделилась от проблемы образования Древнерусского государства и среди проблем внешнеполитической истории Киевской Руси заняла более скромное место. Однако как часть проблемы восточнославянского этногенеза тема Приазовской Руси не потеряла своего значения. Вопрос об этнических основах восточноевропейского Юго-Востока, Тмутороканя и его окружения, стал предметом длительной и острой дискуссии 30—50-х годов.

Линия автохтонизма (М.В. Ломоносов — Д.И. Иловайский) в 30-е годы XX в. была переосмыслена с позиций «яфетической» теории Н.Я. Марра. В приложении к вопросу о Приазовской Руси наиболее полно в 30-е годы XX в. она сказалась в работах В.В. Мавродина.

Сам же Н.Я. Марр полагал, что на Юго-Востоке, который издревле был заселен аборигенами-яфетидами, носителями языков, близких к древнейшим местным языкам Кавказа, «происходила трансформация яфетических племен в славянские, в частности, русские...»⁶⁰ Подобно Д.И. Иловайскому, он считал, что в византийских источниках именем 'Ρως называется Тмутороканская (Черноморская) Русь, но, в его понимании, это были яфестиды-абхазы, которые, по его представлениям, имели языковое сходство с восточно-славянским миром. Однако, по мнению Н.Я. Марра, население Тмутороканя приобрело славянский облик не только за счет языковой и соответственно этнической трансформации аборигенов, но и за счет притока с севера ранее трансформированных яфестидов, которые стали славяно-руссами.⁶¹

В.В. Мавродин, подобно Н.Я. Марру, писал: «Русь Черноморская — Русь яфестическая, но из нее вырастает, трансформируясь и скрещиваясь, и Русь протомеидская, индоевропейская...»⁶² Этот процесс превращения яфетидов в славяно-русов, аналогичный процессу тюркизации и финнизации других яфетических групп, шел, согласно взглядам Н.Я. Марра, которых придерживался и В.В. Мавродин, по всей Восточной Европе. Отрицая старую теорию славянского автохтонизма в тех формах, которые были приданы ей Д.И. Иловайским, И.Е. Забелиным и другими автохтонистами конца XIX в., В.В. Мавродин таким образом приходил к утверждению славянской автохтонности в новой форме, соответствующей «яфетической теории» Н.Я. Марра. Однако в ортодоксально марристской по форме концепции В.В. Мавродина отчетливо проступали черты другого, нового, более реалистического понимания этногенетических процессов, происходивших на юге и юго-востоке Европейской равнины в первой половине I тыс. н.э. Это новое заключалось в признании постоянной подвижности и динамичности языковых и этнокультурных обществ этого региона, в признании постоянного взаимопроникновения, ассимиляции одних обществ другими, диффузии и движения, языковой, этнической, расовой гибридности.

В.В. Мавродину пришлось отстаивать концепцию Приазовской Руси в тот период, когда археологами (А.А. Миллер, М.И. Артамонов, И.И. Ляпушкин) был уже собран значительный фактический материал, свидетельствовавший против тезиса о существовании на Нижнем Дону и в Приазовье русского населения до конца X в. Не учитывать эти данные было невозможно. Но, поскольку они шли вразрез с традиционным утверждением автохтонистов о том, что успешным политическим акциям Поднепровской Руси на Юго-Востоке способствовало наличие славяно-русских поселений на берегах Азовского и Черного морей, В.В. Мавродин попытался объяснить отсутствие славяно-русских древностей на Юго-Востоке до конца X в. местным своеобразием материальной культуры приазовских русов. «Материальная культура, быт, обычаи, одежда и т.д. этих русов-славян носят местный характер... Они кавказцы, а следовательно, отличаются от славян средней полосы», — писал В.В. Мавродин.⁶³

Это положение, ставящее под сомнение возможности метода дифференциации различных этнокультурных групп с помощью археологических памятников в целом, вытекало из традиционной со времени Н.П. Ламбина характеристики Приазовской Руси как особой синкретической общности — «притона». «Русь Черноморско-Азовского побережья до времени Святослава, — пишет В.В. Мавродин, — это и славянские купцы, и воины, появившиеся в городах и селениях Хазарии, Крыма, Кавказа, Нижнего Дона, и отдельные колонии переселенцев, и гнезда русифицированных этнических групп, перевоплотившихся из племен сарматского мира, близких социально и в культурно-языковом отношении другим племенам, скрещивающимся в северной и лесостепной зоне с уже подлинными славянами».⁶⁴

Отсутствие новых положительных свидетельств в пользу существования Приазовской Руси поставило В.В. Мавродина в трудное положение. Ему пришлось защищать тезис о Приазовской Руси старым оружием своих предшественников. Отсюда и апелляция к арабским источникам (Артания на Тамани), и отождествление Неаполя Скифского с Новгородом, откуда, как сообщает Сурожская легенда, русы напали на Сугдею (Сурож — Судак), и предположение о южном «государстве» русского кагана на основании Вертинских анналов и т. д.

В.В. Мавродин был последним, кто в отечественной науке стремился на основе только письменных источников и лингвинистических данных без привлечения массового археологического материала отстаивать тезис о Приазовской Руси. В своих последующих работах, в том числе в таких монографиях, как «Очерки истории Левобережной Украины» (Л., 1940) и «Образование Древнерусского государства» (Л., 1945), В.В. Мавродин выступал как активный сторонник синтеза литературных и археологических свидетельств. В этих работах он уже пересмотрел многие собственные положения, высказанные в 30-е годы. Он признал в Новгороде Сурожской легенды Новгород Ильменский, «русский каганат», «остров русов» и этноним «тавроскифы» стал связывать с Киевским Поднепровьем и т.д.⁶⁵ В изданной в 1971 г. научно-популярной книге «Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности», получившей широкий общественный резонанс, тема Приазовской Руси вовсе отсутствует и на риторический вопрос «Где был расположен русский каганат?» автор отвечает вполне определенно: «Несомненно, не на побережье Азовского и Черного морей...»⁶⁶ В статье, специально посвященной Тмутороканскому княжеству, вышедшей в 1980 г., В.В. Мавродин также проявляет полное несогласие с гипотезой о Приазовской Руси, сторонником которой он вступил в науку в 30-е годы XX в.⁶⁷

А.Н. Насонов, опубликовавший свое исследование, посвященное оценке роли Тмутороканского княжения в истории Восточной Европы, в 1940 г., т. е. вскоре после выхода в свет работы В.В. Мавродина, уже отказался подробно исследовать вопрос о славяно-русском населении в Приазовье до исторически достоверного факта — перехода Тмутороканя под власть киевского князя. Он разбирает только один из вопросов древнерусской политической истории, его цель — «установить, когда Тмуторокань сделалась зависимой от Киевской Руси, и выяснить обстоятельства, обусловившие эту зависимость».⁶⁸

Но отказавшись детально разбирать запутанную этногенетическую проблему, А.Н. Насонов не смог уклониться от того, чтобы не высказать свое негативное отношение к Приазовской Руси. Он писал: «У нас нет данных, чтобы распространить Черноморскую Русь в IX в. на Таманский полуостров... показанием источников устраивается, наконец, положение, что Тмуторокань была с IX в. славяно-русской».⁶⁹ В то же время он допускает, «что уже в первой половине IX в. и, быть может, ранее существовали русы, осевшие в Крыму».⁷⁰ Это допущение основывалось на хорошо известном смешении в византийской литературе Руси и тавроскифов (ср. С.А. Гедеонов) и на известных арабских рассказах о загадочном «острове русов», который он, вслед за А.Я. Гаркави, был склонен локализировать на севере Крыма.⁷¹ Но это для него было не основным. Главное, он стремился доказать, что Тмуторокань был отвоеван у хазар в 944 г. Игорем (ср. А.И. Мусин-Пушкин) во время похода русов на Каспий (события в Бердаа), по его мнению, явно инспирированного Византией. Обстоятельно аргументированная гипотеза А.Н. Насонова получила широкое распространение среди советских историков. Наряду с работами археологов М.И. Артамонова и И.И. Ляпушкина она способствовала тому, что в дальнейшем в советской науке сложилось более или менее «скрытое скептическое отношение к Приазовской Руси».⁷²

В начале 30-х годов в дискуссию о Приазовской Руси активно вмешались археологи. Продолжая линию А.А. Спицына, М.И. Артамонов, изучая массовый археологический материал, добытый во время систематических работ Северо-Кавказской археологической экспедиции 1923—1930 гг., возглавляемой А.А. Миллером, подтвердил, что до конца X в. Юго-Восток был заселен племенами, основной археолого-этнографический признак которых — керамика — существенно отличается от керамики, характеризующей памятники того же времени (VIII—X вв.) на исконных славянских территориях.⁷³ Таким образом, археологический материал вновь свидетельствовал о том, что Юго-Восток вошел в сферу славяно-русской культуры только в XI в. При этом М.И. Артамонов убедительно показал, что до похода Святослава Нижний Дон и Приазовье, находившиеся под властью Хазарского каганата, были заселены не аланами-иранцами, как полагал А.А. Спицын, а болгарскими, тюркскими по языку, родоплеменными группами, которые были родственны хазарам. Наиболее полно хазаро-болгарская гипотеза была обоснована М.И. Артамоновым в конце 30-х годов.⁷⁴

Опубликованная в 1941 г. работа ученика М.И. Артамонова И.И. Ляпушкина нанесла еще более чувствительный удар гипотезе о славянской автохтонности или, в более смягченной форме, древности в Приазовье и вообще на Юго-Востоке, включая Крым.⁷⁵ И.И. Ляпушкин исследовал массовый археологический материал самого Тмутороканя (Таманское городище). Он подтвердил вывод А.А. Спицына — М.И. Артамонова о том, что до конца X в. Приазовье не являлось областью распространения славяно-русской культуры, она появляется здесь только в XI в., сменяя культуру салтово-маяцкую. Как и М.И. Артамонов, И.И. Ляпушкин, в отличие от А.Н. Насонова, полагал, что русская колонизация Подонья и Тамани началась только после разгрома Хазарии Святославом.

В конце 40-х и в 50-х годах XX в. тема Приазовской Руси вновь привлекла к себе внимание и вновь стала предметом острой полемики. В наступление перешли сторонники идеи о древности славян в Приазовье. М.И. Артамонов и И.И. Ляпушкин были обвинены в «нигилистическом отношении» к славянам, Приазовскую Русь вновь стали рассматривать как «очаг славянства на юге».⁷⁶ Появился даже тезис, правда, не нашедший широкой поддержки, «об автохтонности славян в Крыму», гносеологически связанный с гиперавтохтонизмом яфетической теории Н.Я. Марра.⁷⁷

Новая концепция Приазовской Руси исходила из господствовавшего в 40-х и начале 50-х годов XX в. мнения о том, что памятники культуры полей погребения III—IV вв. (черняховская культура) оставлены древними долетописными славянами, а пальчатые фибулы, в значительном количестве известные из Керчи и с Южного берега Крыма, являются признаком исключительно славянского (антского) женского костюма VI—VII вв.⁷⁸ Открытие на территории Крыма погребальных комплексов, напоминающих по обряду захоронения (трупосожжение) и сопровождающему инвентарю памятники Черняховской культуры Поднепровья, дало повод говорить о проникновении славянского населения в Крым с III в. н.э. «Мы можем проследить проникновение славян в Крым и Тамань почти за тысячу лет до образования Тмутороканского княжества», — утверждал в 1952 г. Б.А. Рыбаков⁷⁹ на сессии Отделения истории и философии АН СССР, состоявшейся в Крымском филиале Академии, где специально рассматривался вопрос о месте Крыма в истории восточных славян.

Однако авторы этой, на первый взгляд, новой концепции оказались в двойной зависимости от исследователей XIX в.: во-первых, над ними тяготела освященная временем традиция, во-вторых, они приняли письменные источники, способствовавшие утверждению этой традиции без нового критического исследования, в том виде, в каком их оставили сторонники Приазовской Руси XIX в., несмотря на то, что насущная потребность в пересмотре этих источников была доказана тогда же в 50-е годы XX в. М.В. Левченко и П.О. Карышковским.⁸⁰ Наконец, они явно спешили с этнической интерпретацией весьма недостаточно тогда еще изученного археологического материала и прежде всего памятников черняховской культуры.

По мнению сторонников этой, в целом археологической, концепции, движение славян в Крым и на Тамань, начавшееся в III в., продолжалось в последующие столетия, и к IX—X вв. эти области оказались «в сильной мере славянизированы». В доказательство этого положения ссылались на находки якобы «славянской посуды» на городище близ с. Планерское (Коктебель) в Крыму, в ряде мест на Керченском полуострове, на Фанагорийском и Патрейском городищах на Тамани и, наконец, на городище древнего Тмутороканя. Под «славянской посудой» понимались, как правило, кухонные горшки, изготовленные на вращающейся подставке или гончарном круге, имеющие характерно отогнутый наружу венчик и округлую или слегка вытянутую форму тулова, покрытые снаружи линейным или линейно-волнистым горизонтальным рифлением, нанесенным зубчатым штампом во время формовки тулова сосуда. Эта группа керамики (как это было доказано еще в предвоенные годы М.И. Артамоновым⁸¹ и И.И. Ляпушкиным,⁸² а впоследствии С.А. Плетневой,⁸³ и подтверждено многими другими исследователями) впервые была определена как славянская В.А. Городцовым в конце 20-х годов XX в. На авторитет В.А. Городцова ссылались Б.В. Лунин, А.С. Башкиров, А.П. Смирнов, Н.С. Барсамов, В.Н. Бабенчиков, П.Н. Шульц и многие другие археологи, касавшиеся вопроса о славянском заселении Юго-Востока.⁸⁴ В течение многих лет мнение В.А. Городцова пропагандировал А.В. Арциховский, писавший о «русских поселениях в Крыму с керамикой, аналогичной керамике Киева и Новгорода XI—XII вв.».⁸⁵

В.А. Городцов познакомился с этой керамикой впервые в 1927 г., осматривая материалы из разведок А.С. Башкирова на Тамани.⁸⁶ В 1928 г. он сам побывал на Кубани, где увидел керамику селищ у аула Тлюстенхабль и у ст. Пашковской (в окрестностях Краснодара), которые были открыты местным краеведом М.В. Покровским. Керамику с линейно-волнистым горизонтальным рифлением В.А. Городцов признал очень сходной с керамикой старой Рязани. Группа курганов, кучно расположенных у аула Тлюстенхабль невдалеке от селища, навела его на мысль «о курганных могильниках великорусов». В его дневнике позднее появилась запись об этом: «Не славяно-русское ли здесь селище и курганы? Не остатки ли это поселений Тмутараканского времени?»⁸⁷ В его архиве сохранился набросок незаконченной статьи «Древности Тмутараканского княжества», относящейся, по-видимому, к 1930 г., в которой развивается мысль о существовании в Прикубанье славяно-русских селищ и городищ, относящихся ко времени княжества, т. е. к XI—XII вв.

«Здесь необходимы археологические раскопки, — писал В.А. Городцов. — Все это так интересно, что хотелось бы принять участие в решении возникающего ряда археологических вопросов».⁸⁸ Очевидно, что В.А. Городцов ограничился лишь поверхностным знакомством с материалом средневековых памятников Среднего Прикубанья. Однако возникшее на основании традиционной исторической концепции и весьма поверхностного осмотра нового археологического материала суждение о принадлежности широко распространенного на Юго-Востоке вида керамики славяно-русской культуре было принято как догма. А.П. Смирнов попытался даже связать этот вид керамики с керамикой черняховской культуры III—IV вв., что являлось в начале 50-х годов XX в. одним из доводов в пользу мнения о древности славян в Крыму и Приазовье.⁸⁹ Правда, в ряде исследований 50-х годов XX в. эта концепция подвергалась критике,⁹⁰ однако сторонники Приазовской Руси продолжали апеллировать к авторитету В.А. Городцова, при этом, иногда явно впадая в противоречия, горшки с линейно-волнистым орнаментом считали славянскими (русскими), по В.А. Городцову, но датировали этот вид керамики VIII—X вв., по И.И. Ляпушкину.⁹¹

Синтез традиции и опровергающего ее материала находит в эти годы отражение не только в публикациях конкретных результатов археологических исследований, но и в работах, претендующих на некоторую концептуальность. В этом отношении показательна статья А.Л. Монгайта, посвященная Тмутороканскому княжеству XI в.⁹² На основании материалов, полученных Волго-Донской экспедицией 1949—1951 гг. в Подонье (М.И. Артамонов) и Таманской экспедиции 1952—1955 гг. в Южном Приазовье (Б.А. Рыбаков), которые специально занимались изучением средневековых памятников, он признает, что славянское население на Юго-Востоке появилось не ранее похода Святослава, и одновременно утверждает, что «сведения византийских писателей позволяют предполагать существование уже в IX в. в Тмуторокани какого-то южного форпоста восточных славян» (с. 56. Прим. 11). Ниже он делает следующее замечание: «Нет доказательств наличия славянского населения на Северном Кавказе в Средние века. Очевидно, была ошибочной посылка, что Тмутараканское княжество возникло на славянской этнической основе. Это была русская колония, появившаяся в результате завоевания...» И далее следует традиционная характеристика Тмутороканя как «поселения местных племен со многими чертами аланской и адыгейской культуры и со следами значительных связей с Византией», восходящая к Н.П. Ламбину с его гипотезой о «воровском притоне». «Завоевание» А.Л. Монгайт, вслед за А.Н. Насоновым, датирует эпохой Игоря (!?), ссылаясь при этом на Кембриджский документ, который он толкует в духе В.А. Мошина, а не эпохой Святослава, как это, по-видимому, должно было бы следовать из признанных им археологических свидетельств.

В последующие десятилетия (60—90-е годы XX в.) интерес к теме Приазовской Руси заметно ослабел. Это объясняется в значительной степени тем, что проведенные с большим размахом в послевоенный период в Южном Приазовье (Крым и Тамань) археологические исследования не подтвердили тезис о раннем заселении края славянами, хотя порой в литературе встречаются рецидивы традиционной концепции. При этом показательно, что этот тезис в последние десятилетия, как правило, развивают авторы, прямо не занимающиеся разработкой письменных или археологических источников. Они не учитывают историографии проблемы, корпуса накопленной информации и достижений исторической науки. Симптоматично, что воскрешение мифа о Приазовской Руси в последние десятилетия происходит уже не на крымской, а на кавказской почве.⁹³

Для изучения подлинной истории Южного Приазовья в период, предшествующий образованию Тмутороканского княжества, большое значение имела работа А.Л. Якобсона о раннесредневековых поселениях Восточного Крыма, опубликованная в 1958 г.⁹⁴ А.Л. Якобсон обобщил материал, добытый археологами на Крымской и Таманской стороне Керченского пролива и вновь показал отсутствие в материале VIII—X вв. следов славяно-русской культуры. Вслед за И.И. Ляпушкиным он пришел к выводу об общности культур VIII—X вв. в Крыму, на Тамани и в Подонье, в то же время отметив ряд отличий, придающих крымским памятникам салтово-маяцкого типа «облик местной культуры».

Однако позиция А.Л. Якобсона оказалась не вполне последовательной: в других работах он не только готов был признать Приазовскую Русь «поселением русской дружинной вольницы» в районе Керченского пролива, но даже допускал существование в IX в. «нового города Руси, возникшего где-то в Восточной Таврике или по соседству с ней», в Тмуторокане, не позже середины X в.⁹⁵

Тем не менее исследования А.Л. Якобсона определили начало нового этапа в изучении Южного Приазовья, поскольку, несмотря на полуторавековую дискуссию о Руси в Приазовье, вопросы средневековой этнической истории края никогда не разрабатывались столь основательно. Правда, для этого имелись объективные причины: недостаток и неясность письменных свидетельств и отсутствие археологического материала, но немаловажная причина состояла и в том, что мираж Приазовской Руси, возникший в начале XIX в., плотно закрывал тот реальный этнический фон, на котором возникло в действительности Тмутороканское княжество. В связи с этим показательно высказывание А.П. Смирнова, одного из наиболее активных защитников идеи о Приазовской Руси в середине XX в.: «Решение упирается в неразработанность вопроса о времени появления славян в Крыму, на Тамани и на Дону и в определении той этнической среды, в которую попали славяне в этом крае».⁹⁶

Исследования А.Л. Якобсона существенно отличались от всех предшествующих работ по раннесредневековой истории края. Археологические данные, количество которых в послевоенные годы значительно возросло, позволили А.Л. Якобсону перейти к конкретному изучению поселений VIII—IX вв. На основании накопленного материала А.Л. Якобсон попытался написать первый после Ю.А. Кулаковского очерк истории края и наметил направление дальнейших исследований. А.Л. Якобсон поставил и ряд новых проблем. Среди них важнейшей следует признать проблему культурной преемственности между населением античного и средневекового периодов. До включения в канву исторического исследования археологических материалов постановка этой проблемы была невозможна.⁹⁷

Доминирующим в VIII—IX вв. в Южном Приазовье А.Л. Якобсон, вслед за А.А. Спициным, считал «аланский элемент», но в то же время он предполагал, что среди обитателей края значительную часть составляли черные болгары. И хотя А.Л. Якобсон не говорил прямо о потомках древнего античного населения, из контекста его статьи явно следует, что, говоря о «возрождении края», он имел в виду экономический и культурный подъем старых античных землевладельческих общин, переживших длительный, глубокий кризис, который наступил в Южном Приазовье после гибели Боспорского царства в IV в. Причину «оживления» края А.Л. Якобсон видел в благоприятной политической ситуации, которая, по его мнению, сложилась в этом регионе вследствие установления его фактической независимости от Византии и Хазарии, а также вследствие «стабилизации» в южнорусских степях, наступившей в конце VII в. после ухода болгар на Дунай.

Иное объяснение «оживлению» Южного Приазовья в VIII—IX вв. дал М.И. Артамонов.⁹⁸ Он связывал появление оседлых земледельческих поселений в Крыму и на Тамани с процессом оседания степняков-кочевников, который в это время интенсивно шел на границах Хазарского каганата. По мнению М.И. Артамонова, возникновение в VIII в. оседлости и земледелия в этом регионе было следствием усиления хазарской власти, а не следствием независимости края от хазар, как думал А.Л. Якобсон. М.И. Артамонов полагал, что хазары в этом регионе не только сохраняли значительную политическую активность вплоть до X в., но и составляли часть его населения. М.И. Артамонов затруднялся определить этнический состав обитателей края в целом, склоняясь, однако, к мысли о том, что край был заселен болгарами, родственными хазарам в языковом и этнокультурном отношении.

Концепция М.И. Артамонова была значительно подкреплена С.А. Плетневой, изучавшей керамику Таманского городища из раскопок Б.А. Рыбакова, проводившихся в 1952—1955 гг.⁹⁹ С.А. Плетнева показала, что «оживление» Таматархи — Тмутороканя связано с распространением власти хазарского каганата на Южное Приазовье. Вместе с хазарами здесь появилась салтово-маяцкая культура, которую С.А. Плетнева приписывает аланской и болгарской этническим группам. Пришедшие вместе с хазарскими властями новые поселенцы, по мнению С.А. Плетневой, в этнокультурном отношении поглотили «несомненно преобладавшее местное население», ибо интенсивно развивающееся в хазарский период гончарное производство, как выяснила С.А. Плетнева, совершенно не было связано с керамическими традициями предшествующего периода.

Несмотря на различную историческую интерпретацию археологического материала, А.Л. Якобсон, М.И. Артамонов и С.А. Плетнева признают, что археологическая культура Южного Приазовья в VIII—IX вв. представляла локальный вариант так называемой салтово-маяцкой культуры (или, вернее, нескольких культур, по традиции объединяемых общим названием). Правда, А.Л. Якобсон был склонен считать значительным вклад потомков древнего античного населения в процесс формирования и этого локального варианта и культуры (комплекса культур) в целом. Он даже полагал, что эту культуру следует именовать «северопричерноморской, ибо Таврика стала важнейшим очагом ее развития» в VIII—IX вв.¹⁰⁰ Тем не менее А.Л. Якобсон не отрицал притока носителей салтово-маяцкой культуры (т.е., по его мнению, северопричерноморской) из Приазовья в Восточный и даже в Юго-Западный Крым.

Совершенно противоположная концепция развития края в период, предшествовавший возникновению Тмутороканского княжения, сложилась в 50-х годах XX в. в среде крымских археологов, в частности у исследователей городища на плато Тепсень (близ с. Планерского) В.П. Бабенчикова и М.А. Фронджуло. Если в публикации 1955 г. В.П. Бабенчиков не отрицал наличия на «городище аланской и болгарской посуды», считая, впрочем, ее «каким-то особым вариантом» и настаивая на наличии «видов, характерных для славянской керамики»,¹⁰¹ то в работе 1958 г. он вообще не признает связи между культурой Тепсеня и культурами салтово-маяцкого круга.¹⁰² Не снимая тезиса о присутствии в материале Тепсеня элементов славянской культуры, В.П. Бабенчиков выдвинул положение о некой северопричерноморской средневековой культуре, одним из вариантов которой якобы и является культура Тепсеня. В отличие от «северопричерноморской» культуры А.Л. Якобсона, которая, по мнению автора, в основном тождественна салтово-маяцкой культуре, «северопричерноморская культура» В.П. Бабенчикова — М.А. Фронджуло представляется особым палеоэтнографическим комплексом, который, по их мнению, существовал в VII—X вв. в Восточном Крыму и на Тамани. Правда, М.А. Фронджуло не отрицает полностью, подобно В.П. Бабенчикову, связей между культурой Тепсеня и культурой салтовских поселений в Подонье, но он признает присутствие в Восточном Крыму, «только отдельных элементов» салтовской культуры (лощеные сосуды, украшения) и соответственно не признает этнического родства между обитателями Южного и Северного Приазовья.¹⁰³

Стремление крымских археологов второй половины 50—60-х годов XX в. выделить Южное Приазовье в особый этнокультурный район и нежелание признавать исторически сложившееся единство этого края с северным Приазовьем, Северным Кавказом и всем степным кочевым Юго-Востоком — в историографическом аспекте нельзя рассматривать иначе, как последнюю попытку удержать призрак Приазовской Руси, уходящий в прошлое исторической науки.¹⁰⁴

Полуторавековая история идеи о существовании особой Руси в Приазовье до того, как Русское государство, сложившееся в Поднепровье, двинулось на овладение Азово-Черноморским и Северо-Кавказским краем, отражает историю развития русского исторического мышления в целом. Рожденная в процессе первых попыток научно осмыслить древнейшее прошлое русского народа идея Приазовской Руси возникла из субъективной, чисто логической интерпретации спорных и недостаточно изученных письменных источников. Не будучи связана с прочной базой объективных исторических свидетельств, она в дальнейшем легко меняла окраску и переходила из арсенала антинорманнистов к норманнистам и обратно.

История развития идеи о существовании Приазовской Руси может служить примером того, как историческое мышление пробивается к истине сквозь субъективистские построения и схемы, как количественное накопление фактического материала приводит к переоценке качества знаний, разрушает привычные сложившиеся суждения и воздвигает на их месте новые, соответствующие новому более высокому качеству информации и уровню науки.

Примечания

1. Среди огромной литературы, накопившейся за более чем полуторавековой период споров вокруг тмутороканской проблемы, может быть выделено сравнительно немного работ, содержащих обстоятельные историографические очерки. К их числу относятся работы А.А. Спицына (Спицын А.А. Тмутараканский камень // Записки отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества. Т. XI. Пг., 1915. С. 103—132), А.Л. Бертье-Делагарда (Бертье-Делагард А.Л. Заметки о Тмутороканском камне // Известия Таврической ученой архивной комиссии. Вып. 55. Симферополь, 1918. С. 45—96), В.Д. Смирнова (Смирнов В.Д. Что такое Тмуторокань? // Византийский временник. 1923. Т. XXIII. С. 15—73), И.П. Козловского (Козловский И.П. Тмутаракань и Таматарха — Матарха — Тамань // Известия Таврического общества истории, археологии и этнографии. Вып. 2 (59). Симферополь, 1928. С. 58—73), Н.И. Репникова (Репников Н.И. О древностях Тмуторокани // Труды секции археологии Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук. 1928. Вып. 4. С. 437—441), В.В. Мавродина (Мавродин В.В. 1) По поводу одной новой теории о местонахождении Тмутаракани // Проблемы истории докапиталистических обществ. № 9—10. Л., 1935. С. 221—226; 2) Тмутаракань // Вопросы истории. 1980. № 11. С. 177—182), А.Н. Насонова (Насонов А.Н. Тмуторокань в истории Восточной Европы // Исторические записки. 1940. Вып. 6.), И.И. Ляпушкина (Ляпушкин И.И. Славяно-русские поселения IX—XII столетий на Дону и Тамани по археологическим памятникам // МИА. 1941. Вып. 6. С. 191—198), К.Г. Менгеса (Menges К.H. Тъмоуторокань // Zeitschrift für slavische Philologie. Bd 29. H. 1. Heidelberg, 1960), А.Л. Монгайта (Монгайт А.Л. 1) О границах Тмутараканского княжества в XI в. // Сб. статей к 70-летию акад. М.Н. Тихомирова. Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран. М., 1963. С. 54—61; 2) Надпись на камне. М., 1969), В.А. Захарова (Захаров В.А. 1) Сторінка історіі Тмутараканьского князівства // Украіньский історичний журнал. 1987. № 10 (319). С. 96—105; 2) Тмутаракань и «Слово о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве». Комплексные исследования / Отв. ред. А.Н. Робинсон. М., 1988. С. 203—221), А.А. Медынцевой (Медынцева А.А. Тмутараканский камень. М., 1979). Обширная библиография по тмутороканской проблеме собрана А.С. Орловым (Орлов А.С. Библиография русских надписей XI—XV вв. М.; Л., 1952) и Б.А. Рыбаковым (Рыбаков Б.А. Русские датированные надписи XI—XV вв. Свод археологических источников. Вып. 1—44. М., 1964), Е.П. Алексеевой (Алексеева Е.П. Вопросы взаимосвязей народов Северного Кавказа с русскими в X—XV вв. в отечественной исторической науке. Черкесск, 1992). Первая попытка представить общий обзор развития идеи о существовании Приазовской Руси была сделана автором в 1968 г. (Гадло А.В. Проблема Приазовской Руси и современные археологические данные о Южном Приазовье VIII—X вв. // Вестник Ленингр. ун-та. Сер. 2. 1968. Вып. 3. № 14. С. 55—65).

2. Этот рассказ приводится в Степенной книге царского родословия (Полное собрание русских летописей. Т. XXI. Ч. II. С. 653, далее — ПСРЛ), в Никоновской летописи (ПСРЛ. Т. XIII. 1-я половина. С. 235—236), в Воскресенской (ПСРЛ. Т. VIII.), Львовской (ПСРЛ. Т. XXII. С. 544—545). — В Патриаршем списке Никоновской летописи против этого рассказа (он помещен под 1554 г.) на полях скорописью XVII в. написано: «чаяти не так сыскат в иных летописцах» (ПСРЛ. Т. XXI. 1-я пол. С. 236, прим. 1). Н.Ф. Лавров полагал, что события 1553—1556 гг. занесены в Никоновский свод на основании официальных документов Московского государственного архива и черновиков для «Летописца лет новых», которые велись А.Ф. Адашевым (Лавров Н.Ф. Заметки о Никоновской летописи // Летопись занятий постоянной историко-археографической комиссии. Т. I (XXXIV). Л., 1927, С. 87).

3. Карамзин Н.М. История государства Российского. Изд. 3. Т. VIII. СПб., 1830. С. 258.

4. В основе отождествления Тмутороканя и Астрахани могло лежать предание о взятии «новгородскими холопами» «Тъмотороканского царства» («се есть царство Астраханъское»), наиболее полная редакция которого изложена в 1692 г. московским историком и литератором Тимофеем Каменевичем (Гиляров Ф. Предания русской начальной летописи. М., 1878. С. 37—38; Бережков М.Н. Старый Холопий городок на Мологе и его ярмарки / Труды VII археологического съезда в Ярославле. 1887. Т. I. М., 1890. С. 48—50; Тихомиров М.П. Описание летописцев Синодального собрания // Исторические записки. Вып. 13. М., 1942. С. 278). В пределах Астраханского края продолжали искать Тмуторокань и некоторые исследователи XVIII в., в частности, П.И. Рычков (Пештич С.Л. Русская историография XVIII в. Ч. II. Л., 1965. С. 288). О возможных реальных основах предания о походе «новгородских холопей» на Тмуторокань см.: Гадло А.В. 1) Из истории контактов Северной Руси с восточноевропейским Юго-Востоком (или об исторической памяти поздних русских хронографов) // Мавродинские чтения. Материалы к докладам. 10—12 окт. 1994 г. СПб., 1994. С. 24—27; 2) Предание о походе на Булгар и Хазарию в русском литературном источнике XVII века // Международные связи, торговые пути и города Северного Поволжья II—XII веков. Материалы международного симпозиума. 8—10 сент. 1998 г. Казань, 1999. С. 53—57.

5. Иконников В.С. Опыт русской историографии. Т. 2. Кн. 2. Киев, 1908. С. 1469, прим. 3; Шляпкин И.А. Дмитрий Ростовский и его время. СПб., 1891. С. 443.

6. Байер Г.-З. Краткое описание всех случаев, касающихся до Азова, от создания сего города до возвращения онаго под Российскую державу / Переведено с немецкого языка через И.Н. Трауберга (Изд. 3). СПб., 1783. С. 47. — Тмуторокань в районе Темрюка вслед за Г.-З. Байером локализовали Г.-Ф. Миллер и Ф.А. Эмин (Пештич С.Л. Русская историография XVIII в. Ч. II. С. 228). Вопрос о локализации Тмутороканя в настоящее время решен. История этого вопроса достаточно освящена в литературе. Мы не считаем необходимым в данной работе прослеживать все перипетии этих поисков.

7. Мусин-Пушкин А.И. Историческое исследование о местоположении древнего российского Тмутороканского княжения. СПб., 1794.

8. О[ленин] А. Письмо к графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину. О камне Тмутараканском, найденном на острове Тамани в 1792 году. СПб., 1806.

9. Морошкин М.Я. Исследования покойного академика Буткова о Тмутаракани и Тмутараканском камне // Известия Русского археологического общества. Т. 2. Вып. 5—6. СПб., 1861. Стб. 272—296.

10. Мусин-Пушкин А.И. Историческое исследование... С. 32—35.

11. Свиньин П.П. Обозрение путешествия издателя «Отечественных записок» по России в 1825 году относительно археологии // Отечественные записки. 1826. Т. LXXI. Март. С. 446—452.

12. Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. Т. VI. М.; Л., 1952. С. 29.

13. Там же. С. 28.

14. Там же. С. 26—27.

15. Там же.

16. Пештич С.Л. Русская историография XVIII в. Ч. II. С. 205—207. См. также: Греков Б.Д. Ломоносов — историк // Греков Б.Д. Избранные труды. Т. III. М.; Л., 1960. С. 404—421.

17. Evers G. Kritische Vorarbeiten zur Geschichte der Russen. Band I—II. Dorpat, 1814. Цит. по рус. переводу: Погодин М.П. Предварительные критические исследования Р. Эверса для российской истории. М., 1825—1826. С. 224, 266. «Черноморские» или «понтийские» русы (россы) проникли в русскую историографию вместе с византийскими свидетельствами (Кедрин, Зонара, Симеон Логсфет, Фотий и др.), повествующими о набеге народа 'Ρως на Константинополь около 860 г. Вопрос о тождестве русов 860 г. и летописной Руси интересовал уже А.-Л. Шлецера: «Понтийские (Черноморские) руссы, о коих византийцы упоминают еще до Рурика, составляют ли один и тот же народ с Балтийскими руссами, или совсем друг от друга различны...?» (Шлецер А.-Л. Нестор. Русские летописи на древнесловенском языке... Ч. 1 / Пер. Дм. Языкова. СПб., 1809. С. 55—56). — В дальнейшем русы 860 г. занимали многих исследователей. При этом именно тезис о различии летописной Руси и так называемых «понтийских» русов нередко становился основным при доказательстве автохтонности руси-славян в Причерноморье. Тезис о тождестве летописных русов и русов «понтийских», принятый норманистами, оборачивался в признание раннего (до 860 г.) поселения варяго-русов на берегах Черного моря. Так, в частности, полагал П.И. Шафарик (Шафарик П.И. Славянские древности. Т. II. Кн. I / Пер. И. Бодянского. М., 1847. С. 126—127, прим. 66), который писал: «довольно вероятно, что варяго-русы давным давно уже жили на берегу Черного моря и в Тавриде» (до 860 г. — А.Г.). Известия о «понтийских» русах послужили основой гипотезы Фабера о русах-готах, якобы издревле заселявших Причерноморье и соседивших там с норманами (Вестник Европы. 1823. № 2—5). В конце XIX в. гипотеза Фабера нашла отзвук в работах В.Г. Васильевского (Васильевский В.Г. Труды. Т. II. Вып. 2. СПб., 1912. С. 378—380; Т.ІII. Пг., 1915. С. CCLXXXI-CCLXXXIII) и была развита в 20-е годы XX в. А.А. Васильевым (Васильев А.А. Готы в Крыму. Ч. І // ИГАИМК. 1921; Вып. 1. Ч. 2 // Там же. 1927. Вып. 5; Vasiliev A.A. The Goths in Crimea. Cambridge, 1936).

18. Бутков П.Г. Оборона летописи русской, Несторовой, от навета скептиков. СПб., 1840. С. 20—22, 266—268.

19. Ламанский В.И. О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании // Записки II отделения Академии наук. Кн. V. СПб., 1859. С. 66, 71, 78.

20. Ляпушкин И.И. Славяно-русские поселения IX—XII ст. на Дону и Тамани по археологическим памятникам // МИА. 1941. Вып. 69. С. 191—192.

21. Гедеонов С.А. Отрывки из исследований о варяжском вопросе // Записки Академии наук. Т. I. СПб., 1862. Прил. № 3. С. 53—70. См. также: Лысенко Т.И., Шаскольский И.П. Неизданные труды С.А. Гедеонова и А.А. Куника по варяжскому вопросу // Вопросы архивоведения. 1960. № 6. С. 53—56.

22. Куник А.А. Примечания к сочинению И.Ф. Круга (Krug J.F. Forschungen der alten Geschichte Russland. Bd II. SPb., 1848. S. 827, 828); Гедеонов С.А. Отрывки... С. 124—125 (замечания А.А. Куника).

23. Куник А.А. О записке готского топарха (по поводу новых открытий о Таманской Руси и крымских готах) // Записки Академии наук. Т. 24. СПб., 1874. С. 61.

24. Там же. С. 80.

25. Там же. С. 88.

26. Куник А.А. О записке Безымянного Таврического (Anonymyς Tauricus) // Отчет о XIV присуждении наград графа Уварова. 25 сентября 1871 г. СПб., 1871. С. 106—110.

27. История исследования «Анонима Газе» подробно рассмотрена М.В. Левченко (Левченко М.В. Очерки по истории русско-византийских отношений. М., 1956. С. 241—340). Позднее появились и другие работы: Литаврин Г.Г. Записка греческого топарха // Из истории средневековой Европы X—XVII вв. М., 1957. С. 114—130; Шангин М.А., Вишнякова А.Ф. Из комментария к «Записке греческого топарка» // Византийский временник. 1958. XIV. С. 99—112; Nystazopoulou M. Note sur l'anonime de Hase improprement appele toparque de Gothie // Bulletin de Correspondance Hellenique. 1852. № 86. P. 319—326; Божилов И. Анонимът на Хазе. България и Византия на Долни Дунав в края на X век. София, 1979, и др.

28. Положение А.А. Куника о принадлежности «Записки» неизвестному готскому династу отстаивали Ф. Вестберг (Westberg F. Die Fragmente des Toparchae Goticus (Anonymus Tauricus) aus den 10. Jahrhundert // Записки Академии наук. Т. V. Кн. 2. СПб., 1901; Вестберг Ф. Записка готского топарха // Византийский временник. 1908 (1910.) Т. XV. Вып. 1—3.); Ю.В. Кулаковский (Кулаковский Ю.В. 1) Записка готтского топарха // ЖМНП. 1902. Апрель 340. 2) Прошлое Тавриды. Киев, 1914 (Изд. 2)); С.П. Шестаков (Шестаков С.П. Очерки по истории Херсонеса VI—X вв. // Памятники христианского Херсонеса. Вып. III. М., 1908); А.А. Васильев (Vasiliev A.A. The Goths in the Crimea. Cambridge, 1936).

29. Погодин М.П. Исследования, замечания и лекции по русской истории. Т. III. Норманский период. М., 1846.

30. Погодин М.П. О местоположении Тмутараканского княжества // ЖМНП. 1838. Т. XVII. Кн. VII. Отд. II. С. 56. — В дальнейшем М.П. Погодин стал склоняться к мысли о возникновении «особой колонии варяжской (княжества Тмутараканского)» после похода Святослава, который он относил к 968 г. (Погодин М.П. Исследования, замечания и лекции... Т. III. Норманнский период. С. 144—146).

31. Ламбин Н.П. О Тмутараканской Руси. Отрывок из сочинения «Опыт восстановления и объяснения Нестеровой летописи» // ЖМНП. 1874. Янв. Отд. II. С. 58—95.

32. Там же. С. 69—70.

33. Там же. С. 72.

34. Там же. С. 82—83.

35. Голубинский Е.Е. История русской церкви. Т. I (ч. 1). Изд. 2. М., 1901. (Чтения в об-ве истории и древностей российских. Кн. 3 за 1901). С. 38—52. — Первое издание вышло в 1880 г.

36. Там же. С. 42.

37. Иловайский Д.И. 1) Разыскания о начале Руси. М., 1882 (Изд. 2. В дальнейшем цитируем по этому изданию); 2) Первая дополнительная полемика по вопросам варяго-русскому и болгаро-гуннскому. М., 1886; 3) Вторая дополнительная полемика по вопросам варяго-русскому и болгаро-гуннскому. М., 1902.—Первая работа Д.И. Иловайского, излагающая концепцию Азово-Черноморской Руси («О мнимом призвании варягов»), вошедшая в «Разыскания...», была опубликована в 1871 г. (см.: Русский вестник. 1871. Нояб.-дек.). На позициях, близких Д.И. Иловайскому, стояли также видные историки-археологи рубежа XIX—XX вв. Д.Я. Самоквасов и И.Е. Забелин, столь же активные последователи автохтонизма в его наивно гипертрофированной форме: предки славян — скифы, сарматы, гунны (см.: Самоквасов Д.Я. 1) Исследования по истории русского права. Вып. 2. М., 1896; 2) Происхождение русского народа. М., 1908; Забелин И.Е. История русской жизни. Ч. 1. М., 1908).

38. Иловайский Д.И. Разыскания... С. 80.

39. Там же. С. 74.

40. Там же. С. 331.

41. Багалей Д.И. История Северской земли до половины XIV ст. Киев, 1882. С. 26.

42. Барсов Н.П. Очерки русской исторической географии. Варшава, 1879. С. 130.

43. Спицын А.А. 1) Расселение древне-русских племен по археологическим данным // ЖМНП. 1899. Кн. VIII. С. 38; 2) Историко-археологические разыскания: I. Исконные обитатели Дона и Донца. II. Тмутаракань // Там же. 1909. Янв. С. 67—90. — Мысль А.А. Спицына о преобладании на Юго-Востоке в период раннего Средневековья ираноязычного населения (аланы-ясы) была поддержана впоследствии Ю.В. Готье (Готье Ю.В. 1) Кто были обитатели Верхнего Салтова? // ИГАИМК. 1927. Т. V. С. 65—84; 2) Железный век в Восточной Европе. М., 1930. С. 53—69).

44. Спицын А.А. 1) Историко-археологические разыскания... II. Тмутаракань; 2) Тмутараканский камень. С. 103—182.

45. Вестберг Ф. 1) К анализу восточных источников о Восточной Европе // ЖМНП. 1908. Ч. XIII. Февр. С. 364—412; 2) ЖМНП. 1908. Ч. XIV. Март. С. 1—52; 3) Записка готского топарха // Византийский временник. Т. XV. Вып. 1—3. СПб., 1908 (1910). С. 71—132, 227—286.

46. Вестберг Ф. Записка готского топарха. С. 227—228.

47. О неизданных трудах С.А. Гедеонова и А.А. Куника см.: Лысенко Т.И., Шаскольский И.П. Неизданные труды С.А. Гедеонова и А.А. Куника... С. 53—56.

48. Вестберг Ф. Записка готского топарха. С. 227—250.

49. Впоследствии на это обращали внимание почти все крупнейшие русские ориенталисты — В.В. Бартольд, И.Ю. Крачковский, Б.Н. Заходер, В.Ф. Минорский и др. Новый критический анализ восточных известий о Восточной Европе с позиций европейской ориенталистики был дан только в середине XX в. в труде Б.Н. Заходера (Заходер Б.Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Горган и Поволжье в IX—X вв. В 2 т. Т. I. М., 1962; Т. II. М., 1967).

50. Гаркави А.Я. 1) Сказания мусульманских писателей о славянах и русских (с половины VII века до конца X до Р.Х.). СПб., 1870; 2) Дополнения к сочинению «Сказания мусульманских писателей о славянах и русских». СПб., 1871. — Необходимо отметить, что А.Я. Гаркави, как это следует из ряда его высказываний, не был склонен переоценивать степень достоверности восточных источников. На замечания А.А. Куника о необходимости найти у арабов более точные данные о варягах, славянах и Черноморской Руси он отвечал, что решение этих вопросов «лем^ит вне области восточной науки». «Ориенталист, — писал он, — откровенно должен сказать, что в его арсенале слишком мало оружия для того, чтобы явиться бойцом на этом поле» (цит. по: Гаркави А.Я. Добавления... С. 10). — Об изучении восточных источников в советский период см.: Свердлов М.Б. Восточные письменные источники // Советская историография Киевской Руси. Историографические очерки / Отв. ред. В.В. Мавродин. Л., 1979. С. 63—71; Новосельцев А.П. 1) Восточные источники о восточных славянах и Руси VI—IX вв. // Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 355—419; 2) Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа. М., 1990.

51. Заметим, что сам Ф. Вестберг при выборе восточных текстов не всегда был последователен и в ряде случаев переоценивал степень осведомленности восточных авторов о Восточной Европе; например, это касается сведений о болгарах. — См.: Гадло А.В. О черных и внутренних болгарах (Одна из спорных проблем исторической этногеографии Южнорусской степи) // Доклады по этнографии: Географическое общество СССР. Вып. 6. Л., 1968. С. 13—18.

52. Середонин С.М. Историческая география. Пг., 1916. С. 465.

53. Кулаковский Ю.А. Прошлое Тавриды. Изд. 2. Киев, 1914. С. 87.

54. Там же.

55. Концепция В.А. Пархоменко изложена в серии работ, публикация которых началась с 1913 г.: Пархоменко В.А. 1) Начало христианства на Руси. Полтава, 1913; 2) Три центра древнейшей Руси // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. Т. XIII. Кн. 2. СПб., 1913; 3) Обстоятельства жизни летописного Олега // Там же. Т. XIX. Кн. 2. СПб., 1917; 4) Русь в IX в. // Там же. Т. XXII. Кн. 2. СПб., 1917, и др. Наиболее полно система взглядов В.А. Пархоменко сформулирована в книге: Пархоменко В.А. У истоков русской государственности. Л., 1924. Первый критический анализ концепции В.А. Пархоменко принадлежит А.А. Шахматову, см. его рецензию на книгу В.А. Пархоменко «Начало христианства на Руси» (ЖМНП. 1914. Июль. С. 134 сл.).

56. Пархоменко В.А. У истоков русской государственности. С. 40.

57. Там же. С. 49.

58. Vernadsky G. Ancient Russia. New Haven, 1943 (см. рецензии на эту работу: Тихомиров М.Н. Славяне в «Истории России» Г. Вернадского // Вопросы истории. 1964. № 4. С. 124—129; Толстов С.П. Древнейшая история России в освящении Г. Вернадского // Там же. С. 113—124). Свою концепцию Г. Вернадский развивал в других своих сочинениях: Vernadsky G. 1) Kievan Russia. New Haven, 1948; 2) The Origin of Russia. Oxford, 1959; 3) Essai sur les origines russes. Paris, 1959 (I—IItt.); 4) A History of Russia. New Haven. 1961. Ed. 5 (русское издание: Вернадский Г.В. Древняя Русь. М., 1996).

59. См.: Mosin V. 1) «Tréce» rusko pleme // Slavia, V. Praha, 1927 (См. рец.: Соболевский А.И. «Третье» русское племя // Доклады Академии наук СССР. 1929. № 4. С. 55—58); Мошин В.А. 2) Русь и Хазария при Святославе // Seminarium Kondakovianum. 1933. Т. VI. С. 187—208; 3) Хельгу хазарского документа (по поводу статьи Л.Я. Лавровского «Олег и Хельгу хазарского документа») // Slavia. XV (2). Praha, 1937. С. 191—200.

60. Марр Н.Я. Избранные работы. В 5 т. Т. V. Этно- и глоттогония Восточной Европы. М.; Л., 1935. С. 184—185. — Взгляды Н.Я. Марра по этому вопросу наиболее полно см.: Марр Н.Я. Абхазоведение и абхазы (к вопросу о происхождении абхазов и этногонии Восточной Европы) // Там же. С. 182 и сл. — В статье нашла также отражение полемика Н.Я. Марра с А.А. Спицыным по поводу средневековой этнической истории Юго-Востока.

61. Марр Н.Я. Избранные работы. Т. V. С. 99.

62. Мавродин В.В. 1) Славяно-русское население Нижнего Дона и Северного Кавказа в X—XIV веках // Ученые записки Ленингр. гос. пед. ин-та им. А.И. Герцена, ф-т ист. наук. Т. XI. Л., 1938. С. 14—15 (см. рецензии на эту работу: Ляпушкин И.И. Вестник древней истории. 1 (10). 1940. С. 150—153; Пархоменко В.А. К вопросу о Тмуторокани // Историк-марксист. 1939. № 1(71). С. 195—196); 2) По поводу одной новой теории о местонахождении Тмутаракани // Проблемы истории докапиталистических обществ. Т. 9—10. Л., 1935. С. 221—226.

63. Мавродин В.В. Славяно-русское население... С. 32.

64. Там же. С. 82.

65. Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства. Л., 1945. С. 200, 202, 205—206.

66. Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности. М., 1971. С. 115.

67. Мавродин В.В. Тмутаракань // Вопросы истории. 1980. № 11. С. 117—182.

68. Насонов А.Н. Тмуторокань в истории Восточной Европы X века // Исторические записки. 1940. № 6. С. 79—99.

69. Там же. С. 82.

70. Там же. С. 81.

71. Гаркави А.Я. Крымский полуостров до монгольского нашествия в арабской литературе // Труды IV Археологического съезда. Т. II. Казань, 1891. С. 242.

72. Смирнов А.П. К вопросу об истоках Приазовской Руси // Советская археология. № 2. 1958. С. 270.

73. Артамонов М.И. Средневековые поселения на Нижнем Дону // ИГА-ИМК. 1935. Вып. 131. — Мысль о том, что керамика раннесредневековых памятников Нижнего Подонья — Северного Кавказа не является славянской, была впервые в ходе экспедиции высказана А.А. Миллером, но встретила возражение со стороны В.А. Городцова и А.В. Арциховского (см.: Миллер А.А. Краткий отчет о работах Северо-Кавказской экспедиции ГАИМК в 1924 и 1925 годах // Сообщения ГАИМК. Т. I. Л., 1926. С. 97; Арциховский А.В. Курганы вятичей. М., 1930. С. 92—93).

74. Артамонов М.И. Саркел и некоторые другие укрепления северо-западной Хазарии // Советская археология. 1940. VI. С. 130—161.

75. Ляпушкин И.И. Славяно-русские поселения... С. 191—244.

76. Смирнов А.П. К вопросу об истоках Приазовской Руси. С. 270.

77. Надинский П.Н. Очерки по истории Крыма. Симферополь, 1957.

78. Рыбаков Б.А. 1) Ремесло древней Руси. М., 1948. С. 67—70; 2) Об ошибках в изучении истории Крыма и о задачах дальнейших исследований // Тез. докл. на сессии по истории Крыма. АН СССР. Симферополь, 1952; 3) Славяне в Крыму и на Тамани // Тез. докл. на сессии по истории Крыма 24.V-1952 г. Симферополь, 1952; 4) Древняя Тмуторокань и проблема славянской колонизации Приазовья // Тез. докл. на сессии Отделения исторических наук и пленума ИИМК АН СССР... 1953 г. М., 1954; Смирнов А.П.

1) К вопросу о формировании кабардинского народа по археологическим данным // Учен. зап. Кабардинского НИИ. Т. IV. Нальчик, 1948. С. 84сл.;

2) Древнеславянские памятники Нижнего и Среднего Поволжья // Советская этнография. 1948. № 2. С. 75 сл.; 3) К вопросу о славянах в Крыму // Вестник древней истории. 1953. № 3. С. 93 сл.; 4) К вопросу о истоках Приазовской Руси // Советская археология. 1958. № 2. С. 270сл.; 5) Предисловие к сб.: История и археология средневекового Крыма: Сб. статей. М., 1958. С. 5—6; Веймарн Е.В., Стржелецкий С.Ф. К вопросу о славянах в Крыму // Вопросы истории. 1952. № 4. С. 24—99. — О «славянских археологических памятниках VIII—IX и последующих веков на Тамани» и о Приазовской Руси в IX—X вв. писал в эти годы также П.Н. Третьяков (Третьяков П.Н. Восточнославянские племена. М., 1953. С. 141, 258—269).

79. Рыбаков Б.А. Славяне в Крыму и на Тамани. С. 17. — О сессии см.: Правда. 11 июня 1952 г.; Греков Б.Д., Бромлей Ю.В. Изучение истории Крыма // Вестник АН СССР. 1952. № 8. С. 71.

80. Левченко М.В. Очерки по истории русско-византийских отношений. С. 15, 27—29, 62—63, 76—86, 163—165, 291—340; Карышковский П.О. Лев Диакон о Тмутороканской Руси // Византийский временник. 1960. XVIII. С. 39—51.

81. Артамонов М.И. Средневековые поселения на Нижнем Дону.

82. Ляпушкин И.И. 1) Славяно-русские поселения; 2) Памятники салтово-маяцкой культуры в бассейне р. Дон // МИА. 1958. Вып. 62. С. 107—116.

83. Плетнева С.А. 1) Керамика Саркела — Белой Вежи // МИА. 1958. Вып. 62. С. 212 сл.; 2) Средневековая керамика Таманского городища // Керамика и стекло древней Тмутаракани / Отв. ред. Б.А. Рыбаков. М., 1963. С. 23—24; 3) От кочевий к городам (салтово-маяцкая культура) // МИА. 1967. Вып. 142. С. 103 сл. — См. также новейшую работу: Плетнева С.А. Очерки хазарской археологии. М.; Иерусалим, 1999.

84. См., напр.: Башкиров А.С. Историко-археологические изыскания на Таманском полуострове 1949—1955 гг. // Учен. зап. Ярославского пед. ин-та. Вып. XXII (XXXII). Ярославль. С. 327; Смирнов А.П. К вопросу о истоках Приазовской Руси. С. 278; Лунин Б.В. В поисках древнего Тмутараканя // На подъеме. № 3—4. Ростов на Дону, 1935. С. 183—184; Барсамов Н.С. Сообщение об археологических раскопках средневекового городища в Коктебеле. 1929—1931. Феодосия, 1932.

85. Арциховский А.В. 1) Лекции по археологии. Ч. 2. М., 1938. С. 62—63; 2) Введение в археологию. М., 1947. С. 188.

86. Городцов В.А. Древности Тмутараканского княжества (Материалы к статье). Рукопись // Архив В.А. Городцова. ГИМ. Рукописный фонд. Д. 94 (Дневник раскопок и различные материалы Кубанской экспедиции 1930 г.). Листы не нумерованы. — Исследуя Зликвинский могильник VIII—IX вв. в Подонье в 1901 г., В.А. Городцов обратил внимание на горшки с рифлением, встречавшиеся в погребениях, но не придал им особого значения, так как счел «лишь имитацией славяно-русских горшков средней России» (Городцов А.В. Результаты археологических исследований в Изюмском уезде Харьковской губернии 1901 г. // Труды XII Археологического съезда. Т. I. М., 1908. С. 212).

87. Городцов В.А. Материалы Кубанской экспедиции 1935 г. // Архив В.А. Городцова. ГИМ. Рукописный фонд. Д. 67. Л. 43—44.

88. Там же. Л. 44. — В печати наблюдения В.А. Городцова нашли отражение только в небольшой статье (Городцов В.А. Археологические изыскания на Дону и Кубани в 1930 г. (предварительное сообщение) // Памятник древности на Дону. Вып. 1. Ростов на Дону, 1940).

89. Смирнов А.П. 1) К вопросу об истоках Приазовской Руси. С. 278; 2) К вопросу о славянах в Крыму. С. 44.

90. Критический анализ источников, на которых основывалась археологическая концепция Приазовской Руси 50-х годов XX в., см.: Кропоткин В.В. Население Юго-Западного Крыма в эпоху раннего средневековья: Автореф. канд. дис. М., 1953; Монгайт А.Л. Некоторые средневековые археологические памятники Северо-Западного Кавказа // Советская археология. 1955. XXIII. С. 323—328; Тиханова М.А. О локальных вариантах Черняховской культуры // Советская археология. 1957. № 4. С. 178, прим. 11; Якобсон А.Л. Рец. на сб. «История и археология средневекового Крыма». М., 1958 // Советская археология. 1961. № 2. С. 282.

91. Бабенчиков В.П. 1) Средневековое поселение близ села Планерского // КСИИМК. 1953. Вып. 49. С. 166.; 2) Итоги исследования средневекового поселения на холме Тепсень // История и археология средневекового Крыма. М., 1958. С. 145—146. — Критический разбор взглядов В.П. Бабенчикова дан А.Л. Якобсоном в указанной выше рецензии. См. также: Гадло А.В. О культуре городища на плато Тепсень близ с. Планерского // Археологический сборник. Л., 1964. С. 96—104.

92. Монгайт А.Л. О границах Тмутараканского княжества в XI в. // Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран. М., 1963. С. 54—61.

93. Напр.: Заседателева Л.Б. Терские казаки (середина XVI — начало XX в.). Историко-этнографический очерк. М., 1974; Вилинбахов В.Б. Из истории русско-кабардинского боевого содружества. Нальчик, 1982; Гриценко Н.П. Города Северо-Восточного Кавказа и производственные силы края V — середина XIX в. Ростов на Дону, 1984; Васильев Д.С. Очерки истории низовьев Терека. Досоветский период. Махачкала, 1986.

94. Якобсон А.Л. Раннесредневековые поселения Восточного Крыма // МИА. 1958. Вып. 85. С. 450 и сл.

95. Якобсон А.Л. 1) Византия в истории раннесредневековой Таврики // Советская археология. 1954. XXI. С. 154, прим. 4, 159; 2) Раннесредневековый Херсонес // МИА. 1959. Вып. 63. С. 49—51; 3) Средневековый Крым. Очерки истории материальной культуры. М.; Л., 1964. С. 149, прим. 60.

96. Смирнов А.П. К вопросу об истоках Приазовской Руси. С. 270.

97. Якобсон А.Л. Античные традиции в культуре раннесредневековых городов Северного Причерноморья // Античный город. М., 1963. С. 182—190 (см. также и другие работы А.Л. Якобсона).

98. Артамонов М.И. История хазар. Л., 1962. С. 235—229.

99. Плетнева С.А. Средневековая керамика Таманского городища. С. 5—72.

100. Якобсон А.Л. Средневековый Крым... С. 27.

101. Бабенчиков В.П. Средневековое поселение близ села Планерское. С. 166.

102. Бабенчиков В.П. Итоги изучения... С. 124—146.

103. Фронджуло М.А. 1) Розкопки жилих комплексів на середньовічному поселенні поблизу с. Планерское (1954—1955 pp.) // Археологія. 1961. Т. XII. С. 182—183; 2) Раскопки средневекового поселения на окраине с. Планерское 1957—1959 гг. // Археологические исследования средневекового Крыма. Киев, 1968. С. 126—128, 130—132.—В начале 60-х годов XX в. тезис В.П. Бабенчикова и М.А. Фронджуло об античных местных истоках культуры Тепсеня привлек внимание болгарских археологов (Георгиева-Казанджиева С. К вопросу о материальной культуре славян и праболгар на Нижнем Дунае // Советская археология. 1961. № 2. С. 96—103; Михайлов Ст. Т. Относно происхода на раносредновековеята чернольскава керамика в Болгария // Археология. Вып. 4. София, 1961. С. 5—9), которые использовали его для подтверждения своей гипотезы о том, что салтово-маяцкая культура вырастает из культуры античных городов на Дунае, переживших гуннское нашествие и в VI в. заселенных славянами.

104. Тезис об особом, «крымском», варианте салтово-маяцкой культуры был выдвинут еще в 1950 г. П.Н. Шульцем, который считал, что эта культура «смешанного аланского и славянского, а частично, может быть, хазарского и греческого населения» (Шульц П.Н. Историко-археологические исследования в Крыму (1920—1950) // Крым (Симферополь). 1950. № 6. С. 154—155). Такая трактовка культуры Таврики VIII—X вв. по существу мало отличалась от понимания этнического состава Причерноморской Руси Н.П. Ламбиным, Е.Е. Голубинским, В.В. Мавродиным. Изложенная здесь концепция крымских археологов В.П. Бабенчикова и М.А. Фронджуло представляет различные стадии эволюции двух основных положений, заключенных в приведенном высказывании П.Н. Шульца: во-первых, акцент на своеобразии этой культуры и, во-вторых, акцент на ее синкретическом характере с непременным присутствием славянского компонента (в работах В.П. Бабенчикова) и переоценкой античных традиций (в работах М.А. Фронджуло).

Тезис о присутствии славянской культуры на Тепсене в дальнейшем неоднократно использовался украинскими историками в их стремлении обосновать гипотезу о раннем заселении Крыма славянами (см., напр.: Гапусенко I.М. Боротьба схіних слов'ян за вихід до Черного моря. Київ, 1966).