Глава 11. Заключение. «Хазары» как эвфемизм

Россия относится к тем культурам мира, чьи информационные системы, в отличие от западных, характеризуются многозначностью (Hall 1976: 79—80). Это окрашивает общение между людьми в особые тона, придает ему игровой оттенок и позволяет с помощью самых скупых средств передавать богатую палитру чувств и смыслов. Не каждому дано уловить эти смыслы, но для человека, рожденного в России и вынужденного в силу обстоятельств ежедневно участвовать в такой игре, это не составляет большого труда.

Для нашей темы важно, что указанная система включает и политическое общение. В особенности это было ярко выражено в советский период, когда при господстве единой государственной идеологии люди вынуждены были обращаться к эзопову языку, к метафорам и эвфемизмам для того, чтобы с помощью внешне официальных штампованных фраз передавать скрытые смыслы и потаенные мысли, нередко сильно расходившиеся с официальной линией (Adamovich 1958: 15—17; Dunlop 1983: 109). Эту черту советской действительности удачно подметил Дж. Оруэлл, уделивший в своем романе большое внимание «новоязу». Действительно, метафорическим, эзоповым языком вынуждена была пользоваться и сама советская бюрократия, ибо ее собственное поведение и чаяния не вмещались в узкие рамки коммунистической утопии (см., напр., Безансон 1984: 258—259; Радзинский 1997: 110). Все это хорошо осознавала и советская цензура. Поэтому ее взаимоотношения с диссидентствующими авторами напоминали порой захватывающую азартную игру, где каждый ее участник шел на всяческие ухищрения, чтобы расстроить планы другого.

Иными словами, советский период был богат на эвфемизмы, иносказания и двусмысленные утверждения, позволявшие, с одной стороны, передать собеседнику нужную информацию, а с другой, уйти от ответственности за слова, которые могли показаться кому-то криминалом. Писатели и журналисты, желавшие дать оценку современности, нередко вынуждены были прибегать к иносказаниям и использовать либо глубокие исторические аналогии, либо жанр научной фантастики (Эйдельман 1989: 22—23). В этих контекстах и вырабатывались эвфемизмы, которые затем широко подхватывались обществом, и людям достаточно было напомнить каких-либо героев популярного художественного произведения или сюжет из него, чтобы они без труда уловили намек на окружающую обстановку.

Эвфемизмами широко пользовались и авторы националистической ориентации. Впрочем, в советское время разработка идеологически важных тем и использование соответствующих эвфемизмов были уделом лишь официально признанных авторов, руководствовавшихся линией, утвержденной вышестоящими советскими чиновниками. Никакая инициатива со стороны лиц, не входивших в круг избранных, не поощрялась. Вот почему антисемитская деятельность, выходившая за рамки официальной борьбы с «международным сионизмом», была затруднена. Отсюда и злоключения авторов типа Гумилева, Байгушева и даже Емельянова, произведения которых никак не вписывались в официальные каноны.

Тем не менее и из этой ситуации можно было найти выход. В последние тридцать лет среди русских шовинистов и антисемитов для обозначения евреев и их якобы негативной роли в истории России широко использовались три термина — «хазары», «этническая химера» и «антисистема». Автор двух последних известен — им был известный историк Л.Н. Гумилев. Что же касается первого термина, то он как будто бы вначале получил хождение среди эмигрантов первой волны и был занесен в СССР в начале 1970-х гг. кем-то, кто, подобно Илье Глазунову, симпатизировал русским националистам, часто выезжал за рубеж и вел там доверительные разговоры с русскими эмигрантами. Однако истинно полнокровную жизнь этому термину дал все тот же Гумилев, чья концепция «этнических химер» фактически отождествила Хазарию с «агрессивным иудаизмом» и заставила видеть в ней «зигзаг в истории», подобный тому, который произошел в России после Октябрьской революции.

С началом перестройки государственный антисемитизм в СССР ушел в прошлое. Вместе с тем упразднение цензуры и соблюдение принципа свободы слова позволили людям свободнее высказывать свои потаенные мысли. Антисемитские по сути движения, ранее развивавшиеся в подполье, вышли наружу и получили возможность вполне легально вести свою пропаганду (Gitelman 1991; Laqueur 1993; Korey 1995; Gorlizki 1996: 444). В то же время и в новую эпоху мало кто отваживается прямо и открыто признать себя антисемитом — ведь, во-первых, основной частью российского общества это все же не приветствуется, а во-вторых, так можно оказаться привлеченным к суду за «призывы к разжиганию национальной розни и религиозной нетерпимости» в силу соответствующей статьи (№ 282), имеющейся в российском Уголовном кодексе. Правда, долгое время эта статья плохо работала, и вплоть до недавнего времени мало кому довелось быть по ней осужденным. Тем не менее сама перспектива судебного разбирательства мало кого устраивает, и многие современные антисемиты по-прежнему предпочитают облекать свои мысли в форму эвфемизмов и иносказаний. Обличать хазарский экспансионизм и хазарскую страсть к закабалению славян оказывается гораздо безопаснее и спокойнее, чем прямо писать о «засилье евреев» при Советской власти и в современной России. Кстати, некоторые антисемитские издания вполне откровенно пишут о роли эзопова языка и иносказаний в пропаганде своих идей (см., напр., Руслан... 1997: 31—32).

Показательно, с каким искренним возмущением современные антисемиты открещиваются от обвинений в антисемитизме. Скажем, пресс-служба митрополита Иоанна неоднократно с гневом отвергала обращенные к нему упреки в антисемитизме и называла их провокацией (Иоанн 1993: 72—73; Душенов 1996). В наше время у антисемитов имеется несколько уловок для того, чтобы отводить такие обвинения. Во-первых, как показывает описанный выше антисемитский дискурс, современные антисемиты заявляют, что они не имеют ничего против еврейского народа в целом, а выступают лишь против какой-то его «зловредной» части, претендующей на мировое господство. Каждый представляет ее по-своему. Для Кожинова это — «хаберы», наследники древних фарисеев; для Дугласа Рида и его многочисленных последователей — это ашкеназы, которые будто бы происходят от хазар и вообще не имеют никакого отношения к истинному еврейскому народу и тем более к семитам¹; для борцов с «международным сионизмом», людей, подобных Кузьмину, это, прежде всего, «человеконенавистническая» идеология сионизма и ее последователи; для авторов газеты «Колоколъ» — это «жиды-интернационалисты», которых она отличает (хотя далеко не всегда, да и то лишь декларативно!) от добропорядочных евреев; В.М. Кандыба старательно разводит такие понятия, как, с одной стороны, «волжские русы» и «русоевреи», к которым он проявляет показную терпимость, а с другой, «иностранцы» и «купцы», которых он обличает во всевозможных неблаговидных поступках. Кроме того, Кандыба нашел еще более удачный, как ему казалось, эвфемизм и пользовался термином «русалимы» (см., напр., Кандыба, Золин 1997: 403, 460). Наконец, движение КОБР утверждает, что антисемитизм — это «пугало», существующее только в воображении самих евреев (Руслан... 1997: 78).

Вторым способом служит использование эвфемизмов, к чему и прибегают подавляющее число авторов. Одни из самых распространенных из них — термины «хазары» и «химера». В течение 1990-х гг. «хазарский миф» весьма полюбился русским национал-патриотам европейской части России. Мы фиксировали его не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и на севере (Вологда), в Поволжье (Волгоград, Самара, Саратов), на Урале (Оренбург) и на юге (Краснодар, Новороссийск, Ростов-на-Дону). За Уралом, кроме Кемерово, его следов пока что зафиксировать не удалось. Выше уже было подробно рассмотрено, почему он пришелся по нраву русским антисемитам. Если суммировать все его преимущества, то получится следующая картина, основанная на «хазарском мифе», который ими нещадно эксплуатируется вот уже три десятилетия.

Во-первых, Хазария собирала дань с восточных славян, а хазарские купцы наживались на продаже их в рабство. Следовательно, можно обвинить хазар в посягательствах на славянские территории и в попытках навеки закабалить славян.

Во-вторых, так как в экономике Хазарии большую роль играла транзитная торговля, в которой активно участвовали иудеи, можно применить для хазар привычный антисемитский штамп, связывающий евреев с корыстолюбием и неуемной жаждой золота.

В-третьих, то политическое влияние, которое Хазария, по-видимому, оказывала на формирующееся Русское государство, можно обратить во зло и утверждать, что «хазарские инструктора» обучали русских воинов необычайной жестокости и посылали на верную гибель.

В-четвертых, беспрецедентное влияние, которого иудеи достигли в Хазарии, можно расценить как пример захвата ими государственной власти в чужом государстве, к чему они якобы повсюду стремятся.

В-пятых, наличие у иудаизма статуса государственной религии в Хазарии вкупе с участием раввина в знаменитом религиозном диспуте, устроенном князем Владимиром, можно интерпретировать как необоримое желание хазар-иудеев поработить Русь духовно или даже «погубить Русскую землю», как об этом пишет летопись. Мало этого, выводя христианство напрямую из иудаизма, можно заявить, что, в конечном счете, хазары в этом преуспели, навязав Руси христианство (к этой версии и прибегают многие русские неоязычники).

В-шестых, связывая происхождение восточноевропейских евреев с хазарами, нетрудно протянуть историческую нить из эпохи раннего Средневековья в наше время и заявить, что все названные «расовообусловленные» поведенческие особенности хазары донесли до нашего времени. Мало этого, «подрывную деятельность» евреев против России и русских оказывается возможным объяснить местью за разгром, учиненный Хазарии князем Святославом.

В-седьмых, исходя из дуализма политической власти в Хазарии и беспрецедентной живучести ее традиций у восточноевропейских евреев, можно попытаться с этой точки зрения интерпретировать расстановку сил в высших органах власти в советский период и даже в постсоветскую эпоху.

В-восьмых, Хазарию можно изобразить как пример гибельности смешения европейских и евразийских популяций с евреями, которое якобы влечет возникновение неестественного вредоносного образования («химеры»). Если же учесть, что в последние столетия еврейская диаспора глубоко укоренилась в Европе и Северной Америке, то при желании и они идеально подходят сторонникам такой концепции для пропаганды антизападных настроений.

Наконец, введя хазарскую тему в контекст более широкого антисемитского дискурса и опираясь на конспирологический подход, можно увидеть в хазарском господстве над славянами попытку реализации замыслов иудеев захватить власть над всем миром. В этом случае славяне служили как бы плацдармом, на котором вырабатывались и опробовались разные приемы и методы для достижения этих целей. Тем самым «хазарский эпизод» приобретает общемировое значение, а победа русских над хазарами обретает непреходящую ценность и делает русских флагманом мировой цивилизации, ее надежным защитником от «мирового зла». Иными словами, «хазарский эпизод» как нельзя лучше подходит для русской мессианской идеи.

Характерно, что разные направления русского национализма отдают предпочтение каждое какой-либо своей излюбленной версии, которая более всего соответствует его представлению о русской идентичности. Евразийцы с их геополитическим подходом к идентичности, ассоциирующейся с территорией СССР, делают акцент на «химерности» этноса, будто бы возникшего на стыке двух суперэтносов и не имеющего корней на местной почве. Для православных националистов, которые отождествляют русскость с православной верой, основополагающее значение имеет вечное противостояние едва ли не космической силы между православием и иудаизмом. Неоязычники, для которых русская духовность связана исключительно с дохристианскими ценностями, видят корень всех бед русского народа в насильственной христианизации «иудеями», или «хазарами». Русские расисты, создающие в последние годы странное представление о какой-то особой «русской расе», с благодарностью подхватили идею о хазарском происхождении восточноевропейских евреев, которые будто бы пронесли через все эпохи свой зловредный национальный характер, обусловленный расовыми признаками. Наконец, расизм культурологического плана, культивируя сходную версию, настаивает на полной неизменности этнических традиций в силу их неукоснительно строгой передачи из поколения в поколение. В частности, с этой точки зрения, ключевое значение приобретает проблема дуальной власти, якобы неизменно присущей «хазарам» на протяжении веков. Все эти разногласия относительно основ русской идентичности, имеющие принципиальный характер, не позволяют русским националистам сплотить усилия и обрекают их на бесконечные раздоры.

Короче говоря, эвфемизм «хазары» наполнен для русских националистов глубочайшим смыслом. Помимо всего прочего, он позволяет придать русскому антисемитизму налет оригинальности. Ведь в силу чисто исторических причин ни одна другая национальная антисемитская традиция неспособна настолько полно и эффективно использовать «хазарский миф», как это делают русские антисемиты. Впрочем, как показывают публикации русских расистов-антисемитов, от «хазарского мифа» уже отпочковался и активно развивается миф о «химерах» (см., напр., Балакирев 1997), который имеет не меньшие шансы на успех в среде русских политических экстремистов. Изобретаются и другие эвфемизмы, например, «молдаване», который без большого успеха вводили авторы сайта русских националистов «ари.ру» (Салтан, Щербатов 2006), или «фараоново племя», который пыталась ввести прокоммунистическая газета «Патриот», орган Народно-патриотического союза (Богданова 1997). Чтобы тщательно завуалированный популистской риторикой смысл этого эвфемизма не остался неразгаданным читателем, газета «Патриот» публиковала в том же номере статью, утверждавшую, что в современной России на практике реализуются основные идеи «Катехизиса еврея в СССР» (Пирогова 1997), известной антисемитской фальшивки. А один писатель-патриот пытается ввести новый эвфемизм, «хабиру»², тем самым наделяя евреев и иудаизм не только головокружительной древностью, но и необычайной устойчивостью культуры и профессиональной деятельности — он превращает их во вневременную «финансовую касту» (Путенихин 2006: 109—110).

В любом случае для построения своей версии истории националистам нужен определенный исходный материал, и они обращаются к публикациям профессиональных историков или, что бывает много реже, к первоисточникам. Здесь-то и обнаруживается, насколько зыбкой и порой неуловимой бывает та грань, которая отделяет науку от паранауки. Любой специалист знает, насколько фрагментарны и неоднозначны те исходные первичные данные, на которые опираются наши знания о ранних периодах истории отдельных человеческих общностей. Знает он и о том, что именно поэтому решение ряда конкретных исторических проблем допускает не одну, а две или более разные, иногда даже диаметрально противоположные интерпретации, как это, в частности, и происходит с хазарской проблемой (Бушуев, Миронов 1991: 61). Как в этом случае поступает историк? Чем он руководствуется, выбирая то или иное решение? Здесь-то и раскрывается его гражданская позиция, ибо в таком случае на него начинают оказывать воздействие вненаучные соображения, связанные с социально-политической обстановкой, которая его окружает.

В прошлом некоторые специалисты предлагали различать «образ прошлого» как продукт общественного воображения и «историю» как результат деятельности профессиональных историков (Plumb 1969; Lewis 1975). Пьер Нора даже писал о том, что «истинная цель истории — подавить и уничтожить память [о прошлом]» (Nora 1989: 9). Однако сегодня мы понимаем, что историки тоже являются активными членами общества и не избавлены от присущих ему стереотипов и предрассудков (Tonkin 1992: 118—121; Bond, Gilliam 1994: 2—8). И хотя они руководствуются особыми методическими приемами, призванными избегать субъективности, полностью выполнить это требование мало кому удается. Коллективные образы прошлого, присущие данному обществу, оказывают определенное влияние и на профессиональных историков. Иными словами, представления о прошлом всегда культурно окрашены (Boyarin 1994: 21). Поэтому вряд ли можно полностью согласиться с П. Нора, который резко противопоставляет «коллективную память» как «субъективную операцию» и «эмоциональное переживание» участников исторического процесса «истории» как «интеллектуальной операции», стремящейся к установлению истины путем изучения документов и иных следов исторического прошлого, чем занимаются профессиональные историки (Филиппова 2011: 75—76). Ведь историкам тоже не чужды «эмоциональные переживания», в особенности если речь идет о ключевых для их собственной группы событиях истории. Поэтому между «историей» и «социальной памятью» обнаруживается не строгий барьер, а некая «серая зона», где равным образом оказываются и дилетанты, и некоторые профессиональные историки.

Так, скажем, в период кампании борьбы с космополитизмом, когда евреи изображались жалкими, безродными, не имеющими своей культуры и вынужденными как бы довольствоваться объедками с чужого стола, официальная советская идеология заставляла историков создавать образ столь же жалкого, немощного, слабосильного Хазарского государства (концепция Рыбакова). С изменением идеологических ориентаций, когда одним из главных врагов советской власти представлялся «международный сионизм», образ Хазарии внезапно обрел совершенно иное обличье. Ее стали изображать огромной могущественной экспансионистской империей, одолеть которую русским было нелегко (концепция Гумилева). И выше мы видели, как легко историки находили аргументы в пользу обеих этих версий. Еще проще это сделать националистам-дилетантам, которые не обременены профессиональной этикой и методологией.

Проведенное исследование хазарского мифа приводит к неутешительным для профессиональных историков выводам. Выясняется, что в современной России немалое число интеллектуалов соблазняется актуализацией и идеологизацией отдаленного прошлого для решения современных политических задач. Оказывается, что их привлекает вовсе не познавательная функция истории, а ее способность с помощью метафор, эвфемизмов и исторических аналогий рисовать картину современности и объяснять ее именно так, как этого требует этнополитическое восприятие окружающей действительности самими этими интеллектуалами. Мало того, такое объяснение получает ценность не само по себе, а как руководство к действию, чтобы «не повторить ошибок прошлого», причем эти «ошибки» и это «прошлое» изображаются именно исходя из современности и слабо соответствуют тому, как выглядело это прошлое в действительности.

Показательно, что среди таких интеллектуалов оказываются и некоторые профессиональные историки, для которых приоритетным оказывается не поиск «исторической истины», а обнаружение славного прошлого «своего народа». Поэтому в случае малочисленности, фрагментарности и смысловой неясности исторических источников и, как следствие, вероятности множественности интерпретаций такой историк склонен выбирать именно ту версию, которая способна показать в лучшем свете ту группу, с которой он себя идентифицирует, и, напротив, демонизировать ее врагов. Если в реальной действительности в далеком прошлом люди руководствовались совершенно иными моральными принципами и жестокость вовсе не считалась пороком, то некоторые нынешние авторы пытаются привносить туда современные моральные нормы и именно с их позиций оценивать действие тех или иных деятелей далекого прошлого или целых групп. Причем то, что считается порочным и ужасным в действиях «чужаков», оказывается доблестью, если это относится к действиям «своих». В контексте того, что было проанализировано выше, это в особенности относится к «походам русов» и «войнам» Святослава в сравнении с тем, как сходные действия воспринимаются в случае с кочевниками.

Такое инструментальное отношение к прошлому помогает конструировать образ «векового врага», приписывать ему некую вневременную мораль и обвинять его во всех бедах, которые когда-либо обрушивались на «своих». В этом проявляется давно известный психологам прием «переноса фрустрации» или «переноса гнева вовне», путем которого накопившееся недовольство выносится за пределы группы и направляется на какой-либо внешний объект. Это делается при неумении или нежелании найти источник неудачи в своей собственной среде, чтобы не подрывать групповую сплоченность³. Ведь, как известно, «образ врага» укрепляет групповую солидарность и позволяет отодвинуть внутренние проблемы на второй план. Но если в традиционном обществе конструирование «образа врага» питалось слухами и предрассудками, то сегодня для этого задействуются научные технологии. Прошлое подвергается кардинальному пересмотру, и в нем ведется целенаправленный поиск доказательств «враждебных действий» или «умыслов» группы, которая назначена на место «врага». Этому помогает эссенциалистский подход, превращающий группу в прочное «социальное тело», якобы сохраняющее в неизменности все свои основные свойства на протяжении всей истории. Остается лишь обнаружить свидетельства «коварных планов» и «бесчеловечных поступков», и немало интеллектуалов с упоением занимаются этой столь же увлекательной, как и сомнительной деятельностью.

Разумеется, рассмотренный выше хазарский миф следует отличать от научных исследований истории хазар и Хазарского каганата, которые продолжают плодотворно развиваться вне зависимости от проанализированных выше околонаучных и ненаучных страстей. Представляется, что следует оставить Хазарию ученым и не пытаться апеллировать к раннесредневековой истории с целью получения каких-то уроков (как негативных, так и позитивных) для современности. Раннесредневековые общности были устроены совершенно иначе, чем современные, там царили иные нравы, и люди руководствовались иными моральными принципами. Вряд ли мы можем у них чему-либо научиться.

Примечания

1. Поэтому термин «антисемитизм» Рид считает вообще абсурдным. См. (Рид 1986: 134).

2. Хапиру известны в истории как детрибализованное население Ближнего Востока II тыс. до н. э., которое невозможно связать с какой-либо определенной этнической группой, хотя некоторые авторы и пытались отождествить их с предками евреев.

3. Вспоминается беседа, которую мне довелось вести на Аляске со стариком-тлингитом в 1991 г. Он тогда объяснил мне, что если молодой человек ведет себя асоциально и серьезно нарушает нормы общественной жизни, то дело, оказывается, не в нем, а в злом духе, который в него вселился. Поэтому надо было изгнать из него этого духа, не причинив никакого вреда самому этому юноше, который тем самым оказывался жертвой, и его следовало не наказывать, а жалеть.