День третий. «Серах — черное пламя»

О Ляля-Весна! Нет и не будет никого властнее тебя в Хазаране и слаще тебя нет! В первый месяц года — нисан с первым теплым терпким хорасанским ветром приходишь Ты — целомудренная и смелая: мусульманка, христианка, иудейка, язычница, — богиня над богами, единственная для каждого и принадлежащая всем. Ты являешь себя людям с первым лучом солнца, когда огромная, нетерпеливая толпа, запрудившая высокий берег, уже ждет тебя.

О тебе нет, не объявляют ни священники, ни жрецы, ни волхвы. Никогда не поднимались на крышу Белого храма с факелами иудейские хакамы¹, чтобы заранее предупредить о тебе. И не выкликали заранее имя твое муэдзины с минаретов. И не пророчил твоего прихода зеленоризный христианский епископ. Просто накануне глубже и бездонней становится небо и звезды высоко встают, и вот уже все в городе знают, что ты придешь. Слух проносится внезапно, как счастливый смерч, и никто не удивляется его внезапности, а только все спешат надеть праздничные одежды, потому что одежды эти, конечно, уже вычищены и ждут.

Бывает, еще студены ночи и лежит еще в лощинах буро-красный грязный снег; перемешивается снег за зиму с песком, приносимым ветрами из Рын-песков, и без прямого солнца не растаять такому снегу. Бывает, еще не прилетели и птицы или только самые первые, и купеческие караваны еще не сплывают е верховьев реки, потому что по реке идут льдины. Но вдруг становятся неспокойны люди. Кажется всем, что уже словно чьи-то неслышные шаги вот всколыхивают воздух совсем рядом, вот напоили воздух бальзамом, вот оставили запах истомленного, зовущего тела.

В Хазаране это дни для разлученных влюбленных. Пять законных вероисповеданий здесь, пять строгих, не смешивающихся каст. Язычники, слушающиеся магов; язычники, опекаемые волхвами; христиане, мусульмане и иудеи. И под страхом побитья камнями, костра, утопления, сдирания кожи не смеют дочери одной веры сочетаться браком с сыновьями другой. Но в дни Весны безумно рискуют влюбленные, надеясь на помилование. Ибо, когда Весна приближается, уже нет в городе иной, кроме чем в Лялю-Весну, веры. Забывают мусульмане, христиане, иудеи и язычники, что вчера веровали и будут завтра веровать в разных богов. На один день Весна становится хозяйкой в городе. И уже не смутить ничьей совести ни пламени на зороастрийских капищах, ни жертвенным кускам мяса, протянутым к Небу-богу на длинных шестах кочевничьими волхвами, ни остерегающим надписям по фризам мусульманского минарета, ни кресту на христианской церкви, ни золотым шипам, набитым на крыше Белого храма. И вот будто исчезают» пропадают на один день весны все ревнители только своих всевышних. Смотри: вон было высунулся с крестом на улицу и мигом убрался восвояси, не сладив с весною, зеленоризный христианский священник. Послушай: запнувшись на полуслове, прекратил свою длинную предутреннюю молитву крикливый имам. Старики жрецы из Белого храма все-таки тащат белоснежного жертвенного агнца своему богу. Но что? Что это и с ними вдруг сталось? Отчего это вдруг вовсе не степенны, а суетливы их шаги?! Где благочинная отрешенность и куда пропала возвышенная пустота из их глаз?! О, как гибельно заблестели теперь их черные, еще не выцветшие очи! Ах, даже и иудейских стариков, видно, взбередили эти полупрозрачные вечера приблизившегося нисана, эта пришедшая ароматно-душная ночь, погружающая в волнительно горячечный сон даже человека с увядшей мышцей! Ай старики, старики! Что вы шепчете? «Песню песней»?! Но разве это молитва, хотя и из книги бога повторяете вы строки?!

Весна как девушка на выданье. Поучали Гепоники — наставления, писанные ромеями, новыми «византийскими римлянами», — о великой силе первой девичьей стыдливой тряпки: будто, ежели бросить ее среди поля, то ни лоза, ни семена не будут повреждены градом. Вот будто как: даже град девичьим стыдом усмиряем!

Усмирила иудейка Серах язычника Булана-младшего. Понадеялась на силу первой девичьей тряпки. Стала ему без свадьбы женою. И не может которую ночь Булан с ней расстаться.

Близится уже третий рассвет, а Серах все лежит с Буланом в его юрте, на теплой кошме, и руки ее всего его обвивают, и губы ее в его губы дышат. И забывает Серах все то страшное, что ее у молитвенной кенасы ожидает, уже не думает про косые, осуждающие взгляды, про стыд в отчем доме. И только все крепче она к любимому прижимается, и глядит в карие очи его, и старается думать только о Весне, новом годе, что с рассветом, с солнцем придет, Лялю-Весну приведет.

Что ей думать теперь об отце? Уронило дерево свои плоды — оставлено плодом дерево. И третий день боится Серах выйти наружу из юрты — вдруг узнает об отце Бениамине, как за дочь его пытают позором. Лучше спрятаться и надеяться. Шел, шагал по дороге жизни ремесленник Вениамин, дочерей растил — больше всех любил младшую, Серах. Однако, йемши йетилат тьеркакт ан южулат — фрукты поспевают, от дерева отрываются. Серах прижимается к Булану. Прости, отец! Теперь злословят люда, что не уследил он за своей младшей.

Серах думает о Весне. Серах нагнулась над Буланом. Жарка ее первая брачная постель, но прохладны ее обвившие шею возлюбленного руки. И сыта любовью младшая дочь Вениамина, и ненасытна; и красны, как вишни, ее губы, и больны, и в боли утоленья ищут; и уходит из тела Серах то, что плотью на земле зовется, и летит, парит, как птица, ее тело, все законы земные нарушив: душу на бренной земле оставляя, а само к небесам обращаясь, любви песню песней слагая.

— Вот, любимый, я уже знаю, будет дитя твое в моем лоне. О желанный, я вижу: вот ты даришь, ты даришь мне колыбельку!

Блеют некормлены третий день овцы за юртой. Ржут непоенные третий день кони. Но опять не погонит до рассвета в луга Булан стадо: спит истомленный кочевник, будто дубок, лианой обвитый. Спит и слышит:

— Любимый!

Пахнул ветер с реки, занавес в юрту отодвинув. К кошме брачной ветер пробрался, влажно дышит над сплетенными телами.

Открывает очи Булан, и снова шепчет ему Серах:

— Любимый!

И сливаются полные губы. И скользят, ищут сладости руки. И два тела уже в невесомье.

— Вот с тобою узнала я счастье!

О рассветный ветер! Остуди припухшие губы, что напились желанною влагой, что собрали нектар упоенья. Ах, как сладко двоих утомленье: нету в мире сегодня счастливей их, — постигших свое назначенье!

Шепчут губы Серах:

— Весь свой виноградник отдала я тебе, любимый! Коснись: мои губы — теперь твои губы, мое тело — теперь твое тело, моя кожа — теперь твоя кожа, и вся я — сам ты. Ты обласкан и опустошен мною, и не узнаешь ты никогда крепче ласк, чем мои, и не будет никогда сладостней для тебя, чем со мной, опустошенья. Вот ты наполнил меня собою до краев. От тебя расцветает виноградник мой и принесет тебе плоды. Господин, что тебе еще надо другого в жизни?!

Шепчут губы Серах:

— Я — колдунья! Ах, возлюбленный! Ах, муж мой! Разве ты не чувствуешь, как все вокруг тебя переменилось?! Это я открыла тебе цвет ночи: отныне и навсегда будет ночь для тебя, как черный виноград, потому что — вглядись! Как лоза, ползут, вьются мои волосы, а цвет их — черный виноград. А утром ты узнаешь цвет солнца и поймешь, что солнце красное, как мои губы. И запах трав и цветов я сегодня тебе открыла: травы всегда теперь будут пахнуть для тебя моей кожей, оливками будут пахнуть, а у цветов будет запах моих губ и ноздрей. А в утренних росах — слюна моя. Хочешь узнать чудо осязанья: коснись, коснись языком моего нёба — вот я рот свой навстречу тебе раскрываю, вот язык твой легонько кусаю: что слаще? Ах, где твои пальцы? Ну, скорее погладь мою кожу. Вот сладость! Разве знал ты когда, что бывает такая сладость в этом мире?! Я, я ее тебе открыла! Потому что я знаю тайну слов и чисел, я на книгу Йоциру персты возлагать умею — десять перстов, словно десять духов-зефиротов! Ну же! Слаще ко мне прижимайся! Будь мне благодарен! Ведь это я тебя над землей подняла, и парил ты. Ведь парил? А на землю обратно спустившись, обновленною землю увидел. Ведь правда?

Шепчут губы Булана:

— Все правда, колдунья! Йетиз катин, эрга алтин — проворная жена мужу золото...

Шепчут снова губы Серах:

— О милый! Не забудь, что я твоя Юкеркен Узу — отчитанная заклинаниями вода! И что Дарусун — виноградное вино твое — я тоже!

Шепчут губы Булана:

— О Абурин Эме — мною самим добытая жена! О Абурин Эме! Сув сэни сувувчуну — люби любящего тебя!

И снова полетели из мира сего двое; в звездный мир погостить полетели, с зиферотами сладко сравнявшись; и не речи, а вскрики и стоны меж ними, как знаки внимания.

А когда они снова опустились на землю, то покрыла Серах поцелуями лицо мужа, и оба они долго лежали и тихо смотрели, как вплывает в их юрту, клубясь, предрассветный молочный туман.

И сказал Булан:

— О моя Абурин Эме! Никогда не догадывался я даже, что за счастье быть хозяином своей женщины. У ме-я ведь никогда не было даже своего пса, а теперь вот я беру в свою шершавую ладонь твои нежные длинные, тонкие пальцы и чувствую, что теперь я — это двое. Нас двое! Я прикасаюсь щекой к твоей щеке и понимаю, что хороший охотник всегда думает за свою собаку тоже. Я всегда очень хотел стать господином, но теперь я понимаю, сколько это прибавляет хлопот.

А Серах в ответ засмеялась и запела кочевничью песню:

Мои глаза — колдовские,
Моя душа — странница,
Мое лицо — полная луна.
Я разбила твое сердце.
Спроси скорее меня: «Любимая,
Направляясь ко мне, как
Ты прошла через обширные равнины,
Высокие, большие плоскогорья?»
Я же отвечу: «На пути к тебе,
Приносящем многие мученья,
Твердые холмы стали мягкими,
Ибо мое сердце стремилось к тебе».

И послушал эту песню Булан, и тоже засмеялся, и положил свою руку на холмы Серах, и громко, словно был кто-то еще в их шатре и надо было, чтобы все расслышали, закричал:

— Мое!

— Твое! Твое! — откликнулась Серах, а Булан почувствовал, как опять твердеют ее холмы, и вот губы ее его позвали.

Когда же Булан совсем обессилел, то Серах уже сама по-хозяйски, как-то скоро и очень деловито, поцеловала его, и сама засмеялась своей деловитости, и наклонилась над Буланом, и позвала шутливо:

— Ну, что? Есть у тебя еще силы приказывать, господин мой, хозяин?

А густые вьющиеся волосы Серах гроздьями черного винограда упали Булану на лицо, нежными ягодами покатились по его щекам, его вспухшие губы лизнули.

И сказала Серах:

— Слушай, Булан! Давай сделаем тебе полезное! Ну, будь смелым — решайся же! Слышишь: потянуло костровым дымком от реки, с острова. Это костер во дворе белого храма. Обрядовый костер уже догорает — решайся: ты пропустишь свой час, милый!

Но взбунтовался Булан, нашел в себе силы, не слушает любимую, нежной н крепкой рукой поднимает ее он с жаркой постели, смуглую выкосит на ветер: под Кёк Тенгри — Синее Небо, навстречу Оду — восходящему Солнцу.

— Вот мои боги, жена, насильно взятая мною! Видишь их ты, моя Абурин Эме! Как же я им изменю?! С богами моими дух мой — как же я покину свой дух?!

Скривила Серах лукавые губы:

— Оставайся со своими богами, мой милый! Оставайся!

Не понимает Булан:

— Возлюбленная моя, но мы теперь с тобою одно. Ты теперь стала мною. Разве уживутся в одной семье разике боги? Разве возможно, чтобы две разные души были у одного человека?

Не ответила Серах. Смуглая, на руках у мужа сильнее к нему прижалась:

— Милый, а я уж малышек наших себе представляла! Двух торексенов — наследников, сыновей законных! Представляла, как священники к нам с тобою во двор заходят, свежие угли сжигают. В веру сильных малышек принимают. И вот уж не плачут малютка: теплым жмыхом им позаткнуты рты, будто соской; тихо малышки сопят. А вырастут — в Белом храме рядом о самим Ишей Иосифом вдруг встанут? Ведь одной они веры с Управителем будут. А одной веры будут — благосклонность Управителя скорее заслужат?! Ведь возможно такое, Булан, для детей наших будет? Ведь возможно?! Кто сейчас ты? Только Лось-младший, из захудалого рода... Так пусть возвысятся дети!

Не сдается Булан: ставит Серах он на землю. Не Этукен — вечную землю тюрок!

— Женщина! Я господин твой, тебе меня слушать! Здесь мое предки — не ссорь меня с ними. Нас люди осудят.

Медлит Серах, не знает, то ль мужу вкруг шеи обвиться, то ль с ним строгою быть: потом говорят улыбаясь:

— Двое с тобой нас теперь. Зачем же нам прочие люди?!

Отшатнулся Булан?

— Акылы башына кьелди — разум девушки в красоте ее. Зачем ты, женщина, рассуждаешь, если это тебе не положено от природы! Женщина! Ты говоришь с полным ртом, — зловредные слова говоришь ты. Разве можно подумать такое? Или я не человек свободного состояния? Разве ты не знаешь, что раб живет для себя, а человек свободного состояния живет для своего рода. Если вечен твой род, то и в бою не страшно: боец, принимая смерть, остается бессмертным в своем роде: в своих сыновьях — торексенах, в сородичах многих. Домом называет свой род кочевник. Род, как река, велик и бесконечен. Человек умирает только здесь, а в том мире все приходят к своим Екес — предкам. В дом свой в том мире люди приходят... А рабы, — они исчезают с прахом.

Скривила губы Серах:

— Милый мой, где твои мне в любви клятвы! Я-то ведь теперь только для тебя существую?!

Но не понимает Булан:

— О, моя любимая Серах! Почему ты считаешь меня недостойным сыном моего отца?! Ведь это моего отца, Булана-старшего, из великого уважения к нему Вся Масса Народа выбрала гонцом на восток?! Мой отец ушел, чтобы привести к нам сюда с Алтая полк со знаменем. Полк со знаменем вернет всем нам — свободным воинам — мужество и общую доблесть. И возвысится сразу наш Эль. Вернется гордость в наш народ, и мы перестанем бояться Барса Святослава. Он сейчас рыскает в верховьях Реки, взял под себя уже многие племена. Люди дрожат при одном имени Барса. У нас выживший из ума Каган. Но если нам умного Кагана... Вернется величие к хазарам, если придет полк со знаменем.

Засмеялась Серах звонко. Серебром ледяным засмеялась:

— Милый мой воин, про принца Алпа Эр Тонга забыл ты, старшего сына Кагана. Был уже ведь полк его в городе нашем, — все о полку том помнят. С медным знаменем, с трубами длинными, серебряными, был полк. И не болтун был принц Алп Эр Тонг, не оратор на базаре, а воин, что на белой лошади скачет, не боясь испачкать ее кровью. И породой не чета нам с тобою он был — не Лось, старший или младший, а из рода Волчицы Ашины — священной крови Степи. Но увел свой полк прочь из города храбрый принц Али Эр Тонг. Не оттого ль, что таков промысел божий, что не надо полка никому здесь. Для здешних торговцев достаточно стражи, чтобы золото их охраняла, нас с тобою по спинам стегала. Без походов, без доблести лишней. Зато всегда с деньгами. Вот так, милый мой воин. Вот так-то!.. Ходят, правда, слухи, что младший принц, Тонг Тегин, может вернуться. Он теперь в Халифате. Но купцы его, Волчонка, не примут...

Спорит Булан:

— Волчонка купцы не примут?.. А если Барс нагрянет завтра?! Что тогда?.. Как защищаться без полководца и доблести?..

Перестала кривить губы Серах, шагнула к любимому, прижалась:

— Лучше не думать о доблести, милый! Ее не оценят. И о Святославе-барсе не думай. Пусть у купцов о нем голова болит. Им от Барса откупаться. А нам что? Мы бедные люди... Пойдем, милый, в юрту скорее. Ты устал. Сомкнем вместе глаза, телами сладко друг друга касаясь.

Вот и в юрте они. Вновь за пологом теплым.

Шепчет Булан-младший:

— Пелбья кьелди, йелбья ексилди — ветром пришло, ветром ушло. Милая, мы еще возвысим наш Эль — народ-государство. Отец мне сказал, отправляясь послом на Алтай, что в здешней местности стало слишком много желтого золота и белого серебра и оттого мало доблести. Отец опасался, что, если так дальше пойдет, то в нашей местности вовсе не останется бессмертия. Наши Эбуке — предки всегда жили Домами, больше тысячи человек в каждом Доме, самом малом роде. А теперь у нас в Городе-на-Реке стали жить отдельные люди. Они разбрелись из-за желтого золота и белого серебра. Не стало Домов, и не на чем стало Кагану поставить высокий престол — поднять Эль. Отец потому и пошел за полком со знаменем, чтобы, увидев знамя, одумались люди.

Шепчет Серах: — Милый! Зачем ты повторяешь речи младшего принца Тонга Тегина — Волчонка, что он трепал на базаре. Что нам до всех? Не будь же ты наивным, мой милый. Твой отец ушел на Алтай за полком, — и хоть все в городе об этом знают, но кто помог тебе в твоих несчастьях? Отец твой ушел за доблестью для всех, а потерял и собственное имущество. И вернется ли он? Скорее погибнет! Неужели со мною будет такое же худое? Я рожу тебе добрых торексенов — законных сыновей, а ты их бедняками бросишь, как бросил тебя твой отец?!

Вяло кривятся губы Булана:

— Милая, родная! Да, может, я останусь сиротою. Но ведь кто-то идти был должен. Ведь Всей Массой Народа был избран самый достойный.

Обняла Булана Серах:

— Спи, мой страдалец!

Ровно дыхание Булана, но обвила его шею Серах, целует:

— Милый, единственный мой! Нету у тебя отца, ушел он, взяв с собою твою родовую доблесть. Но теперь я... я для тебя за доблесть буду. Я, я отныне — дух твой!

Мои очи — голубицы из-под фаты,
Мои волосы — козье стадо,
Мои зубы — как постриженные овцы,
Возвращающиеся с купанья,
А мое дыханье — доброе вино,
К милому оно течет,
У засыпающего тает на губах!

Склонилась Серах над спящим Буланом, раскрытыми пальцами лицо себе закрыла. Что-то будет с нею завтра? Есть у нее на завтрашнее утро надежда, что спасает это утро от позора ее. Только надо, чтобы завтра Булан, своей Серах ради, ко всему народу сам с покаянием обратился. Ведь завтра — особенное, новогоднее утро. Завтра в город Весна-Ляля приходит, Новый год приводит. Завтра все кочевники свадьбы играют... Завтра Ляля всесильна.

К Весне Священной завтра могут поторопившиеся молодые люди за заступничеством обратиться!.. А Весна Священная — все знают — сильнее кумушек из кенасы, сильнее шаманов и магов, волхвов, мулл, священников и раввинов. Только бы завтра было чистое небо и ясное солнце!.. Чтобы Ляля пришла!.. Только бы...

Примечания

1. Хакамы — мудрецы, главы джамат (общины) у иудеев-караимев.