«Дунайская прародина» и расселение славян. Балты и финно-угры в эпоху Великого переселения

Существенно, что и с точки зрения греков, и с точки зрения франков, собственно славяне — склавины, склавы — обретаются на Дунае. Этому внешнему взгляду соответствовал и взгляд «изнутри», из исторической и географической «глубины» славянского мира. Фраза летописца, построившего концепцию единства «славянского языка» (этнолингвистической общности), «по мнозех же временех сели суть словени по Дунаеви» воспринимается иногда как свидетельство о «дунайской прародине»: в действительности Дунай остается для Начальной летописи границей, пределом, к которому стремятся русские князья, начиная с Кия — легендарного основателя Киева. Конечно, у Нестора, как и у другого автора — родоначальника славянской раннесредневековой истории — Козьмы Пражского, были элементарные возможности для конструирования начала этой истории: традиционные «книжные» построения, объявляющие народ или страну (город) в автохтонистском (мифологическом) духе происходящими от предка-эпонима — чехи и Чехия произошли от первопредка по имени Чех, Киев и поляне от Кия и т. п. Но примитивный автохтонистский миф не давал исторической перспективы (и ретроспективы), и в «Повести временных лет» этот миф, использованный (или даже сконструированный) Нестором, подчинен идее всемирно-исторического движения: Кий приходит на Днепр с Дуная, изгнанный тамошними жителями, и основывает Киев.

Дунай был для славянства и Руси не только границей (периферией), но и центром, местом начала и завершения самых существенных событий. Сравните для примера тексты, относящиеся к разным жанрам и разным периодам русской истории. Князь Святослав, согласно «Повести временных лет», говорил: «не любо ми есть в Киеве быти, хочу жити в Переяславци на Дунаи, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: от грек злато, поволоки, вина и овощеве разноличныя, из Чех же, из Угор сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челядь» [ПВЛ, 32]. Дунай, оставленный Кием, и Киев, который оставил Святослав, (а также и последующие русские столицы) остаются связанными особыми связями — в «Слове о полку Игореве» девицы на Дунае воспевают освобождение князя из половецкого плена, и их голоса «вьются» через море до Киева. Другой герой русской истории, Стенька Разин, согласно русским историческим песням, завершает свой путь «добра молодца» на Дунае: он просит перевезти его через Дунай и похоронить у «белого камешка» между трех дорог — первой Питерской, другой — Владимирской, третьей — Киевской [Исторические песни, т. II, № 311]. Дунай оказывается не только рубежом, отделяющим тот свет от этого (переправа через реку равнозначна в фольклоре переправе на тот свет), но и центром мира, перекрестком всех дорог: белый камень исторической песни — это «бел горюч камень» русского фольклора, Алатырь, пуп земли. Подобные представления о Дунае свойственны исторической традиции и фольклору славян в целом и могут быть отнесены к константам славянского самосознания.

Прорвав византийскую границу на Дунае, славяне перешли рубеж первобытности — стали участниками всемирной истории и попали на страницы средневековых хроник. Там они обрели свое имя, о котором узнали представители чужой и одновременно вожделенной культуры, византийской цивилизации.

* * *

Здесь не обойтись без вопроса о том, где славяне «были раньше» и откуда они пришли на Дунай. Две основные концепции этнолингвистической доистории славянства решают эти вопросы по-разному. Согласно одной концепции, праславянская общность зародилась прямо на Дунае, в эпицентре формирования индоевропейских языков в бронзовом веке (если не ранее); в процессе миграций носителей индоевропейских языков праславяне переселились к северу от Дуная, а в эпоху Великого переселения народов возвратились на «дунайскую прародину», о которой славяне сохраняли память на протяжении всей своей истории [Трубачев 2002].

Согласно другой концепции, праславянский язык (и праславяне) выделились из балто-славянского континуума — этнолингвистической общности славян и балтов (предков латышей, литовцев и пруссов) относительно поздно, в железном веке, и заключительным этапом разделения балтов и праславян был «выход» последних на Дунай: эту концепцию сформулировал еще знаменитый языковед XIX в. Август Шлейхер, поддержал исследователь русского языка и древнерусских летописных сводов А.А. Шахматов, разрабатывали В.В. Иванов, В.Н. Топоров и др. (см. нарастающую по интенсивности дискуссию об отношениях балтийского и славянских языков: [Топоров 1988; Трубачев 2002, 171 и сл.]).

Сторонники той и другой концепций стремятся, при отсутствии собственно исторических данных о славянах до VI в. н. э., опереться на данные археологии. Поскольку археологи также склонны интерпретировать свои находки при помощи данных языкознания, то возникает поле продуктивного и вместе с тем рискованного взаимодействия разных дисциплин. Риск заключается по преимуществу в том, что лингвисты и археологи ищут «совпадений», ареальных или «генетических», которые при желании нетрудно отыскать. Как уже говорилось в связи с проблемами этногенеза германцев — готов (глава VI), европейские народы имели истоки в культурной общности — культур «полей погребений». При том, что с рубежа н.э. на традицию этих культур нивелирующее воздействие помимо кельтов оказывала и римская цивилизация, появляются широкие возможности для построений этногенетических цепочек, ведущих «праславян» в эпоху бронзы.

Трудности начинаются, когда создаются взаимоисключающие друг друга гипотезы, имеющие, по всей видимости, равное право на существование, например, две «автохтонистские» гипотезы, одна из которых помещает праславян на Вислу, другая на Днепр.

Ведущий отечественный исследователь славянских древностей В.В. Седов [2002, 39] обнаруживает истоки праславянской культуры в культуре т. н. подклёшевых погребений, относящейся к кругу «полей погребальных урн». Урны в этой культуре принято было накрывать колоколовидным сосудом — клёшем; такой обычай распространился в бассейне средней и верхней Вислы в IV—II вв. до н. э. Однако отчетливых границ между этой культурой и близкой ей поморской культурой в нижнем Повисленье и других культур, приписываемых западным балтам — предкам пруссов, ятвягов, куршей, галиндов, не существует. Культура подклёшевых погребений трансформируется под воздействием кельтов: в бассейне Вислы и Одера, вплоть до Среднего Подунавья, распространяется уже упоминавшаяся пшеворская культура, датируемая II в. до н. э. — первой половиной V в. н. э. И хотя в пшеворской культуре отчетливо прослеживаются кельтские и германские элементы, она иногда в целом считается славянской и даже именуется «венедской». Пшеворская культура, в свою очередь, воздействовала на формирование черняховской культуры (см. выше), в составе полиэтничного населения которой также ищут славян.

Эти направления поисков ныне — наиболее распространенные, но не единственные, ибо представления об «автохтонном» происхождении славян (и руси) в Среднем Поднепровье имеют глубокие традиции в отечественной историографии. В построениях Б.А. Рыбакова [1982, 16 и сл.] лужицкая культурная область полей погребальных урн относится к западным праславянам, восточные же праславяне оказываются носителями чернолесской культуры в лесостепной полосе междуречья Днестра и Днепра. Эта культура рубежа бронзового и железного веков с VII в. входит в ареал скифских культур, но население ее занималось земледелием и отождествляется обычно со скифами-пахарями Геродота (см. главу IV). Это и дает основание сближать носителей чернолесской культуры со славянами, традиционным занятием которых было земледелие, хотя общий «хозяйственно-культурный тип» никоим образом не может свидетельствовать об этническом единстве. «Славянская» земледельческая культура расцветает в скифскую эпоху и претерпевает упадок во время нашествия сарматов, но сохраняется носителями зарубинецкой культуры в Приднепровье и пшеворской — на западе. Обе эти культуры, расположенные между германцами и сарматами, признаются «венетскими» и занимают регион от Эльбы до Десны. Из зарубинецкой и позднескифской культуры и рождается черняховская. Здесь обе этногенетические цепочки смыкаются. В носителях черняховской культуры и В.В. Седов, и Б.А. Рыбаков ищут славян (антов), но как уже говорилось, гуннское нашествие уничтожило черняховскую культуру и сделало затруднительным присоединение последнего и главного звена, — связь черняховской культуры с собственно славянской неясна.

Поставленная еще Тацитом перед историками и археологами проблема «венетов» — народов между германцами и сарматами, все чаще приводит к альтернативным гипотезам, которые относят одну и ту же археологическую культуру к носителям соседних этнолингвистических общностей лесной зоны Восточной Европы — к славянам или балтам. Такова, к примеру, приднепровская зарубинецкая культура. Эта культура, распространенная от Припяти до Приднепровья и Подесенья во II в. до н. э. — II в. н. э. относится, наряду с пшеворской, к т. н. латенизиро-ванным культурам полей погребений: латен (латенская культура) — это археологическая культура кельтов, и считается, что носители зарубинецкой культуры стали продвигаться на восток в результате экспансии кельтов (ср. [Седов 2002, 128 и сл.]). В бассейне Припяти очевидна связь памятников зарубинецкой культуры с традициями культуры подклёшевых погребений, в Среднем Поднепровье — с культурами скифской эпохи, восходящими к чернолесской, в Верхнем Поднепровье — с милоградской, приписываемой балтам. Соответственно, в разных концепциях славянского этногенеза зарубинецкая культура оказывается то праславянской — с припятским и среднеднепровским вариантами локализации славянской прародины (ср. Славяне и их соседи, 38), — то балтской.

Наличие кельтских и других среднеевропейских элементов в инвентаре зарубинецкой культуры вообще позволяет «выводить» ее за пределы балто-славянской гипотезы и приписывать конгломерату племен, обитавших «между кельтами и германцами» — бастарнам [Щукин 1994, 104—119]. В.В. Седов [2002, 135—136] предложил недавно компромиссную атрибуцию зарубинецкой культуры: ее население в языковом отношении составляло «отдельную диалектную группу, занимавшую промежуточное отношение между праславянским языком и окраинными западнобалтскими говорами». Настолько же затруднительна и конкретная этническая атрибуция других культур раннего железного века лесной зоны, относящихся к восточнобалтскому и (шире) балто-славянскому ареалу — милоградской, юхновской, киевской и т. д. — вплоть до мощинской культуры в бассейне Оки и даже именьковской на Средней Волге, развивавшихся под воздействием зарубинецкой (позднезарубинецкой) культуры, носители которой мигрировали к северу и востоку от Среднего Поднепровья, отступая под натиском сарматов (ср. из последних работ: [Славяне и их соседи 1993; Седов 2002, 136 и сл.; Щукин 1994, 280 и сл.]).

Эпоха Великого переселения, таким образом, затронула и лесную полосу Восточной Европы: передвижения сарматов и готов, а затем и гуннов, влияние провинциальной римской культуры (находки римских «импортов») сказывались и в лесной зоне. В балтском ареале выделяется прежде всего окраинная область западнобалтского народа пруссов (и родственных западнобалтских племенных объединений — скальвов, ламатов, судинов-ятвягов: см. [Кулаков 1994]), в культуре которой синтезируются позднеримские и германские черты. Культура штрихованной керамики, занимавшая в раннем железном веке (VII в. до н. э. — V в. н. э.) центральную часть балтского ареала — территорию Литвы, верховья Днепра и часть бассейна Западной Двины и считающаяся многими исследователями основой балтского (прабалтского) этноязыкового объединения, прекращает свое существование. Ей на смену приходит т. н. культура восточнолитовских курганов — погребальных насыпей с каменными венцами в основании: погребальный инвентарь свидетельствует о связях этой культуры с причерноморским регионом — готами (ср. о связях балтов, германцев и славян в эпоху Великого переселения народов: [Казанский 1999; Седов 2002, 348 и сл.].

Далекая лесная периферия Причерноморья также пришла в движение, причем не только на север, куда отступали носители зарубинецкой культуры и, отчасти, черняховской (после гуннского разгрома), но и на восток. Верховья Ловати и Днепра на севере и бассейн Оки на востоке были традиционными границами и зонами контактов тех культур раннего железного века, которые обычно приписываются балтам (днепро-двинская, юхновская, верхнеокская) и финнам (дьяковская, городецкая — ср. выше, глава IV). Уже на рубеже н. э. прослеживается взаимодействие носителей днепро-двинской культуры и дьяковской культуры в бассейне Москвы (где в раннесредневековую эпоху обитало восточнобалтское племя голядъ, чье имя родственно галиндам) и верховьях Волги, само название которой, как считается [Топоров 1991], имеет балтское происхождение. Продолжением этой «балтской» миграции на восток стало формирование культуры рязанско-окских могильников, которая сочетала черты, приписываемые балтам и поволжским финнам (ср. [Седов 1990] и ниже, главу XI). Пределом этого движения на восток стала т. н. именьковская культура, сформировавшаяся в середине I тыс. н. э. в Среднем Поволжье: могильники с трупосожжениями, жилища-полуземлянки и керамика (плоскодонные горшки) позволяют обнаруживать в этой культуре пшеворские, зарубинецкие и черняховские элементы — элементы позднего варианта культуры «полей погребений». Естественно, что именьковская культура впитывала и местные финно-угорские, сарматские и тюркские культурные импульсы, поэтому попытки ее этнической атрибуции весьма разнообразны: ее приписывают тюркам, поволжским финнам, балтам, наконец славянам (ср. [Культуры евразийских степей, 40 и сл.; Седов 2002, 245 и сл.]). Так или иначе, в конгломерате культур, предшествующих появлению славян на Дунае, не удается определенно выявить ни «праславянской», ни «прабалтской» культурной общности.

Исследователи славянских древностей все чаще обращаются к гипотезе балто-славянской общности для объяснения этнокультурной ситуации в лесостепной и лесной полосе Восточной Европы во второй половине 1-го тыс. до н. э. — первой половине 1-го тыс. н. э. (ср. [Седов 1994, 144—145; Щукин 1994, 280 и сл.]). М.Б. Щукин полагает, что процесс «брожения», в результате которого славяне выделились из балто-славянской общности, начался благодаря этнокультурным «толчкам» — сарматскому на юге и германскому (вельбаркскому) на северо-западе балто-славянского мира. Образовался «венетский котел» [Щукин 1994, 286] — напомним, что к венетам Тацита и других античных авторов возводил славян Иордан, а за ним и большинство современных исследователей. Мы уже предполагали, что это наименование было дано античными авторами тому конгломерату «северных варваров», которые отличались по культуре от хорошо известных римлянам сарматов и германцев. Вероятно, что продвижение германцев способствовало началу дифференциации балтов и славян. А.А. Шахматов предполагал, что славяне двинулись к Дунаю вслед за готами [Шахматов 1919, 12—13; ср. Милюков 1993, 382, 394].Об этой дифференциации могут свидетельствовать и данные этнонимии: литовцы называли соседних славян (белорусов) этнонимом gùdai — «готы», причем в литовском языке это слово приобрело характерное значение: "не владеющий понятной речью" — «немец» [Иванов, Топоров 2000, 419].

Может быть, данные Клавдия Птолемея (II в.) дают некоторые основания усматривать начало разделения славян и балтов. В «Сарматии» он помещает венедов (вслед за предшественниками — Плинием и Тацитом) на Венедском заливе, ниже на Висле упоминает неких гитонов, затем — финнов и другие народы вплоть до «горы Карпата». К востоку, опять-таки «ниже венедов, суть галинды и судины и ставаны вплоть до аланов... И снова побережье Океана вдоль Венедского залива последовательно занимают вельты, выше них осии, затем еще севернее карбоны, восточнее которых кареоты и салы, за ними и гелоны, и гиппоподы, и меланхлены; за ними агафирсы, затем аорсы и пагириты; за ними савары и боруски вплоть до Рипейских гор» [Свод. Т. 1, 51]. В перечне народов есть давно знакомые скифские имена, есть и новые названия, напоминающие имена народов «нашей эры». Если под «гитонами» видеть готов, а под галиндами и судинами — балтов (а эти имена сохранились в балтской средневековой этнонимии), то можно предположить, что уже в начале своего пути, во II в. готы отделили славян-венедов от балтов [ср. Седов 2002, 12]. Но все не так просто в античной географии: бросается в глаза, что «финнов» Птолемей помещает южнее «гитонов» по Висле, зато северное («финское») побережье Сарматского океана до Рипейских — Уральских гор населяет неведомыми народами [см. о них — Буданова 2000] вперемежку с гелонами, меланхленами и агафирсами, к которым добавлены «конноногие» гиппоподы. Как уже говорилось, опираться на созвучия и даже совпадения этнических наименований, относящихся к разным эпохам, рискованно, хотя продолжаются попытки сопоставить борусков, помещенных Птолемеем на Урале, с пруссами, а ставанов, соседей аланов, — со славянами и т. п. Без специального исследования источников и географических воззрений Птолемея такие реконструкции оказываются безосновательными [ср. Свод. Т. 1, 54 и сл.; Дини 2002, 55 и сл.].

Итак, под своим именем славяне стали известны греческим авторам в VI в. на Дунае, и игнорировать этот факт невозможно.

В условиях интенсивных миграционных процессов — Великого переселения народов — и процессов этнического взаимодействия, распространения одних и тех же форм материальной культуры и быта у разных этносов (аккультурация), смешения (ассимиляция), примеры которых являют и зарубинецкая и черняховская культуры, определенные этнические границы могли сформироваться лишь при столкновении «переселяющихся» народов с относительно стабильным инокультурным и иноэтничным миром. Для «варваров» Евразии это был мир цивилизации — китайской на Дальнем Востоке, иранской на Среднем, римской (византийской) в Восточной Европе.

В последних междисциплинарных исследованиях по этногенезу славян все большее значение для формирования праславянской культуры придается эпохе противостояния славян и Византии на Дунае. Такая культура сформировалась в юго-западном пограничье балто-славянского мира: славяне выделились из балто-славянской общности, столкнувшись с Византией, выйдя «из лесов и болот» на «исторические рубежи». Существенно при этом, что «балты», оказавшиеся на периферии этнических процессов, происходивших на границе древней цивилизации, не получили единого наименования: этникон балты имеет ученое, «кабинетное» происхождение.

Праславянская культура именуется пражской, или «Прага — Корчак», по памятникам, обнаруженным в столице Чехии и под Житомиром; она считается самой ранней достоверно славянской не только потому, что ее дата — VI—VII вв. — совпадает с первыми письменными известиями о славянах, но и потому, что археологически прослеживается ее связь с последующими достоверно славянскими «историческими» культурами Средней и Восточной Европы, чего нельзя сказать о предшествующих ей культурах (зарубинецкой, черняховской и др.). Распространение этой культуры на широких пространствах Центральной и Восточной Европы, от Эльбы и Дуная до Среднего Поднепровья, соответствует данным письменных источников о расселении славян [Русанова 1976], которое действительно можно назвать демографическим взрывом [Топоров 1988, 276—278].

Недавние исследования позволяют проследить процесс формирования пражской культуры в Полесье и начало миграционных процессов уже в гуннскую эпоху — в V в., когда носители этой культуры продвигаются в Среднее Поднестровье, ассимилируя остатки черняховского населения, к началу VI в. появляются в восточном Мекленбурге и на северо-востоке Карпатской котловины, в бассейнах Прута и Буга, наконец — на Дунае [Гавритухин 2000].

Когда археологические исследования демонстрируют культурно-историческую общность группы памятников, связанных не только общими «хозяйственными» признаками (жилище, утварь и т. п.), но и собственно «культурными» — прежде всего погребальным обрядом, то связи этих памятников, особенно в догосударственную эпоху, можно признать этническими. Это относится, в частности, к культуре пражского типа, для которой характерны устойчивые традиции домостроительства, производства керамики и т. п. — небольшие, как правило, неукрепленные поселения состояли из полуземлянок с печью, расположенной в углу, керамика — горшки характерных пропорций «пражского типа» — лепилась от руки. Уже планировка примитивных жилищ показательна с точки зрения истории культуры: для германского (и кочевнического) традиционного жилища центром — и геометрическим и сакральным — был открытый очаг, у славян (в традиционном русском жилище) — красный угол, располагавшийся напротив печи: недаром само праславянское обозначение дома — *kotja — связано со словом кут, "внутренний угол с печью" [Журавлев 1996, 130]. Даже там, где на западе ареала пражской культуры известны были очаги, они располагались в углу жилища [Седов 2002, 297—298].

Распространение культуры Прага — Корчак в третьей четверти 1 тыс. н. э. (по И.П. Русановой 1976. С. 198)

Керамика также оказывается важным культурным показателем. В археологическом жаргоне носители культур первой половины 1 тыс. н. э. делятся на «горшечников» и «мисочников», в зависимости от того, какая посуда характерна для той или иной культуры. Показательно, что слово миса относится к германским заимствованиям в праславянском языке, в отличие от исконно славянских слов, обозначающих горшок (ср. [ЭССЯ, вып. 7, 210—212]). Для пражской культуры характерны именно горшки — их ставили в печь, и эта черта сохраняется в традиционной общеславянской культуре, где горшок оказывается одним из наиболее ритуализованных предметов, связанным, как и печь, с культом предков (см. [ЭССД, т. 1, 526 и сл.]). Эту связь также можно считать исконной праславянской, так как в погребальном обряде пражской культуры господствовала кремация, кости иногда просто закапывались в ямку, иногда собирались в горшок-урну, новое и вечное тело погребенного предка; недаром сам горшок с его горлом, плечиками, туловом в русском языке представляется антропоморфным (ср. [Петрухин 1995, 195 и сл.]). Появляется обычай насыпать над погребением курган, который отличает пражскую культуру от предшествующих культур полей погребений.

Керамика культуры Прага — Корчак (Седов 1995. С. 8)

Такие связи, которые демонстрируют не только единство материальной культуры, но и черты духовной общности, отражают представления о единстве носителей пражской культуры — то есть самосознание, каковому справедливо приписывается конституирующее значение в сложении этноса, в данном случае славян, точнее — общего предка всех славянских народов — праславян.

Очевидные внутренние (этнические) связи пражской культуры не отменяют естественного внешнего — позднеримского и византийского — влияния. Как показал еще Любор Нидерле, характернейшие для славянской материальной культуры предметы — горшки с волнистым орнаментом и т. н. височные кольца (S-видной формы) — восходят к провинциально-римским образцам. Использование римских мер жидких и сыпучих тел сохранялось при производстве керамики пражского типа [Трубачев 2002, 86]; такое влияние прослеживается повсюду, где были контакты с Римской империей, включая и Восточную Европу, но то обстоятельство, что это общеевропейское влияние «вылилось» в специфическую форму — форму характерных горшков пражского типа, свойственных вполне определенному ареалу, — указывает на самостоятельность внутренних связей пражской культуры. Это еще раз заставляет задуматься о внешнем конституирующем влиянии позднеримского — византийского мира на формирование славянской общности: восприятие в праславянский период не только римских мер веса, различных реалий материальной культуры (в том числе обозначений предметов вооружения — секира, щит — см. [Иванов 1989, 26—27]), но и наименований календарных циклов (таково происхождение слов коляда, Русалии) и других форм духовной культуры обнаруживает воздействие этого мира на самые существенные стороны славянской народной жизни.

Височные S-видные кольца (Седов 2002, 322)

Конечно, «континуитет» славянской и античной традиций был отнюдь не полным, особенно в области социального и экономического уклада. Византийский лимес (граница), дунайские города были разрушены уже во время аваро-славянских нашествий на рубеже VI и VII вв. По заключению Исидора Севильского в VII в., прорвавшись на Балканы, «славяне захватили у ромеев Грецию» [Свод, т. II, 355].

Существенно, однако, что славяне — носители пражской культуры — не только проникли на Балканы через Дунай, но стали расселяться и на север, в том числе на Вислу; на Средний Дунай, в Чехию и далее на Эльбу славяне также продвигались, судя по последним данным, не из Польши, а с юго-востока, из Моравии и юго-западной Словении. Импульсом для такого расселения послужила опять-таки укрепленная дунайская граница Византии — лимес, который славяне не смогли прорвать при Юстиниане, в первой половине VI в. Дунай действительно, в соответствии с повествованием Нестора, оказывается центром расселения славян и к югу и к северу уже с VI в. Не менее показательны категории находок «дунайского» происхождения, охватывающих весь балто-славянский ареал и, шире, Восточную Европу. Характерная деталь женского славянского костюма VI—VII вв. — пальчатые застежки-фибулы — была, видимо, заимствована у готов, обитавших в провинциях Византии на Дунае и в Крыму; однако их находки известны не только в Подунавье, в ареале пражской культуры, и на востоке вплоть до Среднего Поднепровья, но и на далекой периферии балто-славянского мира — в Южной Прибалтике и на Оке. Показательно при этом, что и это заимствование было усвоено славянами на свой лад: германские женщины носили застежки парами — они скрепляли бретели юбки; славянский женский костюм представлял собой рубаху, и славянки носили только одну застежку.

Еще один характерный атрибут традиционного женского костюма славян на протяжении всей средневековой эпохи — височные кольца, привески, вплетающиеся в волосы или крепившиеся к венцу у виска (иногда даже носившиеся как серьги). Славяне пражской культуры носили упомянутые височные кольца S-видной формы, распространенные от Среднего Дуная до Балтики и Среднего Поднепровья, отдельные же находки известны в Волго-Окском междуречье [Седов 2002, 323 и сл.]. В.Н. Топоров отмечает исключительную проницаемость всего пространства между Дунаем и Балтикой, о чем свидетельствует, в частности, проникновение дунайской гидронимии в Литву [Топоров 1988, 297].

Значение культуры Прага — Корчак как первой достоверно славянской — праславянской — заключается еще и в том, что она объединяет те регионы славянского мира, которые с распадом праславянской общности стали ареалами самостоятельных славянских этнолингвистических групп — южных славян, западных славян и славян восточных. Памятники пражской культуры достигают Балкан и Среднего Поднепровья — будущей Русской земли.

Вместе с тем предполагаемый механизм дифференциации балто-славянского континуума — отделение пражской культуры и формирование общеславянского самосознания в столкновении с Византией на Дунайской границе — может прояснить и ситуацию в Восточной Европе. В частности, очевидны связи с Византией маргинальной — распространенной в лесостепной зоне от Днестра до Среднего Поднепровья — пеньковской культуры VI—VII вв., приписываемой обычно антам и прекращающей свое существование с нашествием хазар к VIII в. (о ней еще будет говориться специально). Тем временем на Севере складываются более устойчивые культурные общности: это так называемые культуры длинных курганов и новгородских сопок. По самым смелым датировкам, эти памятники появляются на севере лесной зоны Восточной Европы в VI в. (основная масса сопок датируется VIII—IX вв.), одновременно с распространением памятников пражской и пеньковской культуры на юге¹, и доживают до X в., времени сложения Древнерусского государства. В соответствии с ареалами длинные курганы традиционно приписываются племенам псковских, смоленских и полоцких кривичей, сопки — словенам новгородским. Археологические культуры кривичей и словен получили название по характерным погребальным памятникам: длинные курганы имели удлиненную насыпь потому, что к первоначальному полусферическому кургану, под которым располагались останки кремированного покойника (в горшке — урне или в ямке), подсыпали землю, чтобы захоронить останки следующего умершего и т. д. (длина насыпи иногда достигала 100 м). Сопки, напротив, росли вверх — насыпь кургана увеличивалась по мере захоронения кремированных останков на вершине и могла достигать 10 и более метров.

Неясно, насколько кривичи и словене участвовали в первоначальном расселении и дунайских походах славян: этникон кривичи известен на Балканах; словене — "свое имя", которым прозвались, согласно Нестору, славянские племена, пришедшие с Дуная, — в крайних пределах славянского мира, что характерно для этнонимии пограничных зон — ср. словенцев и словаков на Дунае. Ясно лишь, что в культурном (археологическом) отношении ни длинные курганы, ни сопки не связаны с пражской культурой. Напротив, для длинных курганов, особенно в Верхнем Поднепровье, очевидны связи с местными балтскими традициями (комплекс женских украшений), что может свидетельствовать об отделении кривичей от балто-славянского континуума под влиянием собственно славянской колонизации: ср. одну из этимологий этнонима кривичи — балто-славянское *kreiuo-, от *kreio — "отделяю, отрезаю": это значение края вообще оказалось весьма продуктивным в славянской ономастике — такова упомянутая иранская этимология этникона анты (ср. значение слова Украина и т. п.). Вместе с тем с ареалом длинных курганов связаны и находки рифленых ременных пряжек VI—VII вв., имеющих среднеевропейское происхождение. В.В. Седов [2002, 387] обнаружил дунайские прототипы лунничных височных колец из смоленско-полоцких длинных курганов. Не только среднеевропейские и германские предметы костюма и вооружения, но и западнобалтские вещи распространяются в лесной зоне в V—VI вв. [Казанский 1999]. С расселением славян через территорию восточных балтов (балто-славян?) увязывается и сложение культуры сопок, определенные памятники которой обнаруживают близость культуре длинных курганов (ср. [Петренко 1994; Седов 2002, 355 и сл.]. При этом данные антропологии подтверждают древнее единство балто-славянского субстрата, объединяющего латгалов, восточных славян западных областей Белоруссии, Украины, Новгородчины и даже эстонцев [Санкина 2000; ср. Лимборская и др. 2002, 46—48]. Так или иначе, наиболее активными оказываются маргинальные зоны балто-славянского континуума, где выделяются «диалектные» археологические культуры.

Сопки и древности ильменских словен (Седов 1982. С. 86)

Лингвистические исследования так же обнаруживают трансконтинентальные связи славянских диалектов, в том числе кривичских и западнославянских (С.Л. Николаев), ильменско-словенского и «дунайско»-словенского (А.А. Зализняк). Данные этнической ономастики очевидно свидетельствуют об участии восточно- и западнославянских племенных образований в передвижениях славян: другувиты, кривитеины византийских источников на Балканах и дреговичи, кривичи в Восточной Европе, ободриты на Дунае и в Полабье, сербы балканские и сербы лужицкие, поляне Малой Польши и поляне киевские, северы на Балканах и северяне на Десне и т. д. — разделились в процессе расселения [Трубачев 1976]. Наконец, этникон венеды, которым именовали праславян латинские авторы, а затем немцы в западном ареале расселения славян и финны (чудь) на северо-западе, также, по некоторым предположениям, вошел в собственно славянскую этнонимию, если возводить к нему племенное название вятичи на крайнем востоке славянского ареала [Иванов, Топоров 2000]. В арабских источниках X в. упоминается город В.нтит (Ва.т, Ва.ит), расположенный в крайних пределах расселения славян, в письме хазарского царя Иосифа упоминается племя в-н-н-тит: это название очевидно соответствует имени вентичи / вятичи (ср. [Минорский 1963, 147; Новосельцев 1965, 387 и сл.]). По летописному преданию радимичи и вятичи пришли с запада «от ляхов» и могли принести с собой предания о венедском происхождении, отличающем вятичей от прочих славян (недаром сама форма этнонима — патронимическая, указывающая на происхождение от предка-эпонима, в летописи — Вятко). Этническая ономастика и процессы этнокультурной дифференциации славянских «племен» (как они именуются в летописи) показывают, что эти этнические образования не были собственно племенами — объединениями экзогамных родов: это были более широкие объединения, способные в процессе расселения и «распада» сохранять свое исходное имя в разных ареалах; такие объединения принято именовать племенными союзами или соплеменностями [Арутюнов 1989, 51 и сл.].

Находки из длинных курганов смоленских кривичей (Седов 1982. С. 84)

Существенно, что славяне шли в Восточную Европу разными путями и в разное время на протяжении VI—X вв., имели различающиеся диалекты и были носителями разных археологических культур. Два основных их маршрута могут быть реконструированы на основании данных археологии и языкознания, а также традиции, донесенной летописью: поляне, северяне и древляне, наследники пражской культуры, пришли на Среднее Поднепровье из Подунавья и Центральной Европы; маршрут вятичей, радимичей и дреговичей, видимо, вел через земли «ляхов» и территорию нынешней Белоруссии (там сохранились и гидронимы типа Вяча, Вятка), и еще севернее через те же земли и Литву (из южной Прибалтики?) лежал маршрут кривичей (их южная группировка прозвалась полочане) и словен новгородских. Расселение происходило в пространстве балто-славянского диалектного континуума, что облегчало пришельцам общение с аборигенами [Топоров 1999].

Славяне в VI—IX вв. (История Европы. Т. 2. М., 1992. С. 750)

Исследования по этнической ономастике восточнославянских племен (см. [Хабургаев 1979]) позволяет выделить те же группы этнонимов, сама форма которых может свидетельствовать о путях их расселения и этнической истории. Этнонимы с суффиксом −ан-е и ему подобные (включая общее самоназвание словене) относятся к «старым» славянским названиям, восходящим к обозначениям «ландшафтных» зон: этноним поляне связан с «полем», расчищенным под пашню, «Польской землей», древляне — дерева — с «деревьями», «лесом», «Деревской землей», северяне — север — с обозначением области, Северской земли в Левобережье Днепра, полочане — с рекой Полотой. Этнонимы с суффиксом −ич-и, обозначающим принадлежность к роду, племени (как в современных русских отчествах), в соответствии с реконструкцией, предлагаемой Г.А. Хабургаевым, имеют более сложное происхождение. Так, этноним дреговичи должен обозначать обитателей болотистой местности (дрегва) в бассейне Припяти, но его реконструируемая основа — *дрегъв-а — сходна с неславянскими этнонимами типа литва (и даже упомянутым этниконом иранского происхождения мордва) и т. п. Сходную основу имеет и этноним кривичи, означающий потомков *крив-ы ("живущие на окраине"), или Крива, предполагаемого мифического прародителя кривичей, имя которого совпадает с именем мифического первожреца Криве в балтской (прусской и литовской) традициях; существенно, что «племенное» имя кривичей было перенесено латышами на русских, которых называют krievs. Все это позволяет предполагать, что дреговичи, как и кривичи, в процессе расселения в Восточной Европе поглотили балтский субстрат, отразившийся в их балто-славянской этнонимии; показательно, что племена радимичей (в бассейне Сожа) и вятичей (в бассейне Оки) также расселялись в пределах балтского ареала.

Распространение пахотных орудий в Восточной Европе (Седов 1982. С. 274)

Этот процесс расселения славян — процесс земледельческой колонизации в пределах, прежде всего, былого балто-славянского континуума — был во все времена, от «дунайской прародины» до «освоения целины», характерен для славянской и особенно восточнославянской культуры: В.О. Ключевский не без оснований считал процесс колонизации основой становления русских городов и русской государственности. Процесс расселения, однако, был связан не столько с прогрессом земледельческого хозяйства, сколько с быстрым истощением почв при подсечно-огневом земледелии: «гнезда» славянских поселений, открытые археологами, свидетельствуют не о «гнездовом» сосредоточении деревень, а о вынужденном перемещении поселков на новое место. «Подвижность» славян отмечали и древние историки, но в самосознании самой славянской (праславянской) культуры «оседлость», стремление к оседлому быту были, естественно, доминирующими: «по мнозех же времянех сели суть словени по Дунаеви», в процессе расселения славянские племена «седоша» по Днепру, а другие — по Припяти и т. д. (ср. соответствующую праславянскую лексику: [Журавлев 1996, 118—119]).

В изложении летописца насилие неких волохов привело к расселению славян на Вислу и Днепр и далее вплоть до Ильменя, где словене прозвались «своим именем», в отличие от ляхов, днепровских полян, древлян и прочих. Это движение, затронувшее, согласно «Повести временных лет», ляхов, мазовшан и поморян, очевидно, повлияло на начавшееся «не позднее IX века» [Янин, Зализняк 1993, 192] сложение древненовгородского диалекта, сочетавшего черты западных и восточных славянских говоров.

Укрепленное поселение северян — Новотроицкое городище (Седов 1982. С. 208)

Высокая степень проницаемости балто-славянского ареала для «дунайских импортов» отражает относительное единство связей у выделяющихся на окраинах этого ареала славянских группировок. Эти связи способствовали распространению и сохранению общеславянского самосознания, воплощенного, в частности, Нестором в предании о «дунайской прародине».

Следует отметить еще одно обстоятельство, существенное для понимания диалектики «центра» и «периферии» в процессе славянского расселения. Уже говорилось, что Киев не принадлежал географически к центру Древнерусского государства, равно как и к центру этнической территории восточных славян: скорее, он располагался на пограничье степной зоны. В этнокультурном плане территория Киевского Поднепровья — племени полян — лежала на пересечении трех культурных зон: в степи обитали кочевники, культуры Левобережья и Правобережья Днепра также традиционно различались. В VI—VII вв. влияние пражской культуры распространялось преимущественно на северо-западе Правобережья; вообще в Среднем Поднепровье и в южной части Левобережья господствовала пеньковская культура, сочетающая наследие «киевской» культуры середины I тыс. н. э. с элементами черняховской и культур кочевников (юртообразные постройки и т. п.); в северной части Левобережья была распространена колочинская культура, также восходящая к «киевской». Позднее в лесостепном Правобережье в VIII—X вв. существовала т. н. культура Луки Райковецкой — наследница пражской культуры, приписываемая летописным древлянам, в Левобережье — роменская культура северян. Культура собственно киевского региона в VIII—IX вв. — т. н. волынцевская — синтезировала черты славянских и степных — объединенных в это время Хазарией — культур (ср. [Гавритухин, Обломский 1996, 140 и сл.]). Это «центральное» (на пересечении разных зон) и одновременно маргинальное положение Киева аналогично такому же положению северного центра будущей Руси — Новгорода, расположенного, как и Киев, на важнейшей речной магистрали — Волхове, где, по летописи, сосредоточивались интересы не только словен новгородских, но и кривичей и даже финно-угорских — чудских племен, собственно чуди и мери, а по данным языкознания, складывался особый смешанный тип говоров. Можно заметить, что это свойство всякой столицы, в силу своего «административного» положения становящейся новым «Вавилоном», центром смешения «языков», но появление древнерусских столиц на Днепре и Волхове было как бы запрограммировано самим процессом славянского расселения. Сам Дунай был одновременно и границей и центром этого расселения.

Итак, к VI в. в Центральной и Восточной Европе складывается славянская этнолингвистическая общность, которую можно считать метаэтнической или суперэтнической общностью. Термин суперэтнос, широко используемый Л.Н. Гумилевым для обозначения самых разных этнических (например, франки), конфессиональных («христианский суперэтнос», «мусульманский суперэтнос») общностей и т. д. (ср. Гумилев 1989, 55 и сл.), применим прежде всего к тем объединениям, которые включают несколько этносов (таковы племенные группировки славян), но сохраняют общее самоназвание. Внутриэтнические связи таких общностей, как правило, слабы, и особое значение для сохранения их общего самосознания имеет противостояние иноэтничным и инокультурным объединениям. К таким суперэтническим общностям можно в большей или меньшей мере относить уже объединения скифов и сарматов (аланов), распавшиеся еще в древности, но славяне сохранили свое суперэтническое (и лингвистическое) единство до наших дней.

Примечания

1. В последние годы на Северо-Западе России открыты и единичные памятники, близкие культуре Прага — Корчак.