День одиннадцатый. «Гер Фанхас у блудницы»

Чего не сделаешь по муторной весне?! На какое непотребство в томлении не решишься?! Потом-то, может, и жалеть себя будешь, а уж сотворил.

Над островом еще стоял липкий утренний тумак, и желтая полоса рассвета казалась только рыбьим жиром, пролитым на противоположный низкий левый берег, когда Гер Фанхас вылез из своих носилок на площади возле Белого храма. Задохнулся, пытаясь набрать в себя воздуху, расстегнул золоченый халат так, чтобы лучше было видно его необъятное жирное тело. Затем подобрал полы халата и шагнул в галерею, пристроенную к Белому храму. Едва не сбив притолку своей высокой, похожей на кувшин золоченой шапкой, нырнул прямо в полутемень — к Ней.

За порогом он отдышался. Встав прямо под слабо мерцавшей светильницей — так, чтобы Женщине стало его видно, — при расстегнутом халате стал поправлять ремни, поддерживающие жирные шары его перекормленного тела. Он хотел, чтобы до Женщины дошло, как он страшно сытно ест. Какой он жирный и, следовательно, по кочевничьим понятиям, какой он преуспевающий человек.

Потом, глядя прямо перед собой еще ничего не видящими в темноте глазами, но уверенный, что смотрит на Женщину, гордо произнес:

— Хон Карба! Зиму прожила, Женщина! Оцени, кто пришел. Тобой попользоваться. Я — староста всех городских базаров, а не какой-нибудь простоволосый человечишка, который и в женской породе никакого толка не понимает, потому что, дай бог, если со своими братьями делил одну жену на троих. А я тот, кто умеет женскую породу возвышать. Кто может любую женщину в цене поднять. Уж кто-кто, а я, Гер Фанхас, отлично знаю, что всего четверть дирхема на хну делают девушку на сто дирхемов дороже. Белой девушке я велю красить кончики пальцев красным. Чернокожей — золотисто-желтым и красным. Желтокожей — черным. Я велю наряжать белых девушек в легкие темные и розовые одежды, а чернокожих — в красные и желтые, подражая тем самым природе, которая при сочетании оттенков цветов тоже воздействует своими противоположностями. Волосы девушкам велю делать длинными, подвязывая к кончикам их волос волосы того же цвета. Дурной запах из носа требую устранять вкапыванием благовонных масел. Зубы отбеливать при помощи едкого калия с сахаром или древесного угля с толченой солью. Девушкам советую быть податливее со стариками и людьми робкими и тем самым располагать их к себе, а с юношами, напротив, быть недоступными, чтобы завоевать их сердца. Девушкам при покупателе самолично опробываю зубы, грудь и зад, чтобы показать, что они у них не накладные, а таковые от природы...

Ободренный собственной мудростью, Фанхас громко продолжил просвещение Женщины, к которой вошел.

— Поведал мне мой друг перекупщик Абу Усман, знатный в Багдаде человек и в своей профессии достойнейший, что идеал рабыни — если девочка-берберийкз, вывезенная с родителями в девять лет, три года пробудет в Медине и три года в Мекке, затем в шестнадцать лет будет отправлена в бывшую Вавилонию и там обучена изящным искусствам. Если потом ее продать в двадцать, то она к этому времени будет сочетать в себе хорошую породу с кокетством мединки, нежностью мекканки и образованностью вавилонянки, — Фанхас гордо ударил себя рукой в грудь: — Вот какой труд должен вложить перекупщик, выращивая дорогую рабыню! Так что кто-кто, а я умею обращаться с женщинами. Надо это особо ценить!..

Гер Фанхас поднял руки и причмокнул.

— Послушай меня, Женщина. Я тебе скажу. Когда торгуешь человеческим товаром, то приходится знать всю человеческую породу. Какими только женщинами и мужчинами я не торговал! Женщины Индии знамениты тонкой талией и длинными волосами, они послушны, хорошо носят детей, но быстро увядают. Мужчины-индийцы годятся к использованию в качестве домоуправителей и способны к тонкому ремеслу, но рано гибнут от апоплексического удара... Негритянок поставляется на рынок очень много, но они мало к чему пригодны, легко становятся небрежными и вообще ни о чем не заботятся. Их натура — танец и отбивание такта. Зубы у негритянок чистые, потому что обильно выделяется слюна. Но это обилие слюны нарушает пищеварение. У нубиек шершавая кожа, у абиссинок, напротив, мягкое, но хилое тело, и они часто страдают чахоткой. К пению и танцу абиссинки не пригодны, а также не приспособлены к жизни в чужой стране...

Гер Фанхас запнулся. Он помнил, что неприспособленность к жизни в чужой стране, неумение выживать именно сама эта женщина, к которой он с утра пораньше заявился, объявляла не раз тяжким грехом. Но сейчас ему захотелось пощекотать срамнице нервы.

— Абиссинки зато надежны. Они обладают сильным характером в слабом теле... Из всех чернокожих наиболее покорна и жизнерадостна нубийка. Египет ей полезен, потому что и на своей родине она тоже пила воду из Нила, но от другой воды нубийка погибает вследствие болезни крови... Женщины из Хазарии в цене на мировом рынке! Потому что кочевницы сочетают в себе красоту, мягкость и гладкую кожу. Глаза, правда, у наших баб слишком узкие для гримировального карандаша и рост небольшой. Но ведь многие мужчины полагают, что с маленькой женщиной удобнее обращаться. К тому же кочевницы — неиссякаемый источник для деторождения, и их выгодно приобретать...

Фанхас оборвал свое изъяснение. Он поднял, как в молитве, руки. Скорее всего, что эти его поднятые руки были срамнице, к которой он пришел, не видны. В галерее было очень темно. Светильня горела слабо, а зеленоватые лампады по углам галереи мазали ее маслянистым, липким, как рассветный туман, светом. Геру Фанхасу захотелось пошутить. Мол, именно в такой темноте должно происходить всякое таинство. Ведь в темноте толком и не разберешь, свою ли цену товар за себя берет. А таинство — не торговля. Оно и существует для того, чтобы обманывать.

Фанхас сам засмеялся своей лихой мысли, взял плошку со светильником и поднес к своему лицу, поднял брови, — свои не прерывающиеся и не сужающиеся, как одна мохнатая гусеница, брови.

Когда Фанхас поднимал брови, то мохнатая гусеница начинала очень внушительно извиваться и толстеть. Не многие выдерживали его поднятую бровь: обычно сразу падали подобострастно на колени, прося пощады. Теперь Фанхас мысленно внушал: «Ну! Преклонись и ты, срамница! Что же ты, Женщина, медлишь, не расстилаешь себя, как ковер, под ноги сильного?..»

Фанхас ждет прикосновения и даже уже какая-то теплая нега потекла по лодыжкам, которые сейчас обхватят мягкие руки срамницы. Фанхас смотрит в темноту, на зеленые маслянистые тени. Не приползла Женщина к его ногам.

Он опускает мохнатую бровь. Сегодня ему приснился ночью ребенок. Мальчик, лишенный срама. Он страшно кричал: просил не увозить его из города. Сопротивлялся, как ни пытался хозяин напугать его своей мохнатой гусеницей-бровью. Проснувшись в поту, Фанхас долго лежал возмущенный непослушанием мальчика из сна и пытался вспомнить его лицо. Не вспомнил. Сколько их, детей, прошло за эти годы через его руки! — покупал мальчиков у родителей, оскоплял, продавал на Ближнем Востоке, в Багдаде; покупал девочек у родителей, учил танцам, ласкам и ткать ковры — продавал на западе Европы, в Кордове. Детские лица смешивались, не запоминались. Слишком их было много... Вот и мальчика из сна тоже не вспомнил. А мальчик смутил его... Ничего, он теперь, перебивая дурной сон, хорошенько развлечется с Женщиной, приспособившей для своего ремесла саму галерею Белого храма.

Фанхас смотрит в темноту и сам идет ближе я паскуднице. Он спешит. Он подумал, что, может быть, и хорошо, что темно, — срамные дела легче делаются в темноте. Он требует у паскудницы даже не ласки, а только Благоволения:

— Решайся скорее! Я не постою за подарками. Мне нужно твое Благоволение!

Фанхас говорит: «Благоволение!» — и его голос замирает, а грузное тело само становится на колени. Почему даже и не встать на колени перед Женщиной, если хочешь ее соблазнить, если ее благоволение, принесет ему новые горы злата, как он уже высчитал...

Распахнутый халат Фанхаса зацепился полами за ножку светильника, сальные шары его тела вывалились из ремней, ему трудно дышать. Он ползет ближе к Женщине:

— Благоволи!

Но слышит в ответ только пугливое, сопящее молчание. Неужели обманул Фанхаса рыжий Иша Иосиф—Управитель Богатством?! С Женщиной не договорено было? На Фанхасовы деньги в иноземье закупленная, на его деньги (откуда у Иосифа свои?) обряженная, вскормленная, который год в безделье толстеющая, она строптивится. Одурела, как девка на выданье, как полюбовница без соперниц, как...

— Тебе, Женщина, не дал хлеба Иша Иосиф — я дам. Благоволи!

Фанхас ползает на коленях. О, знала бы эта Женщина, какая пытка ему самому на коленях волочить по полу свой жир!..

Но, кажется, уже взошло солнце, потому что народ ломится в двери галереи, напирает на двери разгулявшийся народ. Неужели кочет у Женщины, в сраме, Фанхаса застать?

Фанхас слышит, как за дверьми, не переставая в них колотить, громко обсуждают новость:

— Зря амбары вчера не разграбили.

— Стражники от кабар отбились...

— От каких кабар?! Забулдыги к амбарам рвались, псы нищие, ни одного порядочного воина. Вот арсии их легко и разметали.

— Сегодня не отобьются. Сегодня весь народ попрет, все харан — свободные люди.

— Да где у нас харан? У нас все тутгара — прислуга. Вот драться и разучились. Амбары у стражников отбить не смогли...

— Тсс! Не подзуживай... Вон соглядатай рядом. Живо на дыбу угодишь...

— А я что? А я ничего!

И уже другие идут разговоры, весне приличествующие, хоть и не объявлена еще весна. Про него, Фанхаса.

— Ой! Слушайте все! Великое событие... Что происходит?.. Блудница (так в народе, не стесняясь, называют Женщину) сподобилась — самого Гера Фанхаса, работорговца, приманила.

Ой, люди, пойдем посмотрим, как она с ним! Откроем двери!

— Ай, горожане! Возвеличивается наша Блудница — самого Гера Фанхаса принимает. Лучшими девушками мира он, рахданит (знающий пути), торговал. Торговал — ни к одной не входил. Берег свой товар для покупателей! Себя берег! А к этой, заумной, блуднице, — не удержался, вошел.

— Ой, не говорите! Творится-то что! Светопредставление! Не выдержал почтенный человек. Единственное утро у рахданита в году, когда базары позакрывали. Уж мог бы спину разогнуть, себе праздник сделать! На деньги своя в свое удовольствие с утра посмотреть! Все ведь знают, что деньги заставляют любое сердце радоваться я потому именно таким путем быстрее всего достигается удовольствие и веселие. А он — к Блуднице... Ворвемся? Посмотрим, как она с ним?

— Ой, люди, какая честь и доходы теперь для Блудницы пойдут! Кто теперь, скажите, из горожан, себя уважающих и средства имеющих, Блудницу стороной обойдет? Теперь всякий вслед за Фанхасом захочет себя показать — побывать у срамницы, подобно самому Геру Фанхасу, благодетелю города нашего. Невесте службу любви оказать! Все, все теперь достойные люди города вслед за Фанхасом к устам невесты сладостной приложатся. Вот ей доход-то!

— Ах, люди! Ведь сподобилась, воистину сподобилась Блудница! Ни у кого нет столько отменного вкуса и наблюдательности, сколько у Гера Фанхаса. Уж если сам Фанхас ее прелестями соблазнился...

— Ой, люди, уж не ловит ли Фанхас последние утехи? Почувствовал, что Барс Святослав вот-вот придет. Вот и торопится работорговец...

— Тсс! Типун тебе на язык...

Гер Фанхас вслушивается в эти разговоры и понемногу успокаивается.

Он еще вчера, пока не вошел к Блуднице, а только собирался, как подобает предусмотрительному хозяину, заранее вычислил все эти возможные пересуды. Шаг, на который он сегодня решился, может стать для его положения роковым.

Однако другого случая для того, чтобы попытать счастья у Женщины, Гер Фанхас боится, что не представится.

Нет, именно сейчас можно было рисковать и идти нахально, на глазах всего народа к Женщине. Давно он мечтал. Давно хотел. Теперь пусть его с Блудницей видят. Стерпят!

Вот и не выдержали двери. Подались. Хлынул свет а двери, хлынули за светом зеваки в галерею. Ну что же! Смотрите на девку все! Он, Гер Фанхас, будет смотреть вместе со всеми. Он тоже теперь не прочь хорошенько рассмотреть отказавшую ему Блудницу.

— Люди! Вы слышите? Я предлагал этой Женщине хлеба. Много хлеба, чтобы она могла накормить в праздник всех вас. А она отказалась! Ах, какая она неуступчивая, люди!

Фанхас зло засмеялся, вспомнил, как, словно проценты от займа, сулил вчера Ише—Управителю Богатством пользу от своего посещения срамницы: «Я тебе, Иосиф, — объяснял он Управителю, — разговоры в народе полезные про твою Женщину-срамницу, в цене ее повышающие, а ты уж мне за то ее саму, на одно завтрашнее утро, с потрошками... Я твою девку своим посещением-почтением обласкаю, да еще и гостям заморским путь к ней покажу, а она пусть мне...» Теперь вот люди его у Блудницы застали, а он что получил?..

Фанхас поднимается на три ступеньки. Все же удобно, что есть тут три ступеньки! Фанхас сощуривается. Он будет теперь оглядывать блудницу, как на базаре — по частям, неторопливо.

Вот она! «Женщина» сидела, опустив седые волосы. Как положено Правилами сидела: рядами — по десять чинов на скамейке. Завитые бороды между колен, стриженые затылки под черными шапочками, длинные волосы на висках — и на всех лицах отрешенность, как подобает при внутреннем разговоре с богом.

На первой скамейке — семь реше коллет (глав ученого собрания) и трое хаберим (доверенных товарищей). За первой скамейкой проход. А за проходом еще семь скамеек с семьюдесятью аллуфим (учителями). От каждой скамейки с аллуфим по представителю на первой скамейке — оттого там семь реше коллет. Ну, а в ногах у аллуфим, как положено, ученики. Лежат, учителей и порядок лицезреют — учатся. А за семьюдесятью аллуфим еще проход и потом всего два ряда сидений: с бене каюме (толкователями).

Фанхас ухмыляется: вот он скольких от своего ремесла кормит! Вот она, вся «Женщина», — по частям и вкупе.

Академией в городе ее никто не зовет — только Женщиной. Ну, если хотят весьма польстить, то Третьей женщиной. Впрочем, и в иноземье все имеющие деньги люди тоже иначе, как своими Женщинами, давно уже духовные иудейские Академии не называют. Получат от нее удобное толкование: «Наша Женщина!» Обидятся: «Блудница!»

Первая Женщина для них Сура. Вторая — Пумбадита. По именам местечек под Вавилоном, где иудейские академии расположены. А эта вот новая, свежеобряженная, еще, по чести говоря, не очень-то законная — Третья. Но на нее сейчас у таких, как Фанхас, вся надежда. Те-то две первые Женщины — как гробы повапленные. По семь столетий каждой. Чего от них ждать? Какого понимания нового времени? Их и Блудницами-то уж только по памяти называют. Как применил когда-то охальный президент академии Анан, основатель караимской ереси, притчу Захарии-пророка про двух распутных женщин, что принесли свой грех под Вавилон и там воздвигли греху седалище, — так и осталось за Сурой и Пумбадитой хлесткое: «Блудницы!», а коли помягче — «Женщины!» Увы, падки на едкий юмор иудеи. Ради острого словца отца родного не пощадят и богословов тоже.

Но академии, однако, нужны даже таким разумным и дельным, деньги делающими серьезным людям, как он сам, Гер Фанхас, и другие уважаемые рахданиты — купцы. Потому что духовные иудейские академии толкуют божии правила и помнят уложение старых законов. Дают выписки и деловые «справы». Справляют свои духовные подписи с ручательством за верность Талмуду—учению.

Блудницы! Но от них в самых сомнительных случаях можно получить разъяснение, что праведно, а что не праведно. А получишь благоволение — «справу» о соответствии твоего дела божьему закону, вот уже и торговля бойчее идет...

Фанхасу хочется сплюнуть. Но он не решается сплюнуть в галерее храма. Он проглатывает слюну. Он только хмурится. Он видит, как прыгают в сторону глаза семи реше коллет, почтенных глав ученого собрания. Он знает, что в них вся заноза. Семьдесят аллуфим — те не думают, те стараются по спине, по затылку своего реше коллет догадаться, с каким мнением надлежит выскочить. И еще у аллуфим каждый за руку свою боится: упаси боже, забудешься да руку на голову какому лоботрясу из учеников возложишь; ведь тогда все — сразу нет уже у тебя верного служки, который тебе и одежду чистит, и дом прибирает; возложил руку — значит, что одобрил ты ученика, признаешь, что он науку прошел и может на две самые задние скамейки бежать, там клиентов подбирать, палец свой к распискам прикладывать, за тяжбы браться.

Фанхас еще раз обводит глазами реше коллет. Каждому из них, на Иосифа не перенадеявшись (хоть и взял Иосиф с Фанхаса сполна якобы для каждого из них!), сам он посылал хорошие подарки. А у Вениамина, ремесленника, еретика, так купил сына у него, когда тому совсем продать нечего было — на обзаведение хозяйством за купленного мальчишку ссудил. Уж Вениамин-то должен помнить и быть благодарен. Сейчас двор у Вениамина, говорят, сгорел за грехи его. По городу стражники его ищут, а он нахально в Академию приперся восседать. А может, и правильно сделал — здесь ему на виду всего безопаснее. Здесь трогать его нельзя. Но вот как ему дальше быть? Кто ему на новое хозяйство ссуду даст?

— Ну же, поддержи меня, почтенный Вениамин! А я в долгу не останусь... — громко просит Фанхас.

Но молчит Вениамин.

Отворачивают в сторону носы и хмуро молчат все. Понимают, подлецы, какого рода благоволение Геру Фанхасу позарез надобно. А молчат все.

— Почтенные академики Барс Святослав у границ Хазарии бродит. Данте свое Благоволение мне, и я дам деньги на войско. Вот при всем народе обещаю, что немедленно дам...

Молчат иудейские духовники.

— Почтенные академики! Если вы опасаетесь, что потомки будут чернить имена тех, кто поставит подпись под справой о предоставлении работорговле наибольшего благоприятствования в торговых делах, — то вот я позаботился об уважаемых свидетелях. Никаких ваших подписей! Только подписи свидетелей! Из самой Кордовы прибыли к нам почтенные Абу Юсуф Хасдай ибн Шафрут — везир Халифа и великий поэт сладкоголосый Менахем бен Сарук — знаток Каббалы и древних иудейских ценностей. Вот они!..

Замерла Женщина. Все взоры устремлены на балкон для гостей. На поднявшихся и склонившихся в поклоне к Академии маленького сухонького старика с накладными пенсами — на ум и сердце «детей вдовы» — Хасдая и тощего, длинного, как жердь, знаменитого певца-каббалиста Сарука, равно почитаемого как правоверными мусульманами за его духовные стихи, так и «детьми вдовы» за мистические поэтические гимны.

Знал, что делал Гер Фанхас. Удар свой наносил расчетливо и смело. Теперь как перед такими драгоценными умами временной Академии не выхвалиться? Ведь упомянут о решении — назовут и имя новой духовной Академии, Итильская Академия! Третья после Суры и Пум-бадиты!.. Пусть даже кто-то и проклянет итильскую Академию. Но ведь имя-то все равно будет названо!.. Академия начнет существовать в общественном мнении. Законной станет!

Тихо в пристройке к Белому храму. Только колеблются фитили в плошках с жиром и пылает ярко пятисвечие над кафедрой, на которой стоит Гер Фанхас.

Толст Фанхас, как бочка. Бочка жира забралась на духовную кафедру — сейчас затопит своим жиром всех вокруг.

— Почтенные духовники! Барс Святослав вот-вот нагрянет. А я даю деньги на войско. Я не прошу у вас того, против чего Закон божий. Мне только справу — подпись на деловой бумаге, которую вы справите: что нету в Законе божием слов против работорговли. Можно даже устную справу... Устную!..

Гробовая тишина, и только потрескивает пятисвечие.

Нет среди духовных отцов святой иудейской веры ни одного, кто готов освятить попрание человеческой свободы.

Просит уважаемый Гер Фанхас:

— Дайте мне выписку, что, согласно левиту — обряду, можно торговать рабами.

Молчание слышит.

Снова просит Фанхас:

— Дайте выписку, что в Завете — Свидетельстве нет проклятия работорговле.

Молчит Женщина.

Опять отыскал Фанхас глазами караима-еретика Вениамина:

— Ты-то не талмудист. Ты Талмуд отрицаешь, вот к поддержи меня — докажи свою смелость...

Встал Вениамин — сухой, смирный. Как свечечка тоненькая на ветру:

— Не призывай святой народ, Гер Фанхас, к непотребству. Не нам, сынам Шехины, вызывать на себя гнев других народов и других вер. Я понимаю, тебе, работорговец, все равно, где торговать. Вот ты и спешишь урвать барыш, хоть и ценой осквернения здешней местности. Святослав-барс разрушит это наше царство иудейское, как проклятое, как сделавшее из торговли другими людьми себе главный барыш, а ты в другое место переберешься. Тебя с деньгами всюду примут. Мы же, честные иудеи, куда денемся? Ведь на нас, бедных, а не на тебя, богатого, будут пальцем показывать: «Поганый народ — другими людьми торгует!» Ты откупишься, а нам кабары погром устроят. На нашем избиении за твои поступки душу себе отведут. Не жди, работорговец, что духовные отцы Хазарии публично осветят работорговлю. Мы иудейскую веру не предадим ради твоих барышей. Мишна и Гемара — книги древние. Люди тогда были забитые. Но и в древних книгах нет добрых слов о твоем гнусном занятии... А ко мне ты, Фанхас, не взывай больше. Уж кто-кто, а я-то от тебя больше других пережил. Ты ведь моего сына в рабство продал. Я духом пал — на что жить, не знал, а ты тогда и обрадовался. Подскочил, как Сатана, меня соблазнил... Теперь всю Академию, как Сатана, соблазняешь на грех... Не выйдет!

Гер Фанхас ждал сопротивления Женщины. Без сопротивления и победа, как известно, для мужчины не сладка. Но Женщина, кажется, уже переходит все границы ей природой дозволенного. Эта уже не игра. Фанхас беспокойно оглядывается на балкон для гостей. Что скажут теперь почтенные Хасдай и Сарук? Таких уважаемых людей притащил Гер Фанхас из далекой Кордовы — самого Мастера «детей вдовы» и великого иудейского поэта! А теперь этот позор! Какой же Фанхас всесильный меняла и староста всех базаров в Хазарии, если Женщина его нагло не слушается?

Гер Фанхас понимает, что отступать сейчас нельзя. Потом он, конечно, накажет Женщину. Он всех этих хакамов-мудрецов лишит денежного вспомоществования. Но сейчас ему придется Женщину убеждать не розгой, а словом. Гер Фанхас взбирается на кафедру:

— Послушай меня, почтенная Академия иудейства. Я говорю тебе: рабов держат все — и лишенные божьей благодати Гог и Магог — варварский мир, и необрезанный Эдем — христианский мир, и обрезанный, как мы, Измаил — мусульманский мир, и мы, верующие в нашего Неизреченного бога. Однако—да будет помощником нам Всемогущий! — вышло сейчас так, что и на востоке, откуда восходит солнце, и на западе, где оно, утомившись, заходит, торговлю рабами мешают вести попы, муллы и раввины.

Хазария много захватывает рабов, но как рабами торговать, когда мулла с минарета, как шакал, выкрикивает: «Шарр-Н-Насиман Ба, А-Н-Н-Иаса! Самый плохой человек, кто торгует людьми!» А епископ христианский призывает: «Бейте работорговца каменьями! Нет у него угрызения совести, людей он к животным приравнял!»

Дай же мне благоволение на работорговлю, почтенная Академия! Пойми: работорговля — богоугодное дело. Большие доходы приносит Хазарии работорговля, но нам, рахданитам, нужно, чтобы не отворачивались от нас единоверцы в городах, куда мы со своим живым товаром прибываем, а чтобы, полагая, что мы делаем нашему Неизреченному богу полезное, изо всех сил помогали... Дайте Благоволение — и я сразу посылаю Барсу Святославу караван с золотом и рабами. Я готов ему заплатить за Хазарию дань. Вот и всего только. А за это, — слушай меня, Академия, слушай меня, Женщина, — не прогадаешь. Ты сейчас сидишь без хлеба. Оделить нищих со стола бога тебе даже нечем, а я раздвину чресла Хазарии и волью в Хазарию столько золота, что она понесет от золота и рожать будет золото. Много, много золота народит. Хазария захлебнется в золоте. А Барсу Святославу мы станем платить хорошую дань, и он сам будет охранять Хазарию, как охраняют золотую кладовую.

Никогда еще не произносил Гер Фанхас более вдохновенной речи, ни одну женщину более соблазнительными посулами не уламывал... Что же ученой-то Женщине надо?

Вот управлять бы Фанхасу всем городом! Уж он-то бы сумел сделать хазарам деньги. Да он бы всех кочевниц устроил... Вот иные не знают, откуда взять товары, а какой товар пропадает в юртах рядом! Плодящие, послушные — на невольничьем рынке в Европе женщины из Хазарии в цене. Так продать бы всех местных женщин в Кордову — в Испанию, а сюда навезти рабынь, каких подешевле, — чернокожих и прочих. Он, Фанхас, дал бы каждому хазарину заработать разницу на продаже жены в обмен на привозную рабыню, дешевую.

Гер Фанхас сердится. Сидят, бараны! Разважничались, как петухи перед котлом. Неужели они не понимают, почему здесь встал Белый храм. Мешал купцам старый здешний Солнце-бог. Сколько ему мяса на высоких шестах ни подавали — не признавал торговли, на войну только подбивал. Вот и подобрали себе рахданиты такого бога, чтобы нигде царя своего не имел. А с другой стороны, людей своих, пусть хоть и рассеянных (для купцов, знающих пути, такое только к удобству!), но достаточно под рукой держит, — и не простоволосых объединяет, а в торговле и в ремесле людей полезных. Объехал Гер Фанхас полсвета и убедился: нету сейчас ни в Азии, ни в Африке, ни в Европе города, где бы не торговал человек в длиннополом плаще, подпоясанном пеньковой веревкой, в стеганой высокой шапке-кувшине. И как удобно, что несчастны многие из этих людей, что приходится страдать им за потерянную Родину и поруганную веру, — от таких-то купцу любой услуги требовать можно, хоть самой и зазорной, а платить можно меньше... Так что же эта треклятая Третья женщина все расчеты уважаемым торговцам путает?! Мы, люди силы и богатства, хотим несчастных подкормить, приголубить. Мы, хазары, своих отчих богов оставили — чужого, заброшенного и покинутого удачей, бога приветили. Храм вот Белый ему даже построили, какого у него нигде не г. А что нам, купцам, за эту щедрость иудейская Академия в ответ?!

Гер Фанхас уже вошел во гнев. Он прежде всего городской сайарифа, а не только работорговец, а ему перечат!..

Гер Фанхас идет прямо к первой скамье, чтобы хорошенько побить свою забывшуюся тутгару — прислугу. Он бы сейчас тут же и Ишу Иосифа, Управителя Богатством при Кагане, заодно хорошенько побил — все они, эти приказные купцов, становятся дурными, как псы, когда их слишком много кормишь... Надо и Ишу-управителя основательно побить. Чтобы сам торговать не лез! Служить Иша-управитель должен, а не торговать... А то этот Иша ради своей выгоды над русскими купцами казни чинит, не пускает их хлебные караваны. А ведь чего добьется? Сам повод Святославу-барсу напасть дает!

Руки у Фанхаса от гнева дрожат, он спускается с кафедры к первой скамье, хочет, но никак не может ухватить за виски Вениамина. Ах, побить главного смутьяна, все другие мигом образумятся.

— Почтенные, составившие Академию! — берет себя в руки Фанхас. — Для порядка скажу вам, — голос его становится елейным, — я уже посылал запрос о Благоволении к работорговле в суранскую Академию, сопроводив запрос, как положено, солидным пожертвованием. Однако, к сожалению, вместо справы о Благоволении, получил сообщение, что то прославленное заведение закрылось из-за недостатка спрашивающих. Обращался я и в Пумбадиту и тоже посылал солидное пожертвование. Однако вместо Благоволения мне вернули назад часть пожертвования, сообщив изустно, что принятая часть пошла на добрые дела, а вопрос мой разбирался и по причине его сложности оставлен пока без решения. Но я и не удивился на то, что Пумбадита тем самым признала себя недостаточно сведущей. Она для итильской, вашей Академии оставила сложный вопрос. Ибо вы теперь самые мудрые.

Послушайте, почтенные, подтвердите свою мудрость — выдайте мне нужную справу! Клянусь всем жиром на своих костях: вам от этого только лучше будет. Кхе-кхе! Я не так выразился: хотел сказать: «Клянусь Шехиной — божественной сущностью!» Не дадите нужную справу — никто к вам обращаться не будет, и погибнете вы, как Сура... Не собираетесь же вы, подобно еретику Анану — председателю Академии в Пумбадите, от ткачества кормиться? Или вы все тоже клей варить, как Вениамин, днем будете, а по вечерам заседать?.. А то варите, вон у вас учитель уже на то есть: Вениамин вас научит!.. Он мало что в городе мутит, он по кочевьям ходит. Мол, священники мешают, подобно перекупщикам, честным отношениям между богами и людьми — вот что он рассказывает! Мол, вы все тоже трудиться должны. Вот что еретик этот говорит! — работорговец вытянул руку к Вениамину, крикнул? — Вениамин, сам подтверди!

Гер Фанхас расхохотался даже, наслаждаясь своим торжеством. Он не ожидал, что Вениамин подтвердит донос на себя.

Но Вениамин поднялся. Опять качнулось его худое тело, как свечечка на ветру.

— Подтверждаю, что проповедовал то, что говорит Фанхас.

Жирные шары, составляющие тело Фанхаса, пошли ходуном:

— Ха-ха, подтверждает?! Смерть, дыбу себе ты подтверждаешь...

Отбрив смутьяна Вениамина, Гер Фанхас переменил тон:

— Почтенные академики! С Вениамином вам все понятно. А вы сами? Вы-то почему бунтуете? Или вы в душе со мной, а стесняетесь? Кого стесняетесь? Вы стыдитесь моих заморских гостей? Так они тоже все рабами охотно станут приторговывать, коли вы постановите сейчас, что не будет за то на том свете вреда их душам. Или вы опасаетесь за собственных учеников? Так наживутся ученики на бумагах, к которым будут прикладывать палец, удостоверяя, что такой-то раб куплен, а такой-то продан. Тут ведь купцам без должной бумаги никак не обойтись — такой уж товар, что удостоверяющей печати требует!.. А-а, вы стесняетесь народа, что протиснулся посмотреть на вас, почтенных? Так это не народ! Народ гуляет на берегу, Весну и Солнце встречает, а здесь только алкинчи — соглядатаи, которые получают от своих рахданитов дирхемы за угодные известия...

И, кажется, добился своего работорговец. Шесть реше коллет из семи (кроме уже стоявшего Вениамина) встали. От лица всех заговорил первый, самый старый:

— Почтенный гер Фанхас! Третья иудейская духовная академия почитает тебя за твои щедрые пожертвования. Однако души наши давно на пути к богу, а тела стары. Ты напрасно в злобе полагаешь, что нас можно принудить битьем вынести несправедливое решение. Бог, а не ты, призвал нас в этот город; мы прибыли сюда, потому думали, что вот где хорошее место нашему потерявшему земное обиталище богу, вот где нам, грешным, будет честь и хвала за дела добрые. А ты нас хочешь бить, как рабов. Бей. Однако же никто из нас все равно не даст нужной тебе справы о пользе работорговли, потому что не о себе мы печемся, а о братьях в вере. Мы помолимся, Гер Фанхас, за твое преуспевание в торговых делах. Однако мы не смеем послать по другим городам наставления, чтобы верующие в Неизреченного бога помогали рахданитам, торгующим рабами. Торгуй другим товаром. Не рабами... Сведущие лица говорят: «Нельзя, чтобы негодники воспользовались несчастьем племени, оставшегося без своего царства и своего храма и состоящего в рассеянии, и сделали бы из него мишень для камня, спину для плети». О почтеннейший купец! Осведомлены мы, грешные, что некий христианин-епископ сложил с себя сан, потому что не смог выкупить рабов-христиан у одного «кувшина» Гера Фанхаса. Теперь тот епископ стал героем толпы, а толпа кидает камнями не в тебя, Гер Фанхас, — тебя охраняют надсмотрщики за рабами! — а в любого, у кого на голове высокая, как кувшин, шапка, а на одежде желтый гийар — значок, отличающий иудея. Ты сам пристал к нашему богу, Гер Фанхас, и мы тебя приняли, и в наш храм ввели. Но ведь не для того же, чтобы ты позорил иудейскую веру?

Все семь реше коллет, включая Вениамина, снова сели на свои места. Лица у стариков были бледными.

Фанхас не выдержал и все-таки плюнул на пол в храме. Лицо у него было как замороженный жир. Фанхас рассвирепел и совсем забыл, что он в духовном собрании:

— Ученые?! Толкователи?! О единоверцах решили тут печься?! Что же не пеклись раньше, когда оставили своего бога без царства и без храма?.. Говорите: ваши предки в Иерусалиме сражались до последнего, отстаивая Родину и своего бога, но злые враги восторжествовали над их силой: город ваш разграбили. Второй храм разрушили, побежденных убили, прогнали, рассеяли?.. Так пора бы и смирить гордыню!.. А не умеете смирять свое высокомерие — смените бога, вот как я, Фанхас... Ах, страдальцы! А что же вы молчите, зная, что Иша-управитель купцов русских убивает? Вы работорговлю благословить боитесь. А Барс Святослав придет — вас самих всех рабами сделает! — изрыгал хулу Фанхас.

Но старики заткнули себе уши и молчали. И глаза опустили. Один Вениамин поднял на Фанхаса свои выцветшие глаза. Не глаза — глубокие впадины на сухом лице, будто лик мумии, высохшей и оставшейся с людьми лишь для того, чтобы напоминать им о вечности.

И тогда Фанхас смачно плюнул уже не на пол, а прямо на кафедру и пошел вон.

Над островом все еще стоял прежний липкий туман, и солнце плавало, как фитиль в рыбьем жиру. Измаянная нескончаемым празднеством толпа моталась по острову, как лишенное зимовки блудное стадо. Гер Фанхас плюхнулся в носилки, поддерживаемые восемью рослыми рабами-неграми, и носилки поплыли сквозь толпу.

Фанхас на этот раз не закрывал занавесок у своих носилок. Обиженный на ученую Женщину, хотел теперь быть вместе с народом. Он даже решил высунуться, чтобы быть с толпой ближе. К его носилкам толпа подтолкнула юную гибкую девушку, в желтом платье, с оливковой кожей и красиво забранными на голову волосами, уложенными, как гроздья черного винограда. Девушка сидела на плечах молодого кочевника, как на троне, и, когда ее толкнули, изогнулась, как серна, и, чтобы не упасть, за шею Фанхаса, как за бревно, уцепилась, игриво так.

Фанхас мотнул шеей, пытаясь ее сбросить, но девушка только плотнее обвила его шею рукой и смело глянула ему прямо в глаза. Имея дело с рабынями, Фанхас отвык от смелого с собой обращения. «Ах, какая девушка!» — подумал Фанхас и вдруг по каким-то неуловимым признакам — то ли по змеиной худобе, то ли по вытянутому лицу — понял, что это знаменитая Серах Черное Пламя.

Он шепнул свою догадку ей прямо в ее приблизившиеся губы:

— Слушай, это ты Серах, младшая дочь академика Вениамина?

Она испуганно выпустила его шею, упала на руки и головы толпы:

— Нет, я не знаю никакого Вениамина. Откуда мне знать? Я вот с мужем Лосем гуляю. Ну где ты? — стала искать она глазами своего кочевника с притворным испугом.

Фанхас осклабился. Он умел читать лица и понял, что девушка польщена вниманием, хочет, чтобы всесильный работорговец Фанхас ее запомнил, но осторожничает, озорно намекает, что замужем.

Он тоже созорничал:

— Да разве тебе такой нужен муж? Он же бедный. Хочешь, я тебя у отца куплю?

Она растерялась, вспыхнула:

— Я свободная и жена свободного человека...

Рабы-негры шустро несли жирные шары Фанхасова тела к наплавному мосту и при входе на мост чуть не врезались в иву, склонившую над водой проклюнувшиеся листочки. Под ивой, обнимая руками дерево, стояла девушка с длинными, до пояса, прямыми золотыми волосами, в зеленой длинной рубашке и золоченых плесницах. С бездонными синими глазами под коричневыми опахалами-ресницами. Тана жемчужина, так с восхищением все называли в городе эту девушку, была дочерью богатого купца из Русов, киевлянина Буда. Звали ее Воислава. Но воинственное имя как-то не шло к юной красавице.

— Хон Карба, Жемчужина! — торопливо заулыбался Фанхас. Он бывал не раз в лавке Буда и дорожил вниманием Русов.

Но девушка смотрела куда-то в сторону и не ответила на приветствие Фанхаса. Фанхас проследил за ее взглядом и заулыбался еще больше. Даже про свою неудачу с ученой Женщиной едва не забыл. Фанхас увидел, что Тана наблюдает из-за дерева за арбой, стоящей напротив юрты начальника стражи Арс Тархана. А на арбе, укрытой синим покрывалом, дремал молодой, красивый мусульманский монах. Вроде монах как монах — в синей рясе печали и синей повязке багдадского суфия на лбу. Фанхас сначала презрительно скользнул взглядом по лицу избранника Таны и... споткнулся взглядом на девяти клоках бороды, не сбритых монахом, вопреки обряду, и гордо украшавших его чело. Фанхас понял, что избранник-то у этой необычайной своей красотой дочери Руса был тоже необыкновенный.

— Неужели это ты, Волчонок, вернулся? — Гер Фанхас от удивления закричал монаху на арбе во все горло.

— Это ты, Тонг Тегин! Неужели ты, Великий Принц?

Он немедленно приказал рабам поднести свои носилки к монаху. И, не скрываясь, утопил свое удивление в жирном издевательском смехе.

— Но, боги, в каком ты, Волчонок, облачении?! Ты же, помню, когда-то все меня на базаре обличал, что я родных богов предал ради преуспевания в торговле на иудейский «кувшин» на голове Небо променял. А у самого-то тебя теперь на голове мусульманская куфа. Ну, ты хорош, сын Кагана! Во мне-то хоть крови священной нет. Простая во мне кровь — ей все равно, под каким знаком течь. Какому богу от своих доходов положенную десятину отделять. А ты-то, оказалось, — домокчи — болтун. Убежал — и вон каким объявился. Что, не нажил там, в Багдаде, ничего больше? Только на рясу синюю тебе денег там и хватило?!.

Гер Фанхас исходил смехом. Но дремавший монах вроде как спросонья и не понял, что за пес на него лает... Постепенно голос Фанхаса стал стихать, он выговорился и, удовлетворенный тем, что хоть на кого-то выместил часть своей обиды, махнул рабам, чтобы несли его носилки дальше.

«Надо мне сегодня же послать подарки Тане Жемчужине, которую зовут Воиславой. Благоволение Воиславы очень может пригодиться, если город займет Барс Святослав, — подумал Фанхас. — Вообще хорошо, что война надвигается, — рабов много на продажу пойдет...».

Рабы-негры сбегали с моста. Гер Фанхас, уже совсем остывший, оглянулся на остров, — на уже зазеленевший холм с наполовину деревянным, наполовину саманным, выкрашенным известкой Белым храмом. В липком тумане золоченые гвозди на плоской крыше храма казались тоненькими свечками, зажженными богу. «А не поторопился ли я, перебежав к новому богу, — засомневался Фанхас. — Надо бы узнать, какой бог у Барса Святослава».