§ 1.5. Социально-политическая и военная структура населения Северо-Западной Хазарии (конец VIII — начало X вв.): историческая реконструкция

Прежде чем непосредственно обратиться к реконструкции социально-политической и военной структуры населения Северо-Западной Хазарии, следует отметить, что эта проблема имеет уже достаточно длительную историю изучения. Не предполагая создания исчерпывающего историографического обзора, здесь необходимо назвать хотя бы основные работы, имеющие отношение к поставленной задаче. К их числу относятся: во-первых, обобщающие монографии, в которых дана ретроспектива всей хазарской истории и, хотя бы обзорно, обозначено место Подонья-Придонечья в этом государстве; во-вторых, естественно, требуют внимания взгляды авторов, писавших специально о лесостепном варианте салтовской культуры и его населении.

К перечню обобщающих работ необходимо отнести статьи и монографии М.И. Артамонова [Артамонов 1936; Артамонов 1940; Артамонов 1962 и т. д.], ИЛ. Ляпушкина [Ляпушкин 1958 и т. д.], Д.Т. Березовца [Березовец 1962; Березовець 1965], С.А. Плетневой [Плетнева 1967; Плетнева 1999 и т. д.], А.П. Новосельцева [Новосельцев 1990]. В определенной степени помогает раскрытию темы и книга А.В. Гадло [Гадло 1979], посвященная этнокультурному развитию другого, не менее важного для Хазарии региона — Северного Кавказа.

Собственно Северо-Западной Хазарии посвящены, в основном, археологические работы Д.Т. Березовца [Березовец 1962; Березовець 1965], С.А. Плетневой [Плетнева 1967; Плетнева 1989; Плетнева 1999, с. 24—64], В.К. Михеева [Михеев 1985; Михеев 1986; Михеев 1991], Г.Е. Афанасьева [Афанасьев 1987; Афанасьев 1993], К.И. Красильникова [Красильников 2001] и др¹. Иной характер имеют только монографии О.Б. Бубенка [Бубенок 1997; Бубенок 2004], в которых излагаются результаты комплексного историко-археологического изучения алано-ясского населения Восточноевропейской степи и лесостепи.

Как отмечают ведущие исследователи хазарской проблематики, в середине (40—60 гг.) VIII в., видимо вскоре после окончания самой крупной арабо-хазарской войны (737 г.) часть алан покинула предгорья Северного Кавказа и переселилась в лесостепное Подонье, освоив там бассейны таких рек, как Северский Донец, Оскол и Тихая Сосна [Афанасьев 1983, с. 89—101; Плетнева 1999, с. 24—25; Михеев 1986, с. 398—400]. К настоящему времени там известно более 300 памятников² салтово-маяцкой культуры [Афанасьев 1993, с. 151], а общая площадь освоенного в хазарское время региона составляет около 100000 кв. км [Плетнева 1989, с. 7].

За время, прошедшее с момента открытия салтовской культуры, ее исследователи выдвигали самые разнообразные гипотезы, объясняющие причины такого массового переселения алан (бегство от арабов, чуму, вытеснение болгарами и т. д.) [Плетнева 1967, с. 91; Михеев 1985, с. 97; Афанасьев 1975, с. 61; Афанасьев 1993, с. 151; Кузнецов 1964, с. 38; Плетнева 1999, с. 24—25; Ромашев 1992, с. 13]. Тем не менее, в настоящее время наиболее убедительной представляется гипотеза, выдвинутая А.В. Гадло [Гадло 1979] и В.К. Михеевым [Михеев 1985, с. 97; Михеев 1991, с. 46; Михеев 2004, с. 89]. Эти авторы вполне обоснованно считали, что в период расцвета Хазарского каганата, успешного подчинения и освоения хазарами территории юга Восточной Европы, никакие переселения не могли происходить без санкции центрального хазарского правительства. Исходя из этой гипотезы аланы (какая-то их часть) были переселены на северо-западное пограничье Каганата целенаправленно, в качестве пограничного воинского контингента, обеспечивавшего покорность и данничество восточнославянских племен.

Тот факт, что аланы этого региона не упоминаются в письменных источниках, объясняется тем, что, во-первых, он находился за пределами территорий, известных раннесредневековым авторам; во-вторых, скорее всего, аланы здесь получили другой этноним.

В основу салтово-маяцкой культуры легла сармато-аланская культура [Готье 1927, с. 84; Готье 1930, с. 86; Плетнева 1967, с. 184—186; Спицин 1909, с. 70—73] или, скорее, по мнению Г.Е. Афанасьева, она может рассматриваться как один из хронологических этапов аланской культуры³ [Афанасьев 1993, с. 151]. В этом вопросе между исследователями наблюдаются некоторые разночтения в понимании этнической сущности СМК и ее генезиса [Мерперт 1951, с. 14—30]. Наиболее точной, в этой связи, представляется формулировка С.А. Плетневой, которая еще в 1967 г. отметила, что наибольшую роль в формировании СМК сыграла культура северокавказских аланов, принесших с собой на новые места уже сложившийся земледельческо-скотоводческий уклад жизни и ремесла. Протоболгары, проживавшие в VIII в. в Подонье и Приазовье, вступили в непосредственный контакт с аланами, быстро заимствовали и осваивали их культуру. Однако, поскольку численно болгар было больше, чем алан, именно они стали, в конце концов, основными носителями этой культуры в других местах ее распространения (средний Донец, нижний Дон, Приазовье, Крым и т. д.) [Плетнева 1967, с. 185; Плетнева 1999, с. 24; Плетнева 2005, с. 20].

А.П. Новосельцев утверждал, что Подонье, населенное аланами-яссами и болгарами, непосредственно входило в состав Хазарского каганата [Новосельцев 1990, с. 105]. Он считал возможным отождествлять Климаты Хазарии Константина Багрянородного с местами обитания народов, населявших север Хазарии в соответствии со списком, приведенным в письме хазарского царя Иосифа Хасдаи ибн Шафруту [Коковцов 1932, с. 98—99]. В результате, по его мнению, в сочинении Константина Багрянородного речь шла о восточноевропейских владениях Каганата [Константин Багрянородный 1991, с. 53], которые являлись главным источником дани для хазар⁴. К числу названных Климатов исследователь относил и Подонье, район которого считал особенно важным для хазар. Крепости, располагавшиеся по Дону и Северскому Донцу, давали хазарам возможность контролировать торговые пути, проходившие через переволоку, с Волги на Дон, с Дона в Азовское море и далее [Новосельцев 1990, с. 108—109].

По выражению С.А. Плетневой, население Северо-Западной Хазарии играло роль своеобразного «казачества». Основной его функцией было проведение в жизнь наступательной политики Каганата, сориентированной на западных и северо-западных соседей [Плетнева 1989, с. 282; Плетнева 2005, с. 21]. Причины и точное время исчезновения с исторической арены населения Северо-Западной Хазарии по-прежнему обсуждаются в научной литературе. Среди гипотез, объясняющих это историческое явление, наибольшее распространение получили «печенежская» (т. е. памятники СМК прекращают свое существование в результате разгрома печенегами) — начало X в. [Готье 1930, с. 87; Плетнева 1989] и «древнерусская» (в результате похода Святослава 965 или 968 г.) версии [Артамонов 1962; Новосельцев 1990, с. 219—231; Афанасьев 1993, с. 153].

Итак, приступая к анализу социально-политического устройства и военной организации алано-болгарского населения Подонья-Придонечья, в первую очередь, следует отметить, что представители обоих этносов были явно военизированы. Это проявлялось в высокой степени вооруженности мужской части населения, зафиксированной по материалам Могильников [Плетнева 1989, с. 69; Плетнева 1999, с. 42—43; Аксенов 1998, с. 39—51; Бубенок 2002, с. 18—27], а также в наличии большого количества оборонительных сооружений — городищ и крепостей [Плетнева 1967, с. 22—50; Плетнева 1999, с. 25—26; Плетнева 2005, с. 21—22; Афанасьев 1993, с. 129—140; Колода 2004, с. 270]. Организованы и те и другие были по родоплеменному принципу, который сочетался с территориальным [Афанасьев 1993, с. 109—117; Иченская 1982, с. 140—147; Тортика 2005, с. 480—485].

Можно предположить, что все эти полиэтничные территориальные общины, образовавшиеся в результате катаклизмов раннесредневековой истории Восточной Европы [Михеев 1991, с. 47; Аксенов, Тортика 2001, с. 198—199], регенерируют родоплеменной способ организации общества. Этот процесс осуществлялся через постепенное включение новых компонентов в общую, имеющую традиционный характер военно-территориальную структуру. Основную массу населения составляли свободные общинники. Все взрослые мужчины являлись воинами, объединенными в какие-то военные единицы. Одновременно такие единицы были эквивалентом соответствующих родоплеменных образований, территорий, населенных пунктов и крепостей.

Вероятно, ту систему социально-политических отношений, которая сложилась в это время у населения Придонечья, можно определить термином — «вождество» [Афанасьев 1993, с. 152]. С одной стороны, этот термин соответствует тому состоянию общества, когда в нем выстраивается уже достаточно сложная иерархия власти, налицо социальная стратификация, обусловленная положением человека в военно-родовой системе. С другой стороны, это социальное разделение и эта иерархия носят еще сугубо традиционный характер, развиваются в рамках реального и вполне эффективного существования, а также номенклатуры племенного строя⁵. Наиболее полную⁶ и обоснованную реконструкцию системы социальной стратификации, отражавшей одновременно традиционную военно-иерархическую структуру аланского общества лесостепного Подонья-Придонечья, предложил Г.Е. Афанасьев. По его мнению, аланы Придонечья делились на две основные социальные группы — алдар и асфад. Первые представляли собой военную верхушку — «князей», вторые — рядовое войско⁷ [Афанасьев 1993, с. 50].

В то же время принадлежность к воинской верхушке, судя по материалам катакомбных погребений, еще не была или не всегда была наследственной [Массон 1976, с. 149—151], и во многом место человека в обществе зависело от его индивидуальна», качеств⁸ [Флеров 1990, с, 38—43], воинских подвигов и доблести. Следует отметить, что такое деление было отнюдь не уникальным явлением, характерным только для алан Северного Кавказа и Придонечья. Напротив, подобное деление на два социальных слоя — войско и военные вожди-предводители — существует практически у всех кочевников Евразии вплоть до начала Нового времени. На основе изучения археологических материалов, полученных в ходе раскопок ямных могильников, можно предположить существование подобного общественного устройства и у протоболгар, что, очевидно, и облегчило процесс консолидации алано-болгар Подонья-Придонечья. Вероятно, это сходство усиливалось благодаря совместному несению пограничной службы на Северо-Западе Хазарии.

Подобная ситуация сохраняется в течение всего времени существования салтово-маяцкой культуры, около 150—200 лет, что подтверждается и результатами исследований катакомбных могильников, в частности Дмитриевского [Плетнева 1989, с. 168—172].

Основной социальной единицей таких обществ являются большие семьи [Афанасьев 1993, с. 78—79; Бубенок 1997, с. 61]. Малые или нуклеарные семьи могут существовать как в составе больших, так и отдельно [Гуревич 1977, с. 43—55], но их полное выделение носит временный характер. Выделившиеся семьи в благоприятных условиях проявляют тенденцию к укрупнению и воссозданию новых больших семей. Выделение малых семей отражает, скорее, появление проблем между родственниками, нежели изменения в общепринятой форме семейных отношений⁹. Видимо, в суровых условиях раннесредневековой Восточной Европы (как и всей Евразии) выжить и сохранить определенную семейную, родовую и этническую идентичность, можно было только при такой форме отношений¹⁰. В условиях различных военно-политических и экологических стрессов, массовых миграций и ассимиляционных процессов, большая семья была эффективнее малой и являлась гарантом некоторой защиты от внешнего мира [Радлов 1893, с. 68] для своих членов¹¹. Большая семья являлась также и основной экономической единицей общества¹² [Бернштам 1946, с. 93—98]. В традиционной военной организации многих народов Евразии¹³ две-три подобные семьи, вероятно, были эквивалентом таких боевых единиц, как десятки¹⁴.

Следующей единицей общественной структуры алано-болгар Подонья-Придонечья была территориально-родовая община. Она состояла из нескольких больших семей, иногда разного этнического происхождения, но имела тенденцию к регенерации родового, родственного принципа внутренней организации. Так, и у жившего оседло на границах степей населения, и у кочевников Евразии [Радлов 1893, с. 68—69] принцип кровнородственности или, когда это было невозможно, псевдокровнородственности [Владимирцов 1934, с. 46; Хазанов 1975, с. 127] был одной из основ общественной организации. Этот принцип обеспечивал монолитность и жизнеспособность как старых общин, принявших в свой состав иноэтничные элементы, так и новых, составленных из осколков различных родовых групп, выживших после очередных войн и переселений. Общность евразийских культурных традиций, постоянные смешения разных кочевых этносов, регулярно наблюдавшиеся после гуннского нашествия, обеспечивали быструю консолидацию таких общин, появление общекультурных признаков, постепенное стирание различий в погребальном обряде. Важно было противопоставить внутреннее единство общины перманентной агрессии извне¹⁵. Этнопсихологическим императивом такого единства был общий культ мужчины-воина, защитника¹⁶, который с детских лет готовился к выполнению этой главной жизненной функции. Не зря и стратификация общества, и половозрастная структура, прослеженные в погребальном обряде аланского варианта салтово-маяцкой культуры, отражали положение каждого мужчины (юноши, мальчика) в военной иерархии¹⁷. В отличие от Западной Европы или от лесной зоны Восточной Европы, где функцию защиты (впрочем, также одновременного подчинения и порабощения) общества (сельских общин и торговых городов) взяли на себя профессиональные воины — дружина [Горский 1984, с. 17—18] (иногда иноэтничного происхождения, например варяги), в подобных общинах, несмотря на оседлость, сохраняется кочевнический принцип: каждый мужчина — воин, и даже женщины часто носят оружие.

В результате длительного совместного проживания, и, соответственно, перекрестных браков псевдокровнородственные отношения в таких общинах [Хазанов 1975, с. 105] со временем (через одно-два поколения) снова приобретают характер кровнородственных, усиливая единство и чувство взаимоидентичности их членов¹⁸. Все это позволяло выжить, не дать покорить себя врагам, не ассимилироваться в сложной и постоянно меняющейся ситуации Восточной Европы второй половины 1 тыс. н. э. Как отмечает Н.Н. Крадин, в предклассовых и раннеклассовых обществах война была своеобразной формой естественного отбора наиболее сильных и централизованных коллективов и незаурядных личностей. В военной организации условным эквивалентом таких общин были сотни (по крайней мере, масштабы сотни — двух-трех сотен вполне соответствуют размерам таких погребальных памятников, как Сухая Гомольша, Красная Горка, Нетайловка [Аксенов 1998, с. 39—51; Михеев 1986, с. 158—173; Михеев 1990, с. 45—52; Михеев 1994, с. 194—195; Тортика 1992, с. 35—37]).

Несколько подобных общин, объединенных под властью одного вождя, военного предводителя, бека [Кумеков 1972, с. 117—118], образуют так называемые «простые вождества» (племена [Радлов 1893, с. 70—71]). Археологическим эквивалентом подобных простых вождеств в Подонье-Придонечье были, по всей видимости, отдельные городища-крепости или взаимосвязанные территориально и социально группы крепостей с окружавшими их посадами и селищами. Это Верхнесалтовское городище с округой, Маяцкий комплекс и другие, по терминологии Г.Е. Афанасьева — «микрорегионы» [Афанасьев 1993, с. 109—117], центрами которых являлись те или иные укрепленные пункты. Простые вождества отличались по размерам занимаемой территории, количеству входивших в них общин и численности населения, поэтому в военном отношении они могли быть эквивалентом таких единиц как сотня (Дмитриевский комплекс) или тысяча (Верхнесалтовский комплекс).

Можно предположить, что в лесостепном Подонье-Придонечье с целью обеспечения удобства управления, налогообложения и мобилизации населения центральная хазарская власть могла назначать «главных» вождей — правителей более крупных объединений, состоявших из нескольких вождеств. Таким образом, здесь могли возникнуть так называемые «сложные вождества», которые представляли собой иерархически организованные группы нескольких простых вождеств. В силу того, что в этом регионе аланы проживали не единым компактным массивом, а разделялись на три группы (занимавшие бассейны верхнего течения таких рек как Северский Донец, Оскол и Тихая Сосна) каждой из которых соответствуют археологические памятники разных типов — городища, селища, могильники [Плетнева 1999, с. 25—26; Афанасьев 1993, с. 141—150; Михеев 1985, с. 21—23; Приходнюк 2001, с. 86], здесь могло возникнуть несколько относительно небольших сложных вождеств. Основной причиной разделения салтово-маяцкого лесостепного населения на три неравные группы, возможно сложные вождества, была, как представляется, естественная география региона. В данном случае речь идет о наличии удобных для расселения долин рек, которые были освоены аланскими группами разного родоплеменного происхождения. Водоразделы этих рек, незаселенные и использовавшиеся, по всей видимости, для выпаса скота, служили своего рода естественными границами отдельных сложных вождеств. Пока нет достаточных оснований (а таковыми могут быть только данные письменных источников) для того, чтобы связывать это деление с традиционной для индо-иранцев концепцией троичности общества [Афанасьев 1993, с. 152]. Нет оснований и для того, чтобы говорить о том, что весь регион находился под властью какого-то одного вождя и связывать с его пребыванием тот или иной памятник (Каганово городище [Плетнева 1967, с. 185] или Верхнесалтовское городище [Афанасьев 1993, с. 152]).

Военными эквивалентами таких отдельных сложных вождеств, в зависимости от их размера были тысяча или тьма (десять тысяч) [Федоров-Давыдов 1973, с. 48—49]. Воинский потенциал Северо-Западной Хазарии трудно оценить даже приблизительно в силу отсутствия достоверных и полных палеодемографических данных. Можно, основываясь на общем количестве открытых в этом регионе памятников (около 300, хотя точных данных об их площади, заселенности и единовременности нет, поскольку ни один из них не раскопан и не опубликован полностью), только предположить, что, вероятно, он находился в пределах тьмы и мог составлять от 5 до 15 тыс. человек. Даже если взять за основу меньшую цифру (5 тыс.), становится очевидным, что такого организованного и хорошо вооруженного контингента было вполне достаточно для осуществления контроля над соседними восточнославянскими племенами, по крайней мере, до их объединения под властью Древнерусского государства.

Лесостепное Подонье-Придонечье входило в состав более сложного социально-политического организма, кочевнической «политик» — Хазарского каганата. Н.Н. Крадин предлагает подобные образования называть «суперсложными вождествами». По его мнению, принципиальным отличием последних является появление механизма наместников [Бернштам 1946, с. 112], которых верховный вождь посылал управлять региональными структурами. «Это не сформировавшийся аппарат государственной власти, поскольку количество таких лиц невелико. Однако это важный структурный импульс к последующей интеграции» [Бондаренко, Каратаев, Крадин 2002, с. 22—23]. Следует отметить, что наличие института подобных наместников — тудунов документально зафиксировано для территорий, входивших в состав Хазарского каганата [Васильев 1927, с. 195—197; Якобсон 1954, с. 152; Новосельцев 1990, с. 144]. В то же время термин «сложное вождество», несмотря на то, что его смысловое наполнение соответствует хазарским реалиям и логически продолжает ряд вождество — простое вождество — сложное вождество, выглядит несколько схематично и громоздко.

Рисунок 5. Салтово-маяцкие городища Подонья-Придонечья (по В.К. Михееву [Михеев 1986, с. 398]). Условные обозначения: А — с каменными стенами; Б — с земляными валами; В — со стенами из сырца; Г — со стенами из кирпича. 1 — Маяцкое; 2 — Верхний Ольшан; 3 — Афоньевка; 4 — Ютановка; 5 — Нижняя Лубянка; 6 — Волчанск; 7 — Дмитриевское; 8 — Верхний Салтов; 9 — Старый Салтов; 10 — Кабаново; 11 — Мохнач; 12 — Коробово; 13 — Сухая Гомольша; 14 — Вербовка; 15 — Карабут; 16 — Новоселовка; 17 — Кировка; 16 — Богородичное; 19 — Святогорск; 20 — Татьяновка; 21 — Сидорово; 22 — Маяки; 23 — Каменск-Шахтинский; 24 — Средний; 25 — Карнаухов; 26 — Правобережное Цимлянское; 27 — Саркел; 28 — Семикаракоры

Условно он, видимо, может быть принят, но только для самых общих характеристик. Для определения образования государственного типа, созданного хазарами, как представляется, гораздо больше подходит исторически оправданная дефиниция «каганат» [Golden 2001, p. 39—45]. Использование этого термина предполагает наличие всех тех системных признаков сложного вождества, которые выделены Н.Н. Крадиным и в то же время позволяет апеллировать к конкретно-историческим реалиям Хазарии.

Наличие хазарских наместников — тудунов в Крыму (в Херсоне, Мангупе, Сугдее, Фулах, Керчи)¹⁹, на противоположном берегу Керченского пролива (в Фанагории и Самкерце — Таматархе) свидетельствует о сложившейся в Хазарском каганате общепринятой для разных групп населения системе управления. Вероятно, можно предположить наличие сходной системы управления и в лесостепном Подонье-Придонечье. Очевидно, отмеченные выше группы салтово-маяцкого населения — сложные вождества, соответствующие территориально бассейнам трех основных рек региона — верхнего Донца, Оскола и Тихой Сосны, могли контролироваться, по меньшей мере, тремя тудунами [Тортика 2005, с. 484].

Тудуны осуществляли политику центрального хазарского правительства²⁰, которая заключалась, прежде всего, в обеспечении покорности подвластного населения [Васильев 1927, с. 195—196; Новосельцев 1990, с. 108]. В их функции входил также сбор налога²¹ (дани), вероятно, натурального — сельхозпродуктами, ремесленными изделиями, пушниной. Кроме того, можно предположить, что тудуны контролировали выполнение этим населением военно-пограничных функций и проводили мобилизацию военных контингентов местного населения для ведения военных действий там, где это было необходимо [Артамонов 1962, с. 401]. Для Придонечья, видимо, особую роль имело обеспечение данничества [Хазанов 1975, с. 163] восточнославянских племен, контроль над движением варягов по Дону и Донцу, а с конца IX в. — охрана северо-западных рубежей государства от проявлений активности древнерусских князей — Олега, Святослава [ПВЛ 1999, с. 150, 168].

В то же время трудно предположить, что эксплуатация региона была чрезмерной. Прежде всего, хорошо вооруженные и прекрасно обученные воины, традиционно организованные в боевые единицы, скрепленные родовыми связями, были не самым лучшим объектом для угнетения. Сохранение высокого уровня вооруженности [Аксенов 1998, с. 39—51; Крыганов 1989, с. 98—114; Криганов 1993, с. 52—62; Мерперт 1955, с. 131—168; Міхеєв, Степанська, Фомін 1967, с. 163—172] населения Северо-Западной Хазарии на протяжении всей ее истории свидетельствует о том, что скорее именно военная служба была той основной повинностью, которую требовали хазары от алано-болгар Подонья-Придонечья [Артамонов 1962, с. 405; Бубенок 2002, с. 26; Плетнева 1999, с. 42]. Кроме того, отмечаемый археологами рост населения, увеличение числа поселений и, соответственно, расцвет экономики, в частности земледелия и ремесел [Міхеєв 1966, с. 91—98; Михеев 1968, с. 5—18; Шрамко, Михеев 1969, с. 74—81; Михеев 1986, с. 224—270 и т. д.], не были бы возможны в условиях чрезмерного угнетения и эксплуатации.

Покорность²² вождей местных «сложных вождеств» обеспечивалась, во-первых, не только сохранением старой родоплеменной аристократии, но и ее полноправным включением в состав правящего слоя Каганата²³ [Бернштам 1946, с. 111—115; Голден 1993, с. 217—219; Крадин 2002, с. 119—120; Михеев 1991, с. 49; Хазанов 1975, с. 190]. Во-вторых, в случае попыток добиться полной независимости отдельными регионами, предпринимались карательные походы хазарской армии (примером тому может служить подавление восстания «царя алан», описанное Кембриджским анонимом) [Голб, Прицак 1997, с. 141]. В-третьих, военно-политическая стабильность обеспечивалась наличием хазарских военных гарнизонов на территории покоренных племен (Саркел [Константин Багрянородный 1991, с. 171], возможно, судя по граффито на стенах крепости — Маяцкое городище [Артамонов 1958, с. 46—47]). В-четвертых, применялось чересполосное расселение более преданных хазарскому правительству, иноэтничных для основных жителей региона кочевых или полукочевых военизированных групп (возможно, эквивалентом таких поселенцев для Придонечья являлось население, оставившее отмеченные выше могильники типа Нетайловки и Красной Горки [Михеев 1990, с. 45—52]). Наконец, в-пятых, покорность обеспечивалась заключением принудительных или полупринудительных династических браков, когда дочери местных владетелей были обязаны выходить замуж за хазарского кагана [Ковалевский 1956, с. 141].

Окончательного и убедительного ответа на вопрос о том, как прекратила свое существование Северо-Западная Хазария, пока не существует. «Венгерская», «печенежская» [Готье 1927, с. 84] и «древнерусская» [Афанасьев 1993, с. 153] гипотезы прекращения жизни на салтовских поселениях Подонья-Придонечья имеют многочисленные слабые стороны, неоднократно отмечавшиеся в специальной литературе, кроме того, не соотносятся с конкретными археологическими памятниками (усредненные датировки, отсутствие следов погромов на поселениях) [Плетнева 2005, с. 24]. Вопрос о том, куда ушли носители СМК, остается открытым. Отсутствие следов погромов указывает на то, что они не были уничтожены, однако памятников, по которым можно зафиксировать их новые места расселения в более поздний период, не обнаружено, неясен и характер материальной культуры, присущей им в это время. В любом случае, очевидно, что судьбы носителей лесостепного варианта СМК, алано-болгар были в гораздо большей степени связаны с судьбой Хазарского каганата, чем судьбы других этнических групп населения юга Восточной Европы того же хронологического периода [Тортика 2005, с. 486]. Алано-болгары Придонечья существовали как этнокультурная и социально-политическая целостность только в рамках хазарского господства.

Примечания

1. Для более полного представления о послевоенном уровне развития «салтовской» тематики необходимо упомянуть и «Древности Северского Донца» Б.А. Шрамко [Шрамко 1962].

2. По данным В.К. Михеева в целом, в Подонье-Приазовье в настоящее время обнаружено около 80 могильников, более трети из них находятся в бассейне верхнего течения Северского Донца [Михеев 2004, с. 75, рис. 1].

3. Хронологические рамки аланской культуры обычно определяются как IV—XIII вв. [Кузнецов 1962, с. 7].

4. Подробнее эта проблема будет рассмотрена в следующей главе.

5. Как отмечает С.А. Токарев, настоящая, прочная племенная организация с особым вождем, племенным советом и т. д. складывается лишь на закате общинно-родового строя, на грани перехода к классовому обществу [Токарев 1964, с. 47]. Эта характеристика как нельзя более подходит к ситуации, которую можно наблюдать в общественном развитии разноплеменного населения, входившего в состав Хазарского каганата.

6. На основе материалов Верхнесалтовского могильника подобную реконструкцию социальной стратификации аланского общества провел и В.К. Михеев. Им были выделены три основные группы: низшая (бедняки) — 43,7% от всего взрослого населения; средняя (земледельцы и ремесленники) — 34,2% и высшая (военнослужилая аристократия) — 22,1%. По мнению В.К Михеева, социальная подвижность внутри этих групп населения была крайне ограниченной, поскольку положение индивида в социальной структуре определялось уже в момент рождения, было наследственным [Михеев 1986, с. 21—26].

7. Подобное деление выглядит несколько упрощенным и со временем, вероятно, будет уточняться. Так, например, Ж. Дюмезиль отмечал, что «...у осетин-дигорцев ниже верхушки — badeliatæ (князей) иерархия выглядела так: uæzdan, wezdon — (знатный), затем — færssaglæg (свободный) с двумя низшими разновидностями — rævdæsard (сын свободного и рабыни) и qumajag (крепостной) и, наконец, čagar (раб)» [Дюмезиль 1976, с. 153].

8. По мнению В.С. Флерова, традиционно применяемые археологами социально маркирующие признаки, такие как поясные наборы в мужских погребениях или золотые украшения в женских, на самом деле таковыми не являются, а определяют только возрастные отличия умерших [Флеров 1990, с. 38—43].

9. А. Харузин, наблюдавший казахов Букеевской орды в конце XIX в., отмечал: «...В прежние времена... нередки были большия семьи, когда женатые сыновья оставались при отце и подчинялись его власти... В степи часто встречались семьи в 5—10 кибиток, во главе которых стоял глава семьи, именем которого и назывался весь семейный аул. Теперь, в большинстве случаев, семья распадается...» [Харузин 1889, с. 110].

10. Точную характеристику именно такой формы общественных взаимоотношений, обусловленных традицией, стадиальностью и внешними причинами военно-политического порядка, дает А.Я. Гуревич: «...Общественные связи имеют, по преимуществу, еще природный, органический характер. Это связи родовые, племенные, семейные, отношения родства и свойства. В той мере, в какой в этом обществе существуют отношения господства и подчинения (ибо в нем есть рабы и другие категории зависимых людей), они также строятся в соответствии с доминирующей моделью и носят патриархальный облик. Индивид, как правило, не выбирает людей, с которыми он входит в группу, это его родственники, и даже брачные связи подчиняются определенной схеме и ограничиваются предписанием. Элемент волеизъявления в формировании социальных групп и системных связей здесь отсутствует или минимален — его можно обнаружить разве что в образовании дружин вокруг вождей и князей» [Гуревич 1984, с. 172—173].

11. Об этом ярко свидетельствует хорошо известный специалистам памятник тюркской рунической письменности — надпись в честь Кюль Тегина: «...Враждебные [нам] Огузы врасплох напали на орду [т. е. наше становище]. Кюль Тегин, сев на белого своего Огсиза, заколол девять мужей [и] не отдал орды. Моя мать-катун и вы, идущие за нею [по знатности] мои сводные матери, мои тетки, мои невестки, мои княжны, сколько [вас] ни было, все вы были в опасности, [или] оставшись в живых, попасть в рабство, [или] будучи убитыми, остаться лежать в орде и на дороге» [Бернштам 1946, с. 97—98].

12. Например, у атрекских туркмен еще в начале XX в. в патриархальной большой семье сохранялось общее хозяйство с одним «большесемейным котлом». «Общий котел» заключался в том, что забота о снабжении продуктами и другими необходимыми предметами производилась из общего фонда большой семьи. Общими у членов такой семьи были и орудия, и средства производства. Обычно во главе большой семьи стоял старейший мужчина. Главой семьи после смерти или после потери трудоспособности отца мог стать старший сын, который имел опыт ведения хозяйства, улаживания семейных ссор и т. д., так как от его авторитета и способностей соблюдения справедливых взаимоотношений, а также от его способности поддерживать в семье мир и порядок, в значительной степени зависела и устойчивость большой семьи. В ведении хозяйства, распределении материальных благ и т. д. глава семьи был наделен большими полномочиями, порою даже неограниченной властью. Он регулировал и следил за поведением каждого члена семьи, по своему усмотрению распоряжался имуществом. Все члены семьи беспрекословно подчинялись его воле [Джикиев, Мурадов 1987, с. 48—49].

13. Совпадение общественной и военной структуры считает «характернейшим» явлением общественного строя кочевников Г.А. Федоров-Давыдов. Он отмечает, что в эпоху военной демократии военные подразделения совпадали с племенами и родами. Например, в эпоху улусной системы Чингис-хана и его преемников совпадение улусов, данных в держание, и военных подразделений было весьма полным, что нашло выражение в делении всего народа на военные единицы [Федоров-Давыдов 1973, с. 50]. Такое же совпадение военных, племенных и государственных институтов демонстрирует государство кимаков IX—XI вв. [Кумеков 1972, с. 117].

14. По мнению М.О. Косвена, в некоторых случаях общая численность населения патриархальной семьи — семейной общины могла доходить до нескольких сотен человек [Косвен 1963, с. 4]. У туркмен-йомутов в период упадка кочевого хозяйства в конце XIX — начале XX в. в экономической единице, аналогичной большой семье — «тире», объединялось до трех поколений родственников, и число объединения доходило до 50—60 человек [Марков 1961, с. 195—196]. Объединенная группа могла рационально пасти свой скот, сооружала общими усилиями колодцы и располагала вооруженными силами для защиты жизни и имущества своих членов [Марков 1961, с. 196—197].

15. Анализируя общественный строй кочевых и полукочевых народов Евразии, Н.А. Аристов еще в 1896 г. указывал на важнейшее значение рода (общины), как базовой социальной, экономической и военное единицы. По его мнению, «сильный, многочисленный, дружный род имел большую возможность занимать лучшие пастбища, оказывать своим членам верную и действительную защиту от внешних врагов, доставлять своим родоначальникам прочное политическое влияние в делах племени и государства, и обеспечивать большую долю добычи и даней, поступавших в пользу племени или государства» [Аристов 1896, с. 283].

16. Очевидно, что для каждого народа, проживавшего в степных или лесостепных районах юга Восточной Европы, умение воевать было жизненно необходимым и обеспечивало не только возможность для успешных нападений на соседей, но и сам факт существования данного этноса. Племена или народы, которые не умели или были неспособны отстоять себя с оружием в руках, теряли независимость, превращались в рабов, ассимилировались, исчезали навсегда со страниц письменных источников и этногеографической карты региона. Варварская война велась по жестоким правилам. Победители, зачастую, уничтожали всех взрослых мужчин, захватывали в плен и порабощали женщин и детей. Народы, не желавшие для себя такой судьбы и выжившие в сложной ситуации раннего средневековья, сделали войну одной из постоянных основ своего существования. Все звенья общества, от больших патриархальных семей до племен, были построены по принципу военной организации. Каждый взрослый мужчина был воином, который с детства через систему общественного воспитания, обряды возрастных инициаций и традиционный набор моральных ценностей готовился к защите своего семейно-этнического окружения [Тортіка 2003, с. 106].

17. О.Б. Бубенок отмечает, что особый интерес в связи с этим «представляет анализ поясов, которые носили аланские воины. Пояс для аланов являлся знаком воинской доблести и с течением времени заменялся другим с большим количеством бляшек, что свидетельствовало о заслугах воина» [Бубенок 1997, с: 62]. Отголоски подобной традиции прослеживаются, например, у осетин. Там мальчики до трех лет не относились к разряду мужчин. Только прохождение обряда «цауаггаг» снимало с мальчиков скверну младенчества. Именно с трех лет и по девятый год включительно имел место первый уровень самостоятельности. Второй уровень начинался на десятом году жизни и заканчивался шестнадцатым включительно. Третий уровень охватывал период до двадцати трех лет. Завершался весь цикл подготовки взрослого воина в возрасте тридцати лет [Бубенок 1997, с. 63].

18. Подобный тип общественной организации М.О. Косвен квалифицировал как «патронимию». Характерно, что, по его мнению, «патронимический» строй может образовывать довольно сложную структуру, которая часто могла представлять собой «в известном смысле территориальную общину» [Косвен 1963, с. 103—104]. Патронимия существовала и у кочевых, и у полукочевых народов [Косвен 1963, с. 109].

19. Выдвинутая С.Б. Сорочаном гипотеза о хазаро-византийском «кондоминимуме» не исключает присутствия в названных городах, в то или иное время, хазарских «наблюдателей»-тудунов.

20. Подробнее проблема вхождения Подонья-Придонечья в военно-политическую структуру Хазарского каганата будет рассмотрена в следующей главе.

21. У орхоно-енисейских тюрок в VIII в. сборщиками податей были тарканы (tarqan-bäg). По мнению А.Н. Берштама, сборщики получали во времена древних тюрок дань или подать не деньгами, а продуктами [Бернштам 1946, с. 113]. Интересна трансформация значения этого термина в дальнейшей истории кочевого мира. В Золотой орде он по прежнему был связан с налогообложением, но, по данным египетского путешественника и шпиона Абу Абдаллаха Мухаммада Ибн Батуты (1304—1377 гг.), посетившего Орду при хане Узбеке, термин «тархан» обозначал освобождение от налогов той или иной территории: «...Тархан значит у них место, изъятое от податей...» [Тизенгаузен 1884, с. 301].

22. Основные пути достижения покорности подчиненных народов, практиковавшиеся кочевыми властителями, достаточно подробно описал еще в 1875 г. В.В. Григорьев. По его мнению, этой цели служили: 1) набеги; 2) дань; 3) необходимость кормить и одевать посольства или иных представителей господствующего кочевого народа (администрацию, гарнизоны и т. д.); 4) династические браки [Григорьев 1875, с. 17—20].

23. Как совершенно верно отмечала С.А. Плетнева: «Если в XIII в. монгольские ханы, придя в южнорусские степи, прежде всего, уничтожили всю половецкую (куманскую) аристократию и сами стали единственной знатью в половецкой степи, то хазары, наоборот, сохранили всю правящую верхушку побежденных народов, болгар и алан, связав ее с собой вассалитетом. По существу алано-болгарские аристократы ничего не потеряли, войдя в Хазарский каганат» [Плетнева 1967, с. 57].