§ 1.4. Проблема оседания (седентеризации) алано-болгарского населения Днепро-Донского междуречья в хазарское время (конец VIII — начало X вв.)

Основными этносами, образовавшими салтово-маяцкий массив на правобережье Дона и в районе Северского Донца и его притоков, были переселившиеся с Северного Кавказа аланы, а также вошедшие в состав Хазарского каганата после 679 г. протоболгарские племенные группы. В течение 150—200 лет аланы и протоболгары были близкими соседями, носителями одной материальной культуры и находились в контексте политики одного раннегосударственного образования [Новосельцев 1990, с. 196—211]. Очевидно, что все это привело к развитию сложных и многогранных процессов этнического и социального взаимодействия, которые по сегодняшний день привлекают внимание специалистов, вызывая различные оценки и суждения [Аксенов, Тортика 2001, с. 191—218]. В данном случае предпринимается попытка реконструкции этносоциальной структуры протоболгарской части салтово-маяцкого населения с позиций переосмысления некоторых методологических положений советской исторической науки, в частности теории «стадий» кочевания и неизбежности «седентеризации» — оседания [Плетнева 1982] кочевых обществ.

Протоболгары, входившие в состав Хазарского государства и являвшиеся носителями салтово-маяцкой культуры, по всей видимости, с большей легкостью, чем аланы, подвергаются ассимиляции. Это типично для кочевников евразийских степей. В кочевой истории известно много примеров, когда этно-социальные родоплеменные организмы — племена или союзы племен — на короткий срок объединялись, потом распадались и входили в состав новых объединений [Аксенов, Тортика 2001, с. 198]. Как уже отмечалось выше (параграф 1.1.), для протоболгар в течение раннесредневековой истории эта перманентная смена форм их политической принадлежности была нормой¹.

Лишение привычной пастбищной базы и скота в результате хазарского завоевания степей Восточной Европы (кочевники всегда отнимали скот у побежденных), местами как в Придонечье, так и в Крыму, приводит к оседанию каких-то протоболгарских семей или родовых групп. На этот процесс неоднократно обращали внимание: С.А. Плетнева [Плетнева 1967; Плетнева 1982; Плетнева 1999], А.В. Гадло [Гадло 19716], К.И. Красильников [Красильников 1981], В.К. Михеев [Михеев 1985] и др. В результате в оседании раннесредневековых кочевников Восточной Европы была определена константная историческая закономерность, и весь ход исторического развития кочевых обществ рассматривался как поступательное (линейное) движение от полного (таборного, по С.А. Плетневой [Плетнева 1982, с. 17—20]), кочевания к полуоседлости и затем полной оседлости². Этот процесс рассматривался в советской исторической науке как проявление прогресса в кочевой среде.

В этой связи следует отметить, что закономерный характер перехода к оседлости экономически здоровых и состоятельных в военном отношении кочевых народов вызывает сомнения. Кочевники, владевшие степями и выпасавшие там скот, сохраняли неизменным свой образ жизни и способ ведения хозяйства в течение столетий. В целом, степи Евразии формируют условия [Савицкий 1997, с. 342; Christian 2000, p. 4—18], в которых кочевой быт и кочевое хозяйство воспроизводятся, несмотря на пестроту сменявших друг друга народов, по крайней мере, три тысячи лет [Курочкин 1994, с. 51—57; Руденко 1961, с. 3; Трубецкой 1997, с. 214; Хазанов 1975, с. 10; Saunders 2001, p. 9—14], создавая постоянно присутствующий в истории оседлых соседей фон своего рода кочевой «цивилизации»³ [Тортика 2002, с. 103—111].

Оседают же, на самом деле, в рамках традиционного кочевого хозяйства, только бедняки [Федоров-Давыдов 1966, с. 199—200], потерявшие скот⁴ и пастбища. Это — всегда незначительная часть населения. Оседают кочевники, потерпевшие военное поражение, ограбленные, лишенные скота, вытесненные из степей более могущественным противником [Тортiка 2002]. Именно это и произошло, по всей видимости, с протоболгарами Придонечья, Приазовья и Крыма, и данный пример объясняется не воздействием некой внутренней закономерности стадиального характера, а является результатом развития конкретной исторической ситуации, связанной с военной активностью хазар и созданием Хазарского каганата.

Необходимо напомнить, что для советских ученых, пытавшихся создать какие-то обобщенные картины исторического развития, возможности формулировки исторической концепции, как правило, ограничивались общепринятыми и обязательными марксистскими построениями, носившими «однолинейный» прогрессистский характер. Поэтому, при всем желании быть объективными, даже лучшие представители отечественной науки мыслили в контексте марксистской схемы⁵ и, временами, несколько упрощенно трактовали историческое развитие кочевых народов, входивших в состав Хазарского каганата.

Здесь, вслед за А.М. Хазановым, можно признать, что «идеология поставила советских ученых перед неразрешимой проблемой: как доказать, что кочевники развивались в направлении более сложных социально-экономических систем» [Хазанов 2002, с. 46]. В то же время, следует отметить, что еще в 1967 г. С.А. Плетнева в результате объективного научного анализа археологического материала локальных вариантов СМК, пришла к выводу, что, в течение всего времени существования культуры, у оставившего ее населения существовали параллельно самые разнообразные хозяйственно-культурные типы⁶ [Плетнева 1967, с. 180—190]. Именно эта идея, как представляется, является наиболее продуктивной и может быть положена в основу современной трактовки причин социального, экономического и этнического разнообразия, отмеченного исследователями в среде носителей СМК.

Как уже было отмечено выше, закономерный и поступательный характер процессов оседания населения лесостепного Подонья-Придонечья опровергается и результатами археологических исследований памятников этого региона. В этом отношении наиболее показательны, как представляется, данные об уровне и структуре хозяйства населения, а также о характере традиций домостроительства лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры.

Исходя из материалов, опубликованных И.И. Ляпушкиным [Ляпушкин 1958, с. 97—105], В.Д. Белецким [Белецкий 1959, с. 40—134], С.А. Плетневой [Плетнева 1967; Плетнева 1999], А.З. Винниковым [Винников 1984], Г.Е. Афанасьевым [Афанасьев 1987; Афанасьев 1993] и др., можно констатировать, что жилища на исследованных археологами селищах лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры VIII—X вв. представлены разнообразными и разнотипными постройками: так называемыми «юртообразными», углубленными в материк; наземными, слегка углубленными в материк; полуземляночными — с очагом посредине или печкой, расположенной в углу; жилищами с конструкцией промежуточной между полуземлянкой и наземной постройкой. Все эти постройки, по мнению С.А. Плетневой, являются отражением определенных эволюционных этапов в развитии жилища у населения, идущего по пути от кочевания к оседлости [Плетнева 1967, с. 70]. Однако, как отмечает тот же автор, пока нет данных для установления хронологических этапов развития жилища. Все названные выше типы жилых построек, как Дмитриевского поселения, так и Маяцкого селища, по всей видимости, сосуществовали. Одни из них — «юртообразные» — являлись, по мнению С.А. Плетневой и А.З. Винникова, отражением каких-то кочевых традиций в жизни аланского населения лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры, другие — полуземлянки, по представлениям тех же авторов, свидетельствуют об оседлости основной массы населения.

Кроме относительной хронологии построек разного типа, существовавших, как было отмечено выше, одновременно, идею об эволюции салтовских жилищ из «юртообразных» в полуземляночные или наземные стационарные постройки опровергает внимательное изучение конструктивных особенностей самих т.н. «юртообразных» построек. В классическом понимании этого термина юрта — это сборно-каркасное жилище, состоящее из плетеной или решетчатой основы, жердей, подпирающих кровлю, и войлочного (либо какого-то иного, например, из шкур или тканей) покрытия [Нечаева 1975, с. 7—49; Вайнштейн 1976, с. 42—63]. Подобные юрты появляются у кочевников Евразии уже в период существования Тюркских каганатов в VI—VII вв. Следовательно, в хазарское время такой тип жилища был хорошо известен кочевникам, в том числе и тем, что обитали в степях Восточной Европы. Такая юрта не оставляет следов в культурном слое и ее конструкция не может быть прослежена археологически⁷.

Как совершенно верно отметил В.С. Флеров, «юртообразные» постройки в строгом смысле слова юртами, конечно же, не являются [Флеров 1996, с. 6]. Судя по наличию во многих из этих построек котлованов, постоянных очагов, столбов, являвшихся основой конструкции стен, поддерживавших кровлю и врытых в материк на несколько десятков сантиметров, эти жилища однозначно относятся к числу стационарных. Вероятно, у алан, в период их жизни в предгорьях Кавказа, такой тип постройки выполнял функции временного жилища на отгонных пастбищах или был местом обитания бедных семей. Наиболее скептическое отношение к выделению юртообразных построек у носителей аланского варианта СМК высказал Г.Е. Афанасьев [Афанасьев 1987, с. 40—52]. В частности, у него вызывало сомнение определение отдельных построек Маяцкого городища и как юртообразных, и как жилых. Так, по его мнению, наземная постройка № 1, которую С.А. Плетнева считала юртой, не имеет очага и вообще не может считаться жилой [Афанасьев 1993, с. 74].

Наиболее ярким примером того, что подобные жилища могут быть связаны с местом обитания (зимником) представителей кочевой (тюрко-болгарской или собственно хазарской) родовой группы, является Правобережное Цимлянское городище. Однако этот памятник находится в степной зоне, и не может быть напрямую связан с лесостепным вариантом СМК. В то же время существование подобных зимовок и наличие на них стационарных жилищ совсем не обязательно свидетельствуют о процессе оседания кочевников. Богатый представитель кочевого подразделения — бай или хан — был типичным кочевником. Вся организация жизни его аила [Плетнева 1982, с. 37—38], состав стада, маршрут перекочевок, менталитет и этнопсихология представителей кочевой группы были, сформированы в условиях кочевого хозяйства⁸ и направлены на поддержание его стабильности [Григорьев 1875, с. 4; Тортіка 2001, с. 276]. Большую часть года эти кочевники проводили на степных и лесостепных маршрутах, выпасая свои стада и только зимой, когда подвижный образ жизни становился невозможным, они останавливались на стационарных зимниках в дюймах рек или на берегах морей. Весной, как только начинал таять снег, Они возобновляли свое кочевание, которое продолжалось до поздней осени. Иначе вести кочевое хозяйство в условиях Восточной Европы, с её холодными зимами и обильными снегопадами, было просто невозможно [Тортика, Михеев 2001, с. 141—161].

Изучение хозяйственных построек лесостепных памятников салтово-маяцкой культуры, опубликованных археологами [Ляпушкин 1958, с. 97—105; Плетнева 1967, с. 65—67; Плетнева 1989, с. 44—60; Плетнева 1999, с. 24—36; Винников 1984, с. 124; Афанасьев 1993, с. 65—79; Приходнюк 2001, с. 89], свидетельствует, что оставившее их население имело достаточно долгие традиции оседлой жизни и устойчивые строительные навыки. Постройки были весьма разнообразны, но при этом делились на рад вполне устойчивых типов, имеющих свои особенности как по форме и конструкции, так и по функциональному назначению. Разнообразие и специализация функций раскопанных построек указывают на сложность и развитость хозяйственной деятельности, на высокий уровень развития традиционной строительной культуры. Население салтовских памятников было хорошо обеспечено удобными и надежными помещениями для содержания скота, хранения инвентаря, зерна и иных продуктов питания, выполнения ремесленных работ и т. д. Это подтверждает выводы археологов о существовании у носителей лесостепного варианта СМК комплексного земледельческо-скотоводческого хозяйства, включавшего в себя пашенное земледелие [Колода, Горбаненко 2004, с. 176] и придомное скотоводство со стойловым [Пашкевич, Горбаненко 2004, с. 234], по крайней мере, в зимнее время, содержанием скота [Ляпушкин 1958, с. 126—132; Михеев 1985, с. 25—27]. Изучение хозяйственных построек, в частности гончарных мастерских, позволяет говорить о процессе выделения и специализации отдельных ремесел (в первую очередь, гончарного), происходившем среди населения салтовской культуры. Все это в очередной раз указывает на то, что оседание (седентаризация) для основной части населения лесостепи не было тем фактором, который бы объяснял проходившие там социальные, экономические и культурные процессы.

В этом отношении весьма показателен анализ раннесредневековых юртообразных построек Восточной Европы, проведенный В.С. Флеровым⁹ [Флеров 1996]. В его работе, важной для понимания этнокультурной ситуации, складывавшейся на границе между степью и другими регионами (лесостепью, горами) в хазарское время, собраны и описаны практически все доступные для изучения постройки такого типа. Заслуживает внимания терминологическая точность автора, поскольку все рассмотренные жилища — это именно юртообразные постройки, а не юрты. Они не имели решетчатого каркаса и носили стационарный характер. Также очевидно, что такие постройки могли быть только переходным типом жилья, возникающим в разных местах у оседающих кочевников при особых обстоятельствах и в особом этнокультурном окружении. Отсутствие выработанных строительных стандартов и навыков, безусловно, повышало уровень воздействия субъективного фактора, то есть личных представлений владельцев о будущей конструкции постройки.

На данный момент археологические характеристики особенностей юртообразных построек, предложенные В.С. Флеровым, представляются практически исчерпывающими [Флеров 1996, с. 57—60]. В то же время, на основе введенных им в научный оборот материалов, можно попытаться реконструировать и социальные процессы, приведшие к оседанию кочевников и появлению тех или иных юртообразных построек, известных археологам. Как представляется, эти процессы могли иметь неоднородную природу, будучи обусловленными различными причинами и историческими условиями. Таким образом, имея место не единый процесс «великого оседания» [Флеров 1996, с. 59], а ряд локальных оседаний, проявления которых должны дифференцироваться.

Общий взгляд на все описанные в работе В.С. Флерова юртообразные постройки позволяет говорить, как минимум, о трех различных социальных (в широком смысле) процессах, результатом которых стало появление юртообразных жилищ на территории Восточной Европы от Волги до Дуная. Первый, наиболее очевидный, наблюдается в Дунайской Болгарии, после переселения туда орды Аспаруха. Второй, как представляется, имел место у общин, подобных той, что проживала на Правобережном Цимлянском городище. Третий представлен на широкой территории вдоль границы степи и лесостепи от Дона до Днепра, он также фиксируется археологами в предгорьях Крыма и Северном Причерноморье.

В первом случае оседание было обусловлено военным поражением протоболгар орды Аспаруха от хазар, тем, что они покинули степи и были вынуждены поселиться в новых для них условиях среди оседлого славянского населения. Кочевать больше было негде, значительная часть скота была потеряна во время бегства от хазар (брошена, отобрана передовыми хазарскими отрядами или погибла во время длинных перегонов, когда не было возможностей для осуществления полноценного выпаса животных, отдыха, водопоя и т. д.). В результате вынужденно протоболгары переходят к оседлому образу жизни и оседлым формам хозяйства. Следует подчеркнуть, что, несмотря на это, на территории Добруджи еще длительное время, около ста лет (четыре поколения!) сохраняются остатки кочевых традиций [Флеров 1992, с. 213]. Очевидно, что говорить о закономерном, связанном с существовавшими в кочевом обществе внутренними предпосылками, характере оседания здесь не приходится.

Во втором случае, вероятно, речь идет о зимнике относительно небольшого кочевого подразделения, располагавшемся на территории Правобережного Цимлянского городища [Плетнева 1967, с. 69]. Этнографические параллели свидетельствуют о том, что на зимниках, помимо временных юрт, вполне могли существовать и долговременные стационарные жилища, с характерными для кочевников особенностями архитектуры, так хорошо отслеженными С.А. Плетневой и В.С. Флеровым на Правобережном Цимлянском городище. Возможно, что отмеченное В.С. Флеровым изобилие лунок и ямок на полу юртообразных жилищ Правобережного Цимлянского городища [Флеров 1996, с. 16—18] является признаком кочевой жизни их обитателей, которые ежегодно, возвращаясь в конце осени после перекочевок на зимник, вновь обустраивали и подправляли свои зимние дома, меняли или укрепляли опоры стен и кровли, вновь устанавливали требующие специальной опоры предметы интерьера (трехногие столики, лежанки и т. д.).

Казахские баи и ханы в XVIII—XIX вв. оставляли на зимниках зависимых работников¹⁰ — «младших родственников» [Руденко 1961, с. 14—15], которые не имели своего скота и поэтому не могли кочевать самостоятельно. В течение года они жили на зимнике, поддерживали в порядке находившиеся там постройки, собирали топливо, заготавливали на зиму корм для молодняка, иногда немного занимались земледелием¹¹ или рыбной ловлей. При этом хозяйственно-культурный облик всей группы, которой принадлежал данный зимник, оставался сугубо кочевым¹², а оседлость вызывала только презрение. При первой же возможности находившийся на зимнике работник с радостью возвращался к кочевому образу жизни¹³ [Толыбеков 1971, с. 118—125; Хазанов 1975, с. 151].

В описанном случае ситуация усугублялась наличием крепости, возведенной по приказу хазар какими-то гораздо более профессиональными строителями, нежели ее обитатели. Данное кочевое подразделение, по всей видимости, несло военную службу, связанную, скорее всего, с контролем над речным путем по Дону (иначе, зачем была построена крепость?). Необходимость постоянного пребывания кочевников (гарнизона и, вероятно, членов их семей) в крепости могла стать причиной вынужденного и временного оседания. Говорить о закономерном процессе седентеризации и здесь, по всей видимости, не приходится.

Самым сложным для объяснения представляется третий случай. Речь идет о том, что в разных местах Восточной Европы, как правило, на границе степей, в лесостепи или предгорьях, начиная где-то с конца VII в. и примерно до середины IX в. появляются следы перехода кочевников к оседлому или полуоседлому образу жизни. Следы эти весьма малочисленны. Если говорить об общепризнанном эпицентре седентеризации в хазарское время, Подонье-Придонечье, то здесь обнаружено, за исключением уже рассматривавшегося Правобережного Цимлянского городища (49 построек), удивительно мало юртообразных жилищ (если не считать Саркела) не более двух десятков [Флеров 1996, с. 8—27], которые и являются наиболее важным свидетельством оседания. Как правило, это единичные постройки, расположенные на памятниках, оставленных какими-то иными, явно оседлыми группами населения — антами, славянами или аланами. Даже если предположить, что не все уже раскопанные постройки опубликованы и что со временем их будет известно гораздо больше, все равно их количество явно не соответствует тем масштабам «великого оседания», которые предполагаются в этом регионе.

Анализ юртообразных построек Саркела [Белецкий 1959, с. 66—74], как и причин оседания оставившего их населения, связан с решением проблемы возникновения городов в кочевых государствах, подобных Хазарскому каганату [Плетнева 1996, с. 40; Плетнева 2002, с. 117—118]. Эта задача выходит за рамки настоящей работы и требует отдельного исследования. Можно только предположить, что в Саркеле оседали и строили юртообразные жилища лишенные возможности заниматься скотоводством обедневшие кочевники.

Появление стационарных грунтовых могильников, как представляется, далеко не всегда может рассматриваться в качестве признака оседлости оставившего их протоболгарского населения. Такой вывод может быть сделан только после комплексного изучения могильника и связанного с ним селища. Сами по себе могильники могли появиться в результате обитания на той или иной территории собственно кочевых групп. Факт их возникновения свидетельствует только о том, что кочевники достаточно хорошо освоили данный регион [Хазанов 1975, с. 59—60]. В результате у них появились определенные маршруты кочевания и пункты остановок, которые, при условии сохранения мира в степи (а так и было в хазарское время до появления венгров и печенегов в междуречье Днепра и Дона), могут не меняться на протяжении жизни нескольких поколений. Наиболее важными для любых кочевников были места зимников, где они, в условиях Восточной Европы, проводили от трех до четырех месяцев в году, здесь они, как правило, и устраивали свои некрополи. Если кочевник умирал вдали от зимника во время сезонных перекочевок, его могли несколько месяцев возить по степи для того, чтобы похоронить на родовом кладбище. Такой обычай зафиксирован, например, у казахов и туркмен еще в XVIII—XIX вв. Часто и вещевой материал могильников свидетельствует о сохранении кочевой культуры и кочевого образа жизни (Нетайловский могильник, могильник у с. Красная, Горка [Михеев 1990, с. 45—52], Сухая Гомольша [Михеев 1986, с. 158—173] и т. д.).

Таким образом, исходя из археологических данных, можно говорить о том, что оседали отдельные семьи или очень небольшие родовые группы. Они, как правило, очень бедны, находятся на уровне элементарного воспроизводства собственной жизни и хозяйства (минимум находок, простая лепная керамика в заполнении построек, бедные погребения). Если использовать этнографические параллели, то подобное оседание, как уже отмечалось выше, связано с потерей скота отдельными кочевыми семьями (в силу разных причин — джут, эпизоотия, баранта) и, соответственно, с потерей возможности вести кочевой образ жизни [Федоров-Давыдов 1966, с. 200; Хазанов 1975, с. 13—14]. Подобное перманентное оседание обедневших кочевников на границах степей было результатом своего рода естественного отбора в экстенсивном кочевом скотоводстве и никогда не вело к оседанию всего этноса, большинство представителей которого продолжало успешно вести кочевое хозяйство. Для таких кочевых групп подобное оседание также имело вынужденный характер. Они рассматривали свое оседлое состояние как временное и неблагополучное, и, как только появлялась такая возможность, переходили к кочеванию [Хазанов 1975, с. 151].

В условиях хазарского господства положение зависимых протоболгарских кочевых групп в степи между Доном и Днепром усугублялось, по всей видимости, натуральным налогом — скотом и военной повинностью (не зря в качестве собственно хазарских товаров, продававшихся в Итиле, арабские авторы называют, помимо рабов, именно скот — быков и овец), необходимостью принимать участие в военных действиях хазар, не получая за это никакого вознаграждения. Неслучайно, как только политическая ситуация в степи изменилась (с середины IX в.), оседание протоболгар прекращается, и они, по всей видимости, вливаются в состав сначала венгерских, а затем и печенежских кочевых групп. Какая-то часть протоболгар и в период хазарского господства, и после прихода печенегов сохраняет собственное племенное устройство и военный потенциал. Именно она, вероятно, фигурирует в письменных источниках как Черная Булгария, которая в середине X в. была в состоянии самостоятельно «воевать хазар» [Константин Багрянородный 1991, с. 53].

Наиболее устойчивое и массовое оседание протоболгар наблюдается в Восточном Крыму и предгорьях Крымских гор [Якобсон 1973; Баранов 1990; Айбабин 1999, с. 202, 204; Зинько, Пономарев 2005, с. 408]. Здесь, вероятно, имели место две основные причины, приведшие к такому положению дел. Во-первых, как и в Дунайской Болгарии, оседали кочевники, вытесненные хазарами со своих земель или бежавшие от арабской угрозы,, лишенные привычных мест кочевания и скота. Во-вторых, нельзя исключить и целенаправленной политики хазарского правительства, заинтересованного в создании более прочной базы своего господства в Крыму, как военной, так и экономической. Не зря после поражения восстания Иоанна Готского протоболгары начинают селиться в Крымской Готии. В любом случае оседание и здесь носит, по крайней мере первоначально вынужденный характер, обусловленный внешними причинами [Зинько, Пономарев 2005, с. 406].

Протоболгары, в отличие от алан, уже в период переселения в Придонечье в силу отмеченных выше перипетий их истории были неоднородны в этническом отношении. Именно они, вероятно, являлись в Подонье-Придонечье наиболее активным этнонивелирующим элементом. Отдельные протоболгарские роды несли в себе иранские, тюркские, угорские компоненты, проявляющиеся, прежде всего, в чертах погребального обряда [Аксенов, Тортика 2001, с. 211—212]. Эти группы в лесостепи бассейна Северского Донца и Дона постепенно, с конца VIII — начала IX в. создают территориальные общинные поселки или кочевья. Принцип формирования таких поселков, по всей видимости, зависел от характера общины, ее места и функций в системе регионального управления, организованного хазарами, конкретного места расположения. Так, на пограничье со славянами, ближе к северу лесостепи, вероятно, актуализировался военно-территориальный принцип, характерный для любых военных поселенцев и существовавший у соседних алан. Южнее, в степи, мог сохраняться другой, аильный принцип организации общества, типичный для кочевников в мирное время и характерный для подчиненного кочевого или полукочевого населения.

В среднем Придонечье, ближе к степи и в самой степи, в отличие от верхнего Придонечья, в численном отношении, по мнению К.И. Красильникова, преобладали болгары. Как отмечает этот исследователь, этническая ситуация здесь также характеризовалась смешанностью этнокультурных и погребальных традиций, включавших в себя 4—5 этносов: протоболгар (основное ядро населения в этом регионе), алан, возможно, в какой-то степени, славян и тюрок [Красильников 2001, с. 320]. Интересно, что протоболгарское население, оставившее лесостепные могильники, как правило, было хорошо вооружено, консолидировано, стратифицировано в социальном и военном отношении. Население степи выглядит беднее. Оно менее вооружено, вероятно, лишено тех военно-пограничных функций, которые были у жителей лесостепи и, соответственно, в большей степени зависимо от хазар.

Что касается протоболгарских большесемейных и родоплеменных групп, находившихся в регионе в хазарский период его истории, то их этносоциальная специфика во многом зависела от конкретного географического расположения и места, которое они занимали в военно-политической системе Каганата.

Проживавшие в лесостепи, в районе верхнего течения Северского Донца, общины имели явно военизированный характер и, вероятно, выполняли какие-то пограничные и иные военные функции. Возможно, что они на равных входили в общие с аланами военно-территориальные единицы.

Проживавшие южнее, в степи, кочевые группы были явно беднее, поскольку оставленные ими погребения содержат меньше предметов вооружения, а могильники — малочисленнее. Вероятно, здесь можно говорить о подчиненном хазарам, обложенном данью кочевом населении, основной формой организации которого являются обычные кочевые аилы, объединяющие несколько больших семей. Более крупные формы общественной организации — племена — здесь не прослеживались; возможно, что их образованию препятствовало центральное хазарское правительство.

Как представляется, процесс оседания (седентаризации)¹⁴, в целом, играл гораздо меньшую роль в жизни восточноевропейских протоболгар, чем это предполагалось ранее. В тех же случаях, когда оседание кочевников действительно фиксировалось археологически, оседлость носила вынужденный характер, а масштабы ее были незначительными.

Таким образом, очевидно, что оседлый характер населения Среднего Придонечья, отслеженный многолетними исследованиями К.И. Красильникова, не может быть объяснен эволюционным процессом оседания кочевых протоболгар и, скорее, связан с изначально оседлым характером большей части переселившегося туда в середине VIII в. салтовского населения¹⁵.

Примечания

1. В VI в. Они образовывали родственные, но постоянно враждующие племенные союзы кутригуров и утигуров. Затем оба союза потеряли политическую самостоятельность и вошли в состав Западно-Тюркского (утигуры около 576 г. и до 630 г.) и Аварского (кутригуры после 570 г. и до 630 г.) каганатов. После 630 г. протоболгары освобождаются и создают самостоятельную кочевую политик» (конфедерацию) — Великую Болгарию Кубрата, в которой политическое преобладание получил ханский род оногундуров. После 768 г. и до конца IX, а, местами, возможно, и до середины X в. значительная часть протоболгар, входивших в состав Великой Болгарии, подчиняется хазарам [Генинг 1989; Димитров 1987].

2. Достаточно полный обзор работ по этой тематике к настоящему времени можно найти в статье Е.П. Бунятян [Бунятян 1994, с. 73—101], которая предлагает строить типологии кочевого хозяйства на основе его технологических признаков. По ее мнению, существующие к настоящему времени типологии кочевого хозяйства, представленные в работах Г.Н. Симакова [Симаков 1982, с. 67—75], Д.Е. Еремеева [Еремеев 1977, с. 3—13], Т.А. Жданко [Жданко 1968, с. 274—281], Б.В. Андрианова [Андрианов 1985], А.В. Гадло [Гадло 1971, с. 61—75], Г.Е. Маркова [Марков 1981, с. 83—94] и других авторов, имеют ряд недостатков формально-логического и конкретного характера. Как правило, эти недостатки связаны с тем, что при создании претендующих на универсализм типологий многие авторы использовали какой-то локальный этнографический материал, оценивали не столько хозяйство, сколько общество, выделяли отдельные типы на основе разных наборов критериев. В результате многие из существующих типологий на самом деле таковыми не являются, носят описательный характер, непригодны для оценки кочевого хозяйства вообще, их сложно применять при реконструкции хозяйственных моделей, основанных на изучении археологического материала.

Если использовать предложенную Бунятян Е.П. схему классификации и типологии скотоводства, то в настоящей работе будет рассматриваться хозяйство, которое характеризуется экстенсивным кочевым скотоводством с круглогодичным пастбищным содержанием скота [Толыбсков 1971, с. 50—51] и регулярными сезонными перегонами (термин перекочевки кажется более удачным — А.Т.) с зимних на весенние, летние и осенние пастбища. Именно такой тип хозяйства воспроизводился большинством известных кочевых народов и воспринимался оседлыми соседями, авторами письменных источников как соответствующий образу жизни кочевника. Так вели свое хозяйство и строили свой образ жизни сюнну и гунны, протоболгары, печенеги, гузы, половцы, монголы, калмыки, ногайцы, казахи и т. д. [Кумеков 1972, с. 89; Тортика 1999, с. 17; Федоров-Давыдов 1966, с. 198—199]. В то же время, как совершенно верно писал Г.В. Марков, отнесение к числу кочевников только «чистых» скотоводов лишено основания. Хозяйство кочевников всегда комплексно. Но при этом в хозяйственном комплексе одни виды деятельности занимают подчиненное положение, тогда как другие дают основные средства к существованию, определяя собой хозяйственный тип. Так, у кочевников, на разных этапах их истории и в разных местах, земледелие, торговля, ремесло, сопровождение караванов, грабеж и т. д. играли то большую, то меньшую роль. Но основу их существования всегда составляло экстенсивное скотоводство в условиях сезонных перекочевок [Марков 1976, с. 9].

3. Термин цивилизация применяется в данном случае с определенной степенью условности, в кавычках. Эта условность и эти кавычки являются данью тем определениям цивилизации и цивилизованности, которые приняты в современной исторической науке. Тем не менее, нельзя отрицать самостоятельных достижений кочевого мира в хозяйственной сфере, военном деле, бытовой и духовной культуре, его особых и порой весьма эффективных форм государственности [Бартольд 1964, с. 27; Бартольд 1968, с. 187—192]. Кочевники оказались способны и к созданию собственной письменности, ярким примером которой являются орхоно-енисейские рунические надписи. Только крайние проявления европоцентризма заставляют современных западных исследователей видеть в кочевниках лишь варваров, «толпящихся в прихожей цивилизации», вечных проводников и перевозчиков товаров, которые лишь вследствие засухи или демографического подъема покидали свои пастбища и вторгались к оседлым соседям. Оказывается, что полная событий, падений и взлетов история кочевых народов, это всего лишь «...исключительный случай длительного паразитизма...» [Бродель 1986, с. 112]. Очевидно, что это не так и что кочевой мир являл собой самодостаточную и самостоятельную целостность, прежде всего в экономическом отношении. Кочевое хозяйство с избытком обеспечивало все необходимые жизненные потребности рядового члена кочевого общества [Тортика, Михеев 2001, с. 141—161]. Если оседлые соседи и оказывали культурное влияние на кочевников, то и кочевники неоднократно оказывали влияние на оседлые государства, причем не только в форме военного давления на них [Бартольд 1968, с. 238—252]. Китай, Иран, Византия, Киевская Русь и отдельные Древнерусские княжества были заинтересованы в торговле с кочевыми народами, покупали у них скот и продукты скотоводства, рабов, вступали с ними в доенные союзы, заимствовали слова их языка, элементы одежды, вооружение и тактику ведения боевых действий.

Критике европоцентристского подхода в отношении истории кочевых народов немало внимания уделили основатели «евразийства» Н.С. Трубецкой и П.Н. Савицкий. Так, например, Н.С. Трубецкой подчеркивал, что «...кочевники, как сильно отличающиеся по своему быту от современных романогерманцев, на эволюционной лестнице всегда помещаются ниже оседлых народов» [Трубецкой 1997, с. 70]. П.Н. Савицкий отмечал, что «...в науке, имевшей до сих пор дело с кочевым миром, по понятным причинам, преобладали окраинолюбивые мотивы: ведь эта наука создана окраинными народами. ...Это приводило и к тенденциозности. Придавалось преувеличенное значение (Sic! — А.Т.) культурной зависимости степного мира от периферийных стран, в особенности западных и южных; без достаточных оснований все и вся в степном укладе возводилось к периферическим влияниям (иными словами, игнорировалось качество кочевой среды как самостоятельного исторического мира)...» [Савицкий 1997, с. 359—360].

4. А. Харузин, на материалах казахов Букеевской орды (конец XIX в.), констатирует, что «...падеж скота происходит, главным образом, от болезней (сибирской язвы и, особенно, чумы), далее, от бескормицы и снежных бурь (буранов)...» [Харузин 1889, с. 187].

5. Для советской исторической науки характерно постоянное внимание к проблемам социального развития кочевников. По этой причине большая часть литературы теоретического характера по кочевниковедческой тематике почти всегда связана с изучением общественного устройства, попытками объяснить его с позиций формационной схемы, найти ему место в этой схеме. Обилие точек зрения и аргументов по этому поводу, появлявшихся с 1920-х по 1990-е. гг., свидетельствует если нс о нерешаемости, то о чрезвычайной запутанности этого вопроса. Вероятно, его перманентная неразрешенность является результатом нахождения в методологическом тупике, связанном с вульгарной трактовкой положений марксистской политэкономии и социологии, с очевидной односторонностью такой позиции. Большое влияние на решение проблемы кочевого феодализма, собственности на средства производства в условиях традиционного кочевого общества, наличии классов и формах эксплуатации оказывали господствующая коммунистическая идеология и политическая ситуация в СССР. Практически каждая статья 30—50-х гг. начинается с «правоверных» высказываний в пользу классиков марксизма-ленинизма, едких выпадов в сторону буржуазных ученых, жестких обвинений советских исследователей, неправильно понимающих положения исторического материализма. Таким образом, сугубо научная проблема в это время могла быть превращена в идеологическую и политическую. Связано это было с тем, что многочисленные кочевые народы, доставшиеся СССР от Российской империи, также как и все остальное население государства должны были участвовать в строительстве социализма. Поскольку «классики марксизма» не предусмотрели в своих работах возможность перехода к социализму сразу из состояния первобытнообщинных отношений, необходимо было доказать наличие классового общества у кочевников, эксплуатации, несправедливости по отношению к большинству рядовых производителей, их недовольство существующим положением вещей. Все эти многочисленные категории угнетаемого населения должны были стать опорой советской власти в условиях кочевого хозяйства и были призваны поддерживать и осуществлять социалистические преобразования в жизни своего народа (казахского, киргизского, тувинского и т. д.). Необходимость колхозного строительства и построения социализма привели к формированию ставшего общепринятым представления о примитивности кочевой жизни, ее застойности и консервативности. Поскольку, исходя из принципов социалистического интернационализма, все народы равны и одинаково талантливы, то и в кочевом хозяйстве начали искать прогресс, который однозначно был определен в тенденции к оседанию и занятию земледелием или ремеслами. Это же привело к поиску и определению стадий в кочевом хозяйстве, неизбежно завершающихся оседлостью. В такой ситуации представители кочевых народов, отстаивающие свой традиционный образ жизни, обвинялись в буржуазном национализме (хотя до создания собственной буржуазии и соответственно капиталистических отношений даже по традиционной схеме исторического материализма всем этим народам было еще очень далеко) и преследовались как реакционеры и враги советской власти. В исторических же работах остро обсуждался вопрос о наличии собственности на землю как основное средство производства, от решения которого зависело выделение класса эксплуататоров и форм эксплуатации, определение способа взимания и формы феодальной ренты [Тортика 1999, с. 11].

6. Такие ХКТ (три варианта), существующие в условиях аридной зоны и основанные на кочевом или полукочевом скотоводческом хозяйстве, выделяет С.И. Руденко [Руденко 1961, с. 3—4]. По его мнению, детальное ознакомление с бытом скотоводческих племен Азии свидетельствует о том, что в огромном большинстве они вели полукочевой образ жизни. Последний обуславливался составом стад и имущественной дифференциацией [Руденко 1961, с. 5]. Г.А. Федоров-Давыдов также выделяет три основные «формы» кочевого хозяйства. Две из них он квалифицирует как «полукочевые» и считает, что именно эти «варианты» были наиболее распространенными в среде поздних кочевников Восточной Европы [Федоров-Давыдов 1966, с. 198—199]. С.С. Сорокин, в свою очередь, выделяет пять подобных ХКТ [Сорокин 1961, с. 28—29]. Такое же количество типов (пять), хотя и с иной их характеристикой, насчитывает А.М. Хазанов [Хазанов 1975, с. 11]. Все это приводит к выводу о том, что одновременное существование многочисленных типов скотоводческого хозяйство с разным составом стада, различной степенью оседлости или полным ее отсутствием, свидетельствует, скорее, не о наличии «стадий» и эволюции кочевого хозяйства, а о разнообразных природных условиях и исторических обстоятельствах, в которых складывались и развивались те или иные ХКТ.

7. Хорошее представление об этом дает описание калмыцкой юрты, выполненной И.И. Лепехиным около 1769 г.: «...Весь их дом состоит в кибитке, войлочной постели, котле и двух или трех кожаных узкогорлых ведрах. Кибитки своп делают из звенчатых решеток, которые, будучи розтянуты, цилиндрическую представляют фигуру. Через каждый узел решетки ставят изогнутые шестики вышыною аршина в два и с лишком, которые укрепляются вверху в деревянном круге, на котором проверчены дыры по числу палок. Круг связывается выпуклистым крестом для твердости. И так, когда круг наденется на палки, то верх кибитки представляет полушароватую фигуру. Снаружи цилиндр кибитки окутывают или войлоком в зимнее время, или рогожею, сделанною из тростника; а полушар кибитки всегда одевается войлоком. Сверх онаго войлока отверстие круга покрывается другим войлоком, разрезанным на четыре полы, который им служит вместо трубы... Посреди кибитки ставят они таган, служащий им вместо печи. На нем они варят свою пищу, на нем они и топят, а дым проходит в отверстие верхнего круга...» [Записки путешествия... 1821, с. 234].

8. Яркий пример кочевой этнопсихологии, системы ценностей, характерной для представителей кочевого мира, приводит австрийский барон Сигизмунд Герберштейн в своих «Записках о Московитских делах». Путешествуя по Восточной Европе в первой четверти XVI в. (первая поездка в Москву — 1516 г., вторая — 1525 г.) он сталкивался с различными народами, в том числе и с ордынскими татарами. Общаясь с ними, Герберштейн записал поговорку, которая свидетельствует о крайнем пренебрежении оседлостью, оседлым образом жизни и связанными с ними занятиями. Татары, писал Герберштейн, «...не остаются долго на одном месте, считая за сильное несчастие долго пребывать на одном и том же месте. Поэтому иногда, рассердившись на детей и призывая на них тяжкое несчастие, они обычно говорят им: «Чтоб тебе, как христианину, оставаться всегда на одном месте и нюхать собственную вонь». Поэтому, стравив пастбища в одном месте, они переселяются в другое, со стадами, женщинами и детьми...» [Герберштейн 1908, с. 143—144]. В третей четверти того же столетия Россию и сопредельные страны четыре раза посетил англичанин Антон Дженкинсон (с 1557 по 1571 гг.). Он ездил из Москвы в Бухару и далее, видел кочевников, описывал их жизнь и нравы. В данном контексте интересны его наблюдения над ногайцами восточноевропейских степей: «...Зерен они не едят вовсе и не употребляют хлеба; смеются за это над христианами, презирая нашу крепость, они говорят, что мы живем едой верхушек трав и пьем из них же выделанные напитки; чтоб достичь их силы и крепости рекомендуют есть много мяса и пить молоко» [Известия англичан... 1884, с. 38].

9. См. также работы С.А. Плетневой [Плетнева 1967, с. 57], О.М. Приходнюка [Приходнюк 2001, с. 89] и т. д.

10. Различные категории зависимости и наличие зависимых работников в хозяйствах кочевых баев, нойонов, зайсангов, манапов, беков и ханов фиксируют источники начиная с эпохи раннего средневековья и заканчивая концом XIX — началом XX в. По этому поводу см. работы А.Н. Бернштама [Бернштам 1946, с. 115—129], В.Я. Владимирцова [Владимирцов 1934, с. 158—172], А.М. Хазанова [Хазанов 1975, с. 139—151] и т. д. Очень часто такими зависимыми работниками, обслуживавшими нужды большого богатого хозяйства, становились дальние родственники владельца. Бели они и не были родственниками, то со временем, через одно два поколения становились как бы младшими членами рода, обреченными на всю жизнь работать на «старших» его членов. Мужчины пасли скот, седлали коней, рубили дрова, резали и разделывали забитых животных. Женщины собирали топливо, убирали в юрте, готовили еду, нянчили детей, обрабатывали молочные продукты и т. д. Положение этих людей было крайне бесправным, они часто не имели своего жилья, женились с разрешения хозяина, не получали регулярной платы и работали только за еду [Потапов 1947, с. 12—14].

11. Земледелие у кочевников могло быть совершенно не связано с оседанием и оседлым образом жизни, иногда целые кочевые орды имели поля, засеянные пшеницей, и при этом продолжали кочевать большинством своего численного состава. О такой своеобразной, кочевой форме земледелия, практиковавшейся ордынцами, по крайней мере, во второй половине XV в. рассказывает венецианский дворянин, купец и путешественник Иосафат Барбаро: «...В исходе февраля месяца по всей орде громогласно возвещают желающим делать посев, дабы они заблаговременно приготовили все, для того нужное; ибо в такой-то день марта предположено отправиться к такому-то месту, для посева избранному. Вследствие сего объявления, все желающие немедленно делают приготовления свои; насыпают семянный хлеб на повозки и отправляются с рабочим скотом, женщинами и детьми, или только с частью своих семейств к назначенному месту, которое обыкновенно бывает не далее двух дней пути от пункта, где находилась орда во время возвещения приказа о посеве. Тут остаются они до тех пор, пока вспашут землю, посеют хлеб и окончат полевые работы, и потом уже возвращаются назад в орду. Между тем Хан, подобно матери семейства, отпустившей детей своих порезвится и беспрестанно издали наблюдающий за ними, все кружиться около засеянного поля, останавливаясь то там то сям, — никогда не удаляясь от онаго далее четырех дней пути. Когда же хлеб созреет, то все желающие, как сеятели, так равно и покупатели, отправляются туда для жатвы; с повозками, волами, верблюдами и со всем нужным, как бы на собственную мызу. Почва земли у них весьма плодородная. Пшеница очень крупна зерном и нередко родится сам-пятьдесят, а просо сам-сто. Иногда жатва бывает так обильна, что не знают, куда деваться с хлебом, и часть его по необходимости оставляют на месте...» [Библиотека иностранных... 1836, с. 36—37]. При таком богатом урожае ордынцы практиковали земледелие далеко не каждый год, совершая иногда пропуски между посевами в 11 лет, а на вопросы о том, что они будут есть, отвечали — «а мясо на что» [Библиотека иностранных... 1836, с. 38]. Таким образом, кочевники в очередной раз демонстрировали свою независимость от продуктов земледелия, тот факт, что традиционное кочевое хозяйство давало им все необходимое для жизни.

12. Точно также и северные туркмены в конце XIX — начале XX в. могли вести, в целом, кочевую жизнь, иногда занимаясь и земледелием. Часть семей могла кочевать со скотом, а часть обрабатывала землю. Некоторые семьи, в зависимости от складывавшихся обстоятельств, часто возвращались от земледелия к скотоводству и кочевой жизни, и обратно [Марков 1961, с. 149, 192]. Следует, впрочем, иметь ввиду, что к этому времени туркмены располагали меньшим, по сравнению с прошлыми временами, количеством скота. Беспрерывные войны, межплеменные столкновения и другие события туркменской истории XIX в. привели к дальнейшему сокращению поголовья скота и увеличен степень оседлости населения [Марков 1961, с. 194].

13. А.М. Хазанов отмечает, что у туркмен и южных групп казахов в XIX в. кочевники, лишившиеся скота, оседали на землю, а разбогатевшие земледельцы нередко обзаводились скотом и переходили к кочеванию [Хазанов 1975, с. 13].

14. Здесь следует согласиться с А.М. Хазановым, который отмечал, что «...седентаризации и номадизация в Евразии происходили в основном в маргинальных районах, в которых возможны оба рода хозяйственной деятельности — и скотоводство, и земледелие. Там они являлись двумя обратимыми и встречными процессами, совершавшимися на протяжении всей истории кочевничества в евразийских степях. Они могли происходить даже одновременно, в рамках одного и того же общества» [Хазанов 1975, с. 13].

15. Сходную мысль И.И. Ляпушкин высказал в полемике с М.И. Артамоновым еще в 1958 г.: «Однако мы не можем согласиться со вторым выводом М.И. Артамонова — утверждением о кочевнической хазаро-болгарской основе салтово-маяцкого населения и его месте в образовании Хазарского государства» [Ляпушкин 1958, с. 137]. «Изучение памятников салтовской группы показывает, что с момента своего появления в бассейне р. Дона салтово-маяцкая культура выступает как вполне сложившаяся культура оседло-земледельческого населения... В свете этих данных нет никаких оснований считать собственно салтовскую группу поселений памятниками, принадлежащими оседающим кочевникам...» [Ляпушкин 1958, с. 144]. Но, после работ М.И. Артамонова [Артамонов 1962] и С.А. Плетневой [Плетнева 1967] в хазароведении в целом возобладала мысль о том, что оседание являлось одним из основных факторов и составляющих формирования как салтово-маяцкой культуры, так и социально-экономического развития соответствующего населения.