День четырнадцатый. «Принц Волчонок поет любовную песню»

Он не мог понять, как с ним такое приключилось. Почему-то он стал медлить. Не действовал после того, как неудачно объяснился с начальником стражи Арс Тарханом, как поднялся на башню к Управителю Богатством Иосифу и нашел только вражду. Волчонок понимал, что выдал себя и кольцо козней вокруг него неумолимо сомкнется: «дети вдовы» не прощают тех, кто отказывается выполнить их волю. Его гордая печень сжималась в предчувствии страшной опасности. Он понимал, что должен, как коварный зверь, затаиться, изготовившись к прыжку. А сам все бродил и не мог набродиться по Итилю. Не мог надышаться его острым воздухом, его горячей пылью.

Он смущенно удивлялся: и чего это он в Багдаде заскучал по вот этому грязному, пыльному, дикому, на город-то мало похожему (больше юрт, чем домов!) обиталищу? Там, в Багдаде, видел он воздвигнутые купола, расстеленные на улицах ковры, роскошно разукрашенные здания, множество людей конных и пеших в нарядных одеждах, — но там, в Городе Мира, он повесил голову, не проронил ни звука, ни на что не смотрел, никому не радовался. Когда же мать Халифа, принявшая участие в судьбе изгнанника, спросила об этой его постоянной грусти, то он вдруг нелепо ответил: «Я грущу, потому что нет ведь здесь, в Багдаде, наплавного моста!..».

Мать Халифа была златокудрой — происхождением из Русов, и он утаил от нее в своем признании одну маленькую, в общем-то, наверное, только для него самого важную подробность. Постеснялся, что эту подробность мать Халифа примет за лесть. Он не сказал, что грустит еще и по ничем не примечательной лавке русского купца Буда, разместившейся у самого края моста, напротив юрты начальника стражи Арс Тархана. В этой лавке, наряду с рогожными мешками с золотой пшеницей — основным предметом торговли — был еще и книжный развал, а в задней половине, сгорбясь и цепляясь бородами за книги, скрипели перьями два старых асл мансуба — работавшие на Буда переписчики. Буд не только торговал киевской пшеницей и оружием (знаменитыми русскими обоюдоострыми мечами), но скупал или переписывал во множестве рукописи для великой княгини русов Ольги, в свите которой Буд состоял и от имени которой, исполняя посольские обязанности, даже нередко вел переговоры в Каганате и Халифате. Юный принц Тонг Тегин, — с еще не пробившимся пушком бороды, — зачастил в лавку Буда, потому что любил книги больше лошадей и охоты. И часто он засиживался у Буда за полночь вместе с дочерью Буда Воиславой, тоже влюбленной в книжную мудрость. Разбирали вместе при плошке рыбьего светильника прихотливые греческие, арабские, иудейские, персидские письмена. И бывало даже, что Волчонок и маленькая Воислава выходили из книжного развала, только когда уже брезжил рассвет. И они шли на наплавной мост и, взявшись за руки, вместе смотрели, как величаво восходит для людей и для всего сущего, живого и растущего на земле огромное желтое солнце и разливает всем поровну свое тепло: хазарам и чужестранцам, богатым и бедным. У Воиславы была длинная золотая коса, и когда ветер, крепко рванув, внезапно распускал ее, то золотые волосы девочки струились, совсем как солнечный свет.

Когда Волчонок уходил из Итиля-города, то они остановились возле серебряной ивы и он попросил, чтобы маленькая Воислава завязала ему в платок на счастье несколько угольков из ее очага. И потом в Дар Ал Илме (монастыре суфиев), если было ему особенно тягостно и тоска угнетала печень, он кидал заветный уголек на жаровню и видел (или ему казалось, что он видит), как в струившемся сладком прозрачном дыму тянет к нему руки и полощет, как прапором, солнечными нитями своих золотых волос маленькая Воислава.

Вот теперь Волчонок опять на том самом месте на мосту, где они простились с Воиславой.

Волчонок вспоминает, как они с Воиславой мечтали, что будут обменивать каур ва нур (свою образованность — цветы и блеск Знания) на товары. Буд ведь уверял, что образованность скоро станет самым дорогим товаром. Однако вчера Тонг Тегин пришел на овощной базар и обратился к торговцу: «Дай мне в руки пучок овощей и возьми в уплату с меня толкование какой-нибудь суры!..». Но дико запротестовал, размахивая руками, торговец овощами: «Мы продаем только за чеканную монету!». Тогда подошел он к меняле, к торговцу полотном, к продавцу специй, к пекарю и мяснику, к рыботорговцу, ко, даже когда он согласился просто дарить цветы образованности, все отмахивались от него, как от мухи. И только необъятно толстый работорговец Фанхас смекнул: «Я готов допустить образованного человека до беседы с рабынями, которых повезу в Кордову и Багдад. Думаю, что, усвоив от тебя кое-какие знания, они повысятся в цене».

Вчера Волчонок ушел с базара, бродил по городу, распугивая стаи ворон, клевавших проступившую с весной из-под снега и размораживавшуюся падаль. Привыкнув подкармливать скот пшеницей и ячменем, доставлявшимися русами с верховьев реки, многие кочевники не отогнали свои табуны и отары на дальние зимовья. И если богачи еще как-то держались, купив корма у Иши-управителя, то тем, кто победнее, теперь только оставалось что бродить между рассыпанных по степи желто-бурых ледяных холмиков: печальных кладбищах из туш замерзших животных. По степи уже шел поганый запах гниения, и вот-вот должна была вспыхнуть чума.

Но странно: именно ожидание чумы, с предвестием о которой людские толки сразу связали появление страшного «голого дэва» с гробами, порождало в городе какое-то надрывное, истошное веселье.

К весне готовились, как никогда; и, как никогда, праздновать ее хотели все. Все в городе до изнеможения, до упаду, до полного забвения хотели веселиться, петь и любить. Может быть, в последний раз сладко любить.

И Волчонок подхватил со всеми:

От дуновения ветерка обнимаются
и лобзают друг друга ветви деревьев,
рассыпается мускус из сита воздуха.
Вставай, потому что цветы разбили шатер в степи!
У реки раскинули они алый шатер.
Вставай, потому что из-за прихода весны
вокруг тебя столько чудесных творений!
Вставай, потому что все вокруг тебя полно трелей птиц!
Вставай, потому что роза показала белую руку.
Вставай, потому что соловей,
сидя на цветке-минбаре,
желает стать сегодня для нас проповедником!..

В монастыре Дар Ал Илм, когда он вспоминал Воиславу и приходило к нему отчаяние, он хватался, как за кувшин приносящего забвение, перебродившего с маком кумыса, за такие же игривые, стыдно-соблазнительные касыды Однодневного халифа (ими прославился Халиф, правивший один день). Тонг Тегин повторял наизусть не молитвы, а эти стыдные касыды. Поил себя запретной любовью, оставшейся в упоительных стихах, и успокаивался, начиная снова понимать Вечное. Ведь есть какая-то мудрая тайна Неба в том, что именно лукавое и сладкое озорство любви глядит в вечность больше, чем любое другое из человеческих дел: следствием любви становится продление человеческого рода. Как по-другому может оставить после себя след всякая тварь земная? Как продлиться в бессмертие всякой твари земной, кроме как не сохранить себя в потомстве своем, рождаемом любовью?!

Волчонок держался за засыхающее дерево (оно одиноко стояло напротив заветной серебристой ивы, склонившейся над водой) и чувствовал, как легко обрываются у засохшего дерева корни.

А мимо Волчонка текла толпа, и толпа позвала его. Вся толпа сразу. Неважно, чьим голосом.

И он шагнул от дерева к толпе, шагнул в толпу, как окунулся с берега в воду; толпа сразу подхватила его и понесла. Еще какие-то мгновения серебристая ива, будто фонтан, поднявшийся из воды, сияла ему тысячью росинок на своих серебряных листьях. Потом его отнесло дальше. Посветлевшее небо тихо, как эхо, засмеялось с ним вместе, река ему пропела, а люди, — ему показалось, — все разом обняли его. Его спина ощутила общее тепло: теперь он был одинок (известно, что нет большего одиночества, чем когда ты отдельная песчинка среди массы других!), но все равно слитен со всеми, кто его окружили. В Багдаде он плавал бы в толпе жалкой щепкой, но здесь он чувствовал, как будто он со всеми.

Малиново-белесым пятнистым мухомором завис в зыбком утреннем полусвете над островом дымный гриб. Плавают поднятые в воздух частички глины — тысячи ног сейчас жадно месят глину здесь, на правом берегу! Взвешены капельки пота — разгорячились тела в толпе, будто в мовнице, — собственным потом умываются-обливаются! Пропитали облачный гриб острогорькие запахи семени. Приправили мирра, кипрей и мускус из душистых флаконов, что меле холмов у женщин! Сколько капелек падает из флаконов-сережек! Сколько благовоний, втертых в рамена и чресла, испаряются! Трудно, тяжко дышать потным облаком, а оно все растет — тысячи глоток продолжают надувать дымный гриб, выдыхать в него из себя сладковато-кислые клубы медового перегара.

Волчонок в толпе, вместе со всеми. Вместе со всеми кривит губы, хватая воздух. Мохнатая тысяченогая гусеница-толпа захватила его в свое чрево, и его ноги теперь не его — они принадлежат общей гусенице.

— Тоимаса аштан, тойар уйаланмахтан — не насытимся едой, насытимся облизыванием, — кричат Волчонку в лицо влажные яркие рты и, раскрываясь, вдыхают весну ему в рот, как слюну возлюбленному с поцелуем вливают. Его обвивают чьи-то руки и чьи-то бедра прижались к нему.

Рядом с Волчонком молоденький, с вывалившимся до корня языком кочевник мнет зрелую, толстую, с отвислым животом белокурую женщину: «Чего смотришь, монах? Пособи! Помоги оттащить в сторонку!..» — не договорил: другой, более рослый зверь вырвал у него добычу, уволок во встречный поток. Сбоку вцепилась в Волчонка худая, как змея, с маленькой головкой арсиянка; повисла на Тонге — так в потоке хватаются тонущие за плывущий кусок дерева; и теперь Тонга несет вместе с грузом на боку, и он чувствует, как судорожно свело вцепившиеся в его тело тонкие пальцы, как обмякли они. Змея отвалилась, и ее тут же унесло, смыло встречным потоком. Но уже чьи-то шершавые губы теперь жуют его ухо. «Кере! — Заря?» — бормочут шершавые губы и тянутся, жадные, к его губам.

Вот влюбленная пара. Низкорослый, плотный юный кочевник и обвившая его шею руками гибкая, как серна, с кожей, как оливки, юная девушка с глазами взрослой женщины. Она наклонила игриво голову, на которой сооружена не прическа — дворец. Как гроздья черного винограда, уложены на голове у девушки кольца густых волос, и змеиные пряди, будто лоза, выползают из-под гроздей винограда, расползаются по открытым рукам и желтому платью девушки. Глаза ее вперились с удивлением и оторопью в Волчонка. Ему кажется, что она силится вспомнить его. А пока в глазах ее словно застыло, как застывает волна, остановилось веселье и медленно обволакивается черным туманом. И вот уже только жесткость в этих стылых черных мраморных глазах. Теперь и Волчонок опознал ее — это дочь Вениамина, которая подавала старику кинжал, советуя скорее добить мусульманского монаха.

Волчонок делает движение, чтобы протиснуться к безжалостной юной красотке. Он что-то хочет сказать ей. Может быть, он хочет укорить ее, — объяснить, что она еще слишком мало испытала в жизни, чтобы столь жестоко решать чью-то, другую, судьбу.

Но жестокая девушка уже смеется ему в лицо. Весело хохочет, стерев со своих губ минутную капризную хмурь, и показывает на него своему парню прямо пальцем.

— Смотри, Булан! Да это опять тот мусульманин! Вот нам повезло! Ну, конечно же, это он опять... Ой, где же алкинчи — соглядатаи? Ты же одни с ним не справишься... Всегда в толпе доносчики болтаются, я их с ходу узнаю, а когда надо, то нету ни одного рядом, как на грех. Эй, люди! Преступника, нарядившегося в одежду монаха, надо схватить!

Почетно сгореть бабочкой, став огнем. Но быть растерзанным толпой как преступник?! Тонг Тегин бледнеет. Бойкая девушка указует пальцем на него. Смысл слов ее кощунствен и чудовищен. Она даже не хочет замечать девяти клоков его бороды. Она тычет в него пальцем, как в какого-нибудь простолюдина...

Она пытается заставить своего парня:

— Милый мой Лось, беги к Арс Тархану в юрту — вон вход у края моста, — донеси начальнику стражи. Скажешь: ты ищешь дэва, который убил твоего сына, так монах, который с «голым дэвом» в одном сговоре, вон тут трется. Ну же, донеси Арс Тархану. Вознаграждение за донос получишь — нам на хозяйство пойдет. А повезет, так и в стражники тебя, зоркого, Арс Тархан тогда возьмет. Зачем тебе простым помощником быть — одна слава что свободный?! Лучше самому хлыстом стать, других по спинам хлестать!

— Нет, Серах, я все-таки свободный! Не побегу доносить! — противится Булан. Бойкая Серах поворачивает спину кочевника, которого она обнимает за шею, как щит, против Волчонка, нагибаясь, прячется за живым щитом, орет:

— Люди! Этот монах — оборотень из шайки дэва. Отца моего сгубил. Помогите отомстить!..

Она бы добилась своего, но поток не останавливаясь несет всех, вертит, ударяет о другие сцепившиеся тела и вдруг, будто заставив всех разом споткнуться, обрушивает всех на землю.

Закричали восхищенно:

— Идет Судету — Покровительствуемый богами!

Волчонок догадался, что это об Ише Иосифе Управителе. Прежде божественный титул принадлежал ему самому — сыну Небом рожденного, Небоподобного Кагана. Но что стоило купить несколько крикунов, чтобы те исправно кричали этот титул при появлении Управителя Богатством, раз законный владелец титула из города сбежал?! Теперь уже привыкшая толпа и без оплаченных крикунов кричит Управителю, что это он покровительствуемый богами. И никто уже не видит, что у Управителя не девять божественных, а всего два клина бороды.

Даже сам Иша-управитель уже поверил в то, что теперь он — Судету. Он держится, как взмывший в высь хищник, от одного вида которого прижимаются все твари к земле. В длинном, до земли, красном, расшитом золотом халате, из-под подола которого выступают, как когти, черные острые туфли; с волочащейся сзади серой накидкой, похожей на ветвистый хвост коршуна; с крупным загнутым породистым носом, — Иша Иосиф сейчас и в самом деле похож на красного хозяина степи, которому надоело во главе ворон клевать по городу падаль и вот он вышел поохотиться на живность.

— Ну, дрожите все перед кривыми когтями красного коршуна! Живо падай ниц, толпа!

Извиваются тела, упавшие на землю. А коршун? Два острых, задиристых клока окрашенной хной бороды уперлись в небо, так гордо откинута голова Управителя Богатством.

Извивающиеся животы и груди месят грязь.

— Все в грязь перед Судету!

О, Лайлат Ал Машуш (Ночь ощупывания)! Есть такой праздник в Багдаде, когда женщины смешиваются с толпою мужчин, и никто ни от чего не удерживает свои руки. В Багдаде Лайлат Ал Машут празднуют в темноте. Здесь, в Хазарии — на рассвете, в ожидании Весны.

Волчонок клянется себе, что если выберется из-под этой навалившейся на него груды тел, то повторит дикие «подвиги» Черного Халифа, женоненавистника. Тот заколотил в ящики триста своих жен и разом утопил в Ниле, затем запретил сапожникам шить женские туфли, дабы женщинам не в чем стало выйти на улицу и они не смогли бы вводить правоверных в грех.

Какая-то необъятная толстуха (Фанхас в шальварах!) вытаскивает Волчонка из кучи-мала:

— Хо, монах! Я беру тебя...

Он сопротивляется, он уперся обеими руками, отпихивает от себя этот необъятный кусок теста...

И тут, как рок, возле них появляется «голый дэв». Волчонок видит его — длинного, тощего и невыразительного, как тень. Ну, конечно, это все тот же Кяфир, который пытался его задушить. Теперь лжедэв, указывая на Волчонка, протягивает руки и, громко призывая толпу в свидетели, охально кричит:

— Эй, люди, посмотрите! Монах отказывается от женщины. Может быть, ему козу надо?..

Принц Тонг Тегин вспыхивает. Он знает, что он должен снять туфлю и побить ложного дэва, развлекающегося издевательством над ним, монахом, одетым в синий траур вечной печали по Аллаху. Он готов призвать всех в свидетели и объяснить людям, что это и есть тот наглец, который смущает город, изображая «голого дэва» и сея панику и смуту.

Тонг Тегин оглядывается на людей вокруг: надо объяснить им все, надо сказать, чтобы они схватили ублюдка, эту подлую тень человека, живую изнанку людских достоинств.

Тонг Тегин ищет глаза лжедэва, чтобы крикнуть ему это прямо в глаза. Но тень завела толпу и исчезла, как не было ее.

А вокруг Тонга уже радостно улюлюкают.

— Ха, Танаббаа! Пророк!

— Скорее, скорее, козу приведите к Пророку! Козу к исфаганцу!..

Толпа уже крепко схватила Тонга. Упоминание об исфаганце и козе обещает ему страшное надругательство. Простоволосые люди не терпят монахов; они, если развеселятся, вспоминают про монахов только гадости вроде ходячего анекдота про отвергнутого исфаганского лжепророка. Якобы тот лжепророк ходил по улицам и обещал всем сотворить чудо: «Если у кого-нибудь есть красивая жена или дочь, то пусть он ее приведет: я в течение часа одарю ее сыном — это мой признак пророка...» Исфаганцу толпа привела козу.

Счастье Тонга, что в этом месиве нет под руками козы. Но с каким удовольствием ему теперь кричат в лицо:

— Мутаннаби! Лжепророк!

Еще несколько минут назад эти женщины сплетали руки и тянулись друг к другу с поцелуями, теперь они давятся от смеха. Пляшут крепкие плечи. Трясутся отвислые животы. Машут руки. Как попал Волчонок в это скопище диких тел, завернутых в белое? Словно все разведенки города собрались здесь возле него. Женщины бьют Волчонка, они толкают его в грязь.

Он не сопротивляется: он знает, что толпе нельзя давать сдачи, от толпы можно спастись, лишь отползая и надеясь, что она отвлечется на другую жертву.

Волчонку везет. В толпу врезается барабанная дробь:

— Нишит-е (будет бить палками)! — это нечто вроде объявления стражников о собственном появлении. — Разойдись! Все по домам. Весна отменена. Того, кто об этом забыл, будем бить палками.

Вокруг кричали: — Да что это такое? Сколько можно собираться и расходиться?! Вот торговцы — плюнули на объявление...

— Если хлеба нет, так пойдем и разобьем у Иши-правителя амбары. Чем от голоду помирать, лучше от палок стражников!

Никто не намеревался расходиться. Людской водоворот лишь больше закрутился. Народу прибыло. Наперло и просто снесло куда-то стражников арсиев, бьют они кого-то палками в стороне.

И снова предупреждающие крики:

— Падайте все ниц. Возвращается Судету!

И голос ужаса:

— Ой, посмотрите на Судету! Какое у Управителя лицо опрокинутое...

И шепоты... Если хочешь узнать подноготную, то окунись в эти шепоты толпы!

— Говорят, что Судету мудрецам из Академии хлеба на праздник не пожертвовал. Оттого они отменили праздник.

— Пожадничал Управитель Богатством. Амбары у него полные, а он даже с богов хотел золотом за пшеницу получить.

— Вот тебе и Покровительствуемый богами! Что же он делает-то?! Жрецы-то ведь для нас, для народа, пожертвований хлебом на алтари богов у Судету просили. Чтобы нас, голодных, остатками с жертвенников накормить-опохмелить по случаю праздника! А Судету отказал...

Как легко меняется настроение толпы! Только что люди безропотно, подобострастно падали в самую грязь при появлении Иши Иосифа Управителя. Теперь они лишь пригнулись, пряча головы от плетей стражников. Стражники работают плетьми вовсю, стараясь уложить на землю непокорных, но люди лишь отступают, заслоняясь руками.

И тут Волчонок снова увидел повисшую на шее у кочевника жестокую девушку в желтом платье. Слава аллаху, на этот раз ей оказалось не до мести монаху. Она дождалась, пока Иша Иосиф Управитель поравнялся с ней, и внезапно расцепила руки, картинно покатившись прямо под ноги Управителю.

Управитель Богатством невольно остановился. Замедлила ход вся его процессия. А девушка в желтом платье поднялась на колени и протягивая, как за благословением, свои гибкие, тонкие руки, заголосила лицедейски восторженно:

— Судету! Великий Судету! Тебя любит народ!..

Волчонок видел, как удивленно, благодарно и даже уже как бы с предопределенным восхищением оглядывал Управитель юное, гибкое, как у серны, тело своей почитательницы. Как губы Иосифа чувственно пошевелились и породистые ноздри дрогнули, вдыхая зовущий запах кожи девушки, гладкой и томной, будто оливки. И как уже совсем побежденным встретил Иосиф ее покорно-зовущий взгляд и тут же утонул своим ответным взглядом в красивом черном винограднике ее волос, в этой сложной прическе, где маленькие черные колечки спускались, как гроздья, а длинные прямые пряди змеились, сползая на чуткие плечи, будто лоза.

Процессия напирала сзади на Управителя Иосифа, а он все не решался перешагнуть через тянувшую к нему руки девушку и пойти дальше. Ее оттащил с пути Иосифа молодой кочевник, видимо, ее муж, тот самый, у которого она висела на шее. Она брыкалась. Она даже гневалась:

— Пусти, Булан! Куда ты меня тащишь? Лучше бы сам тоже встал на колени. Вон он какой, наш Судету! Как красный коршун — хозяин неба! А ты знаешь, что его предок был таким же простоволосым, как ты, и даже звался таким же именем — Булан Олень? Только тот Булан из легенды был расторопней тебя — он сумел лучше других показать себя в бою, и согласно обычаю Каган назначил его за это Ишей Управителем Богатством. Ну, а потом тот Булан принял веру своей жены, а должность Иши сделал наследственной, чтобы она стала передаваться от отца к сыну. Вплоть до нашего Судету Иосифа. Ну что, завидуешь, мой Булан!?

Она уже успокоилась, повеселела и, чмокнув «своего Булана» в щеку, снова повисла у него на шее. И тут их накрыло новой людской волной.

Эта волна сбила с ног и Волчонка. Толпа напирала. Тонг Тегин чувствовал, как на него опять валятся груди, ноги, спины, животы.

А потом их всех подняло, как поднимает мусор прибывшая вода, и понесло. Толпа бежала.

Волчонка рвануло, сдавило, стиснуло — так, что ноги у него уже висят, как плети; он провис на чьих-то сильных бедрах, локтях, плечах, грудях. А гусеница-толпа прибавляла ходу. Волчонка вынесло толпой с левого берега и потащило в лодке толпы по наплавному мосту.

Он был в самой горячей толпе, когда толпа искусила его.

«Ну же, — шептала ему в ухо толпа, — прими скорее мое искушение. Для тебя, Волчонок, это единственный путь, чтобы ты сам понял, чего хочет твой город. Ну, разгляди! Разгляди же: вот тебя уже соблазняет девушка. Ее стан словно ива. Можжевельник ее кудрей колеблется, и нос прям. Отправился к тебе демон, держа перед тобой мед, одетый в шелк, — стань безумным и слабым!..».

О, что с тобою, Волчонок! Разве ты еще сам не понял, что шагнул в омут. Как быстро ты слабеешь! Признайся: тебе, посвятившему себя только бесплотности высокой идеи, мечтам и думам о возвышении Эля, уже самому захотелось случайно коснуться женщины?! Ты отдался прикосновению? Ты отстранился? Ты совестно шарахнулся прочь, будто от лизнувшего тебя пламени?

Шепчет толпа: «Ничего, ты привыкнешь. Через миг ты будешь снова бояться, и проклинать, и ловить новое женское прикосновение... И обходить, и стыдно желать...»

Вокруг пели:

Меня пленяют томные глаза,
черная родинка, румяное лицо.
От них каплет совершенная красота.
Пленив меня, она снова от меня убегает...
Поклонившись, она сделала мне знак,
оттерла слезы с моих глаз,
исцелила раны моего сердца.
Став странником, проходит она теперь мимо...
Плача ей вслед, я погибаю,
я бережу раны моего сердца,
я ищу убежавшее счастье.
Словно дождь, брызжет моя кровь...
Поймав меня в сети, уж не бросайте!
Дав обещание, не отрекайтесь!
Мой истекающий слезами глаз — море,
по краям вокруг него летают птицы...

Волчонок-монах оказался в самой голове людского потока. Будто молоденькие деревца снялись со своих мест и все бегут в толпе.

Все танцуют, поют. Волчонка грубо стиснуло толпой. Но странным образом теперь ему хорошо в жарких объятьях. Толпа напирает. И уже разорваны полы его синей власяницы. Теперь ловкие руки сорвали платок, которым он обвязал себе шею. Он завязал этот платок после того, как серый, как тень, ублюдок Кяфир пытался его задушить. Следы от пальцев ублюдка остались на шее темными пятнами, он стеснялся, закрывал их. Теперь он увидел, как, уставившись на его шею, расширились, остановились синие зрачки.

Они были по-прежнему в чреве толпы — Волчонок и эти остановившиеся, расширившиеся синие зрачки, в которых он тонет. И еще — пальцы тех проворных рук, что сорвали нашейный платок, они теперь осторожно и мягко касаются несчастных пятен. Толпа продолжает бешено нести Волчонка в своем потоке. Но Волчонку кажется, что поток застывает, как высыхающая глина. Пусть толпа песет его дальше, пусть уносит в вечность.

— Эй, человече, отчего у тебя темные знаки на шее?

— На моей шее знаки дэва.

Зачем говорит такое он? Неужели, чтобы заинтересовать собой синие девичьи глаза? Чтобы удержать на себе их внимание?..

— Семь ночей назад дэв задушил меня, бросил в арбу с нагруженными на нее сосудами для праха и так провез в город. Но я вот ожил... А дальше будет еще страшнее. Меня утопят в реке, загонят в воду и пустят в меня пори — гремучую стрелу, но я опять оживу...

Синие зрачки вскрикнули:

— Значит, ты не живой человек? Оживают только духи! Боже! Я встретилась с духом!

Но Она не отстранилась от Волчонка, — не отпрянула в испуге.

Она, напротив, сама тоже стала как летающий дух. И он увидел вплотную, прямо перед собой длинные и упругие, цвета хаданга, темно-коричневые, как кора молоденькой березки, весла, поднятые над двумя лодиями. Плывут лодии по озерам и вдруг обернулись птицами. Летят на Волчонка две синие птицы, в небесную высь зазывают.

Так погиб от прекрасных глаз сильный отважный Волчонок. А Этукен могла его спасти, а не защитила. Не дала ему брони от прекрасных глаз, оказавшихся острее копья, от нежных рук, оказавшихся сильнее рук богатырских. Был храбрый, самостоятельный Зверь, Волчонок, а стал пленник. Ты замер, Волчонок. Смущенье толкает тебя отстраниться, загородиться ладонью от приблизившихся влажно дышащих губ? Ты можешь спастись! Признайся: ты не хочешь спасенья. Ты видишь яблоко, налитое яблоко, на котором отпечатался ее укус, подобный клешням скорпиона, — ты знаешь из касыд так принято одаривать возлюбленного.

— Вот, возьми это яблоко, суфий! Ты знаешь его значенье!

Новый людской вал, накатившись, ударился в тот укрепившийся, сложившийся и оттого внутри самого себя как бы застывший поток, в котором несло Волчонка.

Удар новой волны размашист и силен, он перемешивает тела. Волчонок пугается, что навсегда Ее потеряет, и он инстинктивно вытягивает вперед обе руки, он крепко обхватил и, сберегая, прижимает к себе цветущую ветвь.

Ах, дурные боги! Теперь только вам будет молиться Облаченный во Власяницу (монах). Своего-то бога он оставил. Монах обнял девушку. Пала клятва бесплотному духу....

Толпа катит их обоих, и кажется монаху, что это, словно колесо арбы, покатилась его потерянная голова. «Как изменчив мир, — ты суетой зачат! Всегда и соблазнить, и обмануть ты рад...» Спешит, торопится, перебирая тысячью своих ног, зубастая ящерица-толпа, а в чреве се совращенный монах, — без бубнов весел, без воды напоен, без пищи вскормлен, без вина пьян... Волчонок ушел из монастыря Дар Ал Илм в день, когда умер его учитель. Учитель признался Волчонку на своем смертном одре, что после того, как аллах на протяжении четверти века оберегал его от опасностей брака, судьбе его было угодно, чтобы он влюбился в описание одной девушки, которую никогда в жизни не видел. И страсть настолько заполнила его существование, что вера его почти заглохла.

Волчонок помнил это признание своего учителя. Но сам влюбился даже не в описание, а только в одни зрачки?! «Нет, кет! — спорит с собою Волчонок. — Я влюблен еще в синий окаем вокруг зрачков, в длинные ресницы и налитое яблоко губ?!»

Бежит по берегу реки людской поток, а в нем монах. Обняли руки монаха тело Ее, и превратились в крылья, и, как птицу, унесли прочь от собственного тела. «О, знайте, люди! Наврали хакамы, мудрецы из Академии, что Ляля-Весна отменилась, что весна не пришла. Вот я же поймал Ее. Я крепко держу весну!».

— Ой, люди! Что же такое деется? Монахи на глазах всего честного народа девушек обнимают, а мы смотрим?!

— Позор! Что же после такого срама о нас, хазарах, в заморских странах болтать будут!..

— Люди! Убейте этого поганца! Не разрешайте монаху осквернять Весну!..

Толпа налетела на толпу. Как будто ветер забурлил воду и перемешал, одну волну с другой столкнул. Не удержал Волчонок в руках цветущую ветвь — отняла толпа у Волчонка девушку, которой он так и не увидел.

Кинулся Волчонок в одну сторону, в другую. Исчезла прекрасная. И другой голос, истошный, нахальный, пытающийся «завезти» толпу, теперь у него в ушах:

— Люди! Что же вы осквернившегося монаха отпускаете? Побейте его! Не бойтесь, люди, — я знаю его: не монах это вовсе, а преступник. Это он дэва на людей наускал. Хватай его! Бейте пособника дэва!.. Эй, Булан, муж мой верный! Ты-то что стоишь — не мстишь?! Убей монаха!.. И поганую девицу, что с монахом обнималась, убьем!.. Эй, где она?..

Волчонок выныривает из толпы, оборачивается. Змеинокудрая бойкая женщина опять указывает на него пальцем...

И сотни рук потянулись к Волчонку и Ляле-Весне. Еще секунды назад эти руки были нежными и мягкими, крепкими и сильными, горячими и холодными, ласковыми и страстными, родными и близкими — руками доброй толпы. Теперь все они стали одинаково грубыми и чужими: погромными!.. Еще никто не крикнул: «Кабары!» Еще нет погромного огня, но уже летит искра. Как черное пламя, взметнулись волосы змеинокудрой юной красавицы.

— Бей монаха!

— Бей белокожую! Она испоганилась с монахом!..

Волчонок вырвался. Волчонок схватил девушку за руку, и они побежали. Кто первым догонит талая — зайца?.. Вот и начался гон. Толпе предложена отвлекающая жертва. Волчонок в сама Ляля-Весна стали зайцами. Заяц уводит толпу за собой. Только бы спасти ту девушку, у которой синие глаза как птицы.

Толпа бежит за талаем — зайцем. На краю острова, у самого наплавного моста, напротив юрты Арс Тархана одиноко стоит арба под синим покрывалом, — покрывалом прикрыты гробы. «Будь что будет! Они сами хотели этого ужаса!..» Волчонок никогда бы не опустился до того, чтобы пугать ужасом собственный народ. Но в зайце нет священной крови. Заяц свободен от чести рода и долга перед своим народом. Заяц юркнет под синее покрывало. Вот сейчас, сейчас сорвут синее покрывало грубые чужие руки. Вот сейчас увидят хищные, возбужденные гоном за зайцем глаза страшные гробы. И замрут в ужасе. Пусть ужас поразит потерявших разум. Ближе, ближе топот набегающей толпы, Волчонок и Ляля-Весна уже возле арбы с таботаями. Сорвано синее покрывало. Они остановились под защитой сосудов с прахом предков — Волчонок и Ляля-Весна. Крепка ли их защита?

Волчонок поворачивает голову. Пока злой, разъяренной гоном толпе еще несколько десятков метров до своих жертв, Волчонок хочет окинуть взором весну. Хоть в последнюю секунду увидеть ее всю. Какой явилась Ляля-Весна для него? Неужели в облике Воиславы?..