§ 6.4. Доно-Донецкий путь и лесостепное Придонечье в середине VIII — середине X вв.: реконструкция характера и направлений торговых связей

Следует отметить, что в ходе реконструкции торговых путей далеко не всегда учитывались реальные исторические условия, существовавшие в зоне прохождения того или иного маршрута, наличие там возможностей для безопасного и беспрепятственного передвижения купцов, покупательная способность местного населения (уровень развития его хозяйства, социальных отношений, политической структуры). На основе относительно небольшой выборки нумизматического материала (нескольких кладов и отдельных находок) в результате использования различных методических подходов или, скорее, в результате отсутствия четко сформулированной методики, делались, порой, диаметрально противоположные выводы. Иногда методика, декларируемая автором, не соответствовала окончательным результатам анализа того же автора, противоречила комплексу доступных для изучения источников. Можно назвать ряд до сих пор спорных методических положений в оценке и исторической интерпретации кладов и монетных находок. Прежде всего, это объяснение причин выпадения кладов на той или иной территории, что именно обозначает наличие кладов, какие экономические или военно-политические процессы за этим скрываются, и как понимать отсутствие кладов в тех случаях, когда по данным письменных и археологических источников они должны быть.

Например, В.Л. Янин считает клады, прежде всего, доказательством местного денежного обращения и не склонен связывать их с транзитной торговлей. По его мнению, только после насыщения местного рынка монетой, дирхемы через балтийских славян попадают в бассейн Балтийского моря и в Скандинавию. Даже пути по Оке и Десне, именно в силу обилия кладов в бассейне Оки, он рассматривает как внутренние пути русской торговли [Янин 1956, с. 103].

В.П. Даркевич, анализируя распространение, главным образом, вещевых кладов и находок, отмечает, что топография предметов импорта дает возможность реконструировать пути сообщения. По его мнению, концентрация находок определяет главные направления и торговые пункты и, кроме того, условия находок предметов импорта характеризуют социальный состав участников обмена [Даркевич 1976, с. 143].

По мнению А.Е. Леонтьева, «...клады отмечают не столько торговую дорогу, сколько тяготеющие к ней районы сосредоточения населения. В этой связи на основании только монетных находок и кладов, особенно при рассмотрении обширных регионов, как правило, можно указать лишь наиболее вероятные пути сообщения...» [Леонтьев 1986, с. 5].

Сходную мысль высказал и В.В. Кропоткин: «Внимательное изучение топографии кладов куфических монет в Восточной Европе убедительно показывает, что в международной и межплеменной торговле принимали участие не только восточные славяне, но и их соседи — аланы, болгары, хазары, венгры, финно-угорские племена Прикамья и Верхнего Поволжья, народы Прибалтики и Скандинавии» [Кропоткин 1978, с. 111].

В.М. Потин считает, что «...случайность монетных находок облегчает определение распространенности кладов на той или иной территории, установление определенных закономерностей» [Потин 1968, с. 9]. «...Находка крупного клада на территории селища говорит о его особом значении как сельского феодального центра, местопребывания княжеской администрации» [Потин 1968, с. 28].

Так что же маркируют монетные клады, торговые пути или же места сосредоточения населения вдоль этих путей? Если места сосредоточения населения, то в силу каких причин это население аккумулировало денежную массу, в какой роли оно выступало в развернувшейся на речных путях международной торговле, чем торговало или могло торговать? Если торговые пути, то, опять же, какие: местные или транзитные? Если местные, то в каких экономических и социальных условиях развивалась эта торговля, было ли местное население способно к организации такой торговли на своей территории, возможен ли был у тех или иных племен полноценный товарно-денежный обмен, и вообще существовало ли регулярное денежное обращение?. Если торговля была транзитной, то почему на одних участках транзитных торговых путей клады есть, а на других их нет или очень мало? Как представляется, полного ответа на эти вопросы авторы нумизматических работ и комментариев пока не дают.

Учитывая поставленные вопросы можно попытаться хотя бы в первом приближении реконструировать картину использования речного торгового пути по Дону и Северскому Донцу в хазарское время (VIII—X вв.)...

Хазары появляются в Днепро-Донском междуречье около 678 г., когда в погоне за болгарами Аспаруха они доходят до берегов Дуная [Коковцов 1932, с. 75]. Естественно, что в это время о мирной торговле речь не идет [Корзухина 1954, с. 34]. В течение нескольких десятилетий происходит освоение хазарами тогда еще нового для них геополитического пространства и, уже к началу VIII в. они владеют практически всем степным Крымом, распространяют свою власть на степь и, вероятно, лесостепь, между Днепром и Доном [Айбабин 1999, с. 185; Васильев 1927, с. 186; Якобсон 1954, с. 152]. По всей видимости, хазары не переселяются в названные регионы, их присутствие здесь определяют военные гарнизоны в отдельных пунктах Крыма и подвижные контингенты в степи [Тортіка 2004, с. 122]. Нельзя исключить и использования войск болгар Батбая, принявших хазарский сюзеренитет, для контроля над новыми территориями. В это время говорить о существовании торговых путей по Дону и Донцу, скорее всего, ещё не приходится.

Таким образом, начало восточной торговли с Хазарским каганатом, по всей видимости, следует датировать последней четвертью — концом VIII в. В это время хазары постепенно прекращают регулярные набеги на Закавказье, а арабы на Северный Кавказ [Noonan 1984, p. 151—282]. Устанавливается определенный паритет сил, который даже привел к нескольким, правду неудачным, попыткам заключения династических браков между арабскими наместниками Армении и хазарскими каганами. В контексте подобной брачной политики хазары уже демонстрируют владение монетной массой, сокровищами, выраженными в сотнях тысяч дирхемов [Christian 2000, p. 291]. Именно такое приданое давал хазарский каган со своей дочерью Хатун, выходившей замуж за Язида, правителя Армении. С установлением мирных взаимоотношений между арабами и хазарами, восточные купцы получают возможность для осуществления торговых операций на территории Хазарского каганата, в северо-западном Прикаспии и в бассейне Волги [Новосельцев 1990, с. 203]. Вероятно, это обстоятельство приводит к встрече владельцев монетного серебра — восточных купцов и скандинавских военно-торговых отрядов, получивших в Восточной Европе обобщенное наименование русов [Noonan 1984, p. 181—282; Noonan 1987—1991, p. 213—219]. Каков был характер этих первых встреч судить трудно, но так или иначе русы получают доступ к куфическому серебру и первые монетные клады появляются на северных участках: Великого волжского пути, в Ладоге и Ладожской области. Интенсивным этот обмен назвать еще трудно, как известно, ранних монетных находок и кладов в Восточной Европе относительно немного. Можно предположить, что в первые десятилетия IX в. формируются только некие схемы взаимоотношений, позволяющие получать выгоду от такой торговли всем заинтересованным сторонам. После 833 г. торговля активизируется, количество кладов и число монет явно возрастают. Они обнаружены в бассейне Оки и, по-прежнему, на верхней Волге.

Все арабские авторы, писавшие о торговле с Восточной Европой, достаточно четко формулируют приоритеты этих отношений. Их интересуют меха, рабы, янтарь, моржовая кость, мечи, вывозившиеся скандинавами из рейнских мастерских. Ничего о приобретении восточными купцами продуктов местного ремесленного производства неизвестно. Да и какую ценность могли иметь эти продукты для жителей крупных городов Ближнего Востока, Закавказья, Средней Азии? Очевидно, что ремесленные изделия жителей Восточной Европы в это время очень мало интересовали представителей более развитых в экономическом отношении регионов. Не было никакого смысла испытывать величайшие трудности и опасности торгового путешествия для того, чтобы привезти на продажу на рынки Рея или Багдада лепную керамику роменского типа, грубые льняные ткани или кустарные изделия славянских кузнецов. Как отмечала Т.М. Калинина (в связи с анализом сообщений Ибн Хордадбеха и Ибн ал Факиха о транзитной торговле купцов-рахданийа), в VIII в. уровень производства и в Западной, и в Восточной Европе был настолько низким, что ни местные ремесленные изделия, ни отсутствие там месторождений драгоценных металлов не способствовали развитию торгового обмена с Византией, Индией, Халифатом [Калинина 1986, с. 78].

Археологически в Средней Азии зафиксированы только единичные украшения салтовского облика [Труди Семиреченской... 1950, с. 110; Ставиский 1960, с. 117], хотя, вполне возможно, что они производились на месте и были результатом развития общеевразийской моды. Кроме того, сами салтовские украшения, как считается в последнее время, восходят, во многом, к моде западных тюрок, определявшейся, в свою очередь, вкусами ремесленников Согда [Тереножкин 1950, с. 92—93].

Арабские купцы вывозили из Восточной Европы только те товары, которые могли оправдать риск торговых предприятий и принести многократную прибыль. Это должны были быть также товары, пользующиеся устойчивым спросом в мусульманских странах. К их числу нужно отнести в первую очередь меха и рабов, возможно, мед и воск. Этот набор товаров считается традиционным для Восточной и Средней Европы, начиная с эпохи бронзы и вплоть до средневековья [Анохин 1967, с. 7—67]. Можно утверждать, что именно эти товары и вызвали основной поток монетного серебра, поступавшего в Восточную Европу, частично оседавшего здесь и следовавшего транзитом в Прибалтику, Скандинавию, Западную Европу [Noonan 1992, p. 237—259]. Других ресурсов, привлекавших внимание цивилизованного Востока, в это время в Восточной Европе еще не было, либо они еще не были разработаны [Новосельцев 1990, с. 205]. Следовательно, появления большого количества монет и монетных кладов можно ожидать там, где работорговля и торговля мехами были превращены в постоянный промысел, профессию тех или иных групп населения Восточной Европы. В рамках традиционных форм хозяйства, носившего длительное время общинный, натуральный характер, возможностей для интенсивного товарного обмена и накопления значительных денежных средств ещё не было. В границах племенного строя не было и социальных условий для появления значительных групп населения, выделяющихся имущественно из основной общинной среды. Только племенная верхушка могла претендовать на определенное богатство, обусловленное ее властным положением.

Даже в середине X в. в таком экономически развитом полиэтничном населенном пункте как Гнездовское городище (поселение у р. Свинец), служившем для ремесленного обслуживания транзитных торговцев, а также являвшемся погостом, на котором останавливались князь и дружина для сбора полюдья [Петрухин, Пушкина 1979, с. 101, 104], зафиксирована некоторая замедленность денежного обмена. По наблюдениям А.В. Фомина, в Гнездовском денежно-вещевом кладе (1993 г. находки), как и в Звеничевском (Черниговской обл.) кладе (1971 и 1985 гг. находки), денежная масса кладов может быть разделена на две разнородные части, отличающиеся по составу монет. Это свидетельствует о том, что клады собирались в несколько приемов или образовывались на основе нескольких денежных сумм из разных источников [Фомин 1996, с. 191]. Разница между частями клада составляет несколько лет, как и набор монет, внутри отдельных частей соответствует нескольким (2—5) годам чеканки. Не исключено, что эти разные части кладов могли сформироваться в результате каких-то отдельных торговых предприятий транзитного характера, связанных с посещением Поволжья, может быть даже Булгара или Итиля. Очевидно, что при интенсивном денежном обмене на месте, в самом Гнездово, монеты разных мест и лет чеканки, находившиеся в торговом обороте, должны были бы сильно перемешаться и не объединялись бы в отмеченные А.В. Фоминым группы внутри кладов. Тем не менее, этого не случилось. Следовательно, денежный обмен находился на еще достаточно низком уровне и был связан с оперированием крупными суммами денег, не исключено, что на вес или мерами¹ в уплату за дорогостоящие товары транзитного характера. Если так было в X в., то естественно, что в более ранний период, на протяжении IX в. нужно предполагать еще меньшую интенсивность оборота монет и участия денег в местной торговле.

Что везли в Восточную Европу купцы из мусульманских стран? Прежде всего — монетное серебро, в меньшей степени — дорогие изделия из серебра и других металлов и стеклянные бусы сирийского или египетского производства, пользовавшиеся большой популярностью у разных групп аборигенного населения. О последнем сообщает Ибн Фадлан², слова арабского автора подтверждают данные археологических раскопок могильников Поволжья, Поочья, Придонцовья, Левобережного Поднепровья.

На Дону и Северском Донце куфические монеты появляются только после более полного освоения хазарами этого региона. Как отмечалось выше, самый ранний клад восточного серебра был обнаружен на Правобережном Цимлянском городище. Он состоял из шести целых монет и 42 обломков, среди которых определены монеты сасанидского, арабо-сасанидского, табаристанского, Омейадского, аббасидского и идрисидского чекана. Подобный набор характерен именно для ранних кладов на территории Восточной Европы [Кропоткин 1978, с. 114]. Этот памятник, скорее всего, не может свидетельствовать о развитии торговли, экономики, товарно-денежных отношений. Результаты археологических работ С.А. Плетневой свидетельствуют о том, что это было поселение осевших или оседающих кочевников, возможно, гарнизона крепости. Никаких следов интенсивной экономической деятельности, характерной для Старой Ладоги, Тимерево, Гнездово здесь нет. В качестве таможенного пункта на переволоке Правобережное Цимлянское городище не выступало, эта роль досталась Саркелу, построенному в 840 г. Скорее всего, клад серебра, зарытый обитателем городища, имеет внеэкономическое происхождение и связан с какими-то военными или грабительскими предприятиями, в которых его владелец мог принимать участие.

На Северском Донце в середине VIII в. появляется достаточно многочисленное алано-болгарское население, оставившее целый ряд памятников СМК. Как показывает археологическое изучение Придонечья, в ареале салтовской культуры и, тем более, на салтовских памятниках нет кладов куфических монет. Известны только отдельные находки, связанные, главным образом, с погребальной обрядностью. В то же время очевидно, что салтовское население контролирует практически все течение Донца. Вдоль этой реки расположен целый ряд городищ и неукрепленных селищ. Донец не настолько широкая река, чтобы его воды могли служить убежищем для путешествующих по воде купцов. Он имеет ширину в верхнем течении всего лишь несколько десятков метров (50—30), в нижнем течении, местами, до 100 м. Как отмечалось выше, на Донце было много отмелей и перекатов, на которых суда нужно было вести волоком. Отряд лучников в любом месте мог остановить купеческий транспорт, расстрелять непокорных, принудить их пришвартоваться к берегу. Игнорировать салтовское население по дороге к славянам Днепровского левобережья, купцы таким образом, не могли.

Кроме того, археологически у населения салтовской культуры зафиксирован подъем производящей экономики, имевшей комплексный характер [Плетнева 1967; Михеев 1985, с. 66—150]. Развивается пашенное земледелие, отгонное скотоводство, различные домашние ремесла и промыслы [Михеев 1985j с. 151—286]. Раскопки могильников позволяют говорить о достаточно высоком имущественном уровне большинства членов общества [Афанасьев 1993, с. 34—50; Михеев 1991, с. 48—49]. Для мужских погребений характерен высокий уровень вооруженности [Аксьонов 1997, с. 51; Аксенов 1998, с. 39—51; Бубенок 2002, с. 24; Крыганов 1989, с. 98—114; Криганов 1993, с. 52—62; Михеев 1986, с. 158—173; Михеев 1990, с. 45—52]. Весь комплекс находок свидетельствует о том, что население региона находится на подъеме, во всех отношениях благополучно [Михеев 1986, с. 349—355; Плетнева 1999, с. 24—64], при этом социальное развитие еще не вышло за пределы высших стадий развития племенного строя³ [Афанасьев 1993, с. 152—153; Тортика 2005, с. 480—486].

Моделирование системы взаимоотношений между носителями салтовской культуры и соседними славянскими племенами показывает⁴, что, по крайней мере, до конца IX в. алано-болгары должны были пользоваться определенным военно-политическим преимуществом в регионе [Березовец 1965, с. 51—52; Новосельцев 1990, с. 200—205; Тортика 2002, с. 146]. Древнерусская летопись указывает на то, что только после походов Олега северяне и радимичи перестают платить дань хазарам [ПВЛ 1999, с. 150]. Нет сомнений в том, что данниками хазар были и поляне [Новосельцев 1990, с. 204]. В то же время на их территории клады есть [Котляр 1971, с. 21; Кропоткин 1978, с. 113—115], а здесь практически нет.

Нельзя объяснить отсутствие кладов на территории лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры и плохой изученностью региона. Напротив, как уже говорилось выше, здесь к настоящему времени известно около 300 объектов [Афанасьев 1993, с. 13], многие из которых неоднократно подвергались археологическим раскопкам и исследованы достаточно большой площадью [Плетнева 1999, с. 24—64]. Вероятно, речь идет все же об определенной исторической закономерности. Кладов нет, потому что их здесь просто не зарывали. Г.Ф. Корзухина, оценивая теоретически факт наличия или отсутствия кладов на той или иной территории, отмечала, что «внешние причины только отчасти влияют на обнаружение кладов, в общем же, появление их в тех или иных пунктах, как и их количество, несомненно, отображают правдивую картину распределения кладов по территории Древней Руси. Сама неравномерность распределения кладов неслучайна...» [Корзухина 1954, с. 33].

В связи с обсуждением феномена отсутствия монетных кладов в тех местах, где либо по данным письменных источников, либо на основании комплекса археологических, географических и иных соображений они вроде бы должны быть, А.В. Назаренко справедливо отмечает, что «наиболее активная тезаурация должна была наблюдаться там, где деньги не на что было потратить» [Назаренко 2001, с. 93]. Придонецкий регион распространения памятников салтово-маяцкой культуры во многом соответствует подобной характеристике. На самих салтовских памятниках и в непосредственной близости от них, как уже говорилось, кладов не обнаружено. Отдельные монетные находки сделаны только на некрополях — это обол мертвого или украшение, носившееся умершим при жизни. Клады в этом регионе, если они и есть, либо тяготеют к славянским — северянским памятникам, либо достаточно поздние и не могут быть связаны с населением СМК. В то же время, это население имело достаточно развитую комплексную экономику и, наверняка, участвовало в военно-политических процессах своего времени (в набегах на лесную зону за рабами, в сборе дани со славянских племен — полян, радимичей, северян, вятичей). Таким образом, у этого населения вполне могли быть деньги, полученные в результате продажи рабов и зерна.

Здесь не стоит преувеличивать значение пути через переволоку на Волгу, вероятно, он использовался, но был важен, скорее, как участок транзита для русов (руси, росов), но не как привычная торговая. артерия, обеспечивавшая интересы достаточно многочисленного и экономически благополучного населения СМК. Донецкий и Донской путь, вероятно, достаточно активно использовались, но не в транзитном, а в региональном торговом режиме. В условиях относительной стабильности до прихода венгров в Ателькузу, при венграх, сохранявших лояльные отношения с Хазарским каганатом, особенно после сооружения Саркела и вплоть до появления печенегов на Дону (до 889 г.) не было никаких препятствий для использования традиционного, известного ещё в античное и в римское время торгового пути по Дону и Донцу. Основными контрагентами в этой торговле, в отличие от волжского пути, где господствовали арабские купцы и русы, были евреи из Таматархи и византийские греки, вероятнее всего жители Боспора⁵. Навигация по Азовскому морю в теплое время года не представляет особой сложности, кроме того, летом нетрудно было подняться вверх по течению Дона, а затем и Донца. О таком направлении торговли свидетельствует многочисленная амфорная тара (средневековые крымские амфоры VIII—X вв.), обнаруженная археологами на поселениях СМК. Так, в ходе раскопок Нетайловского селища в 2004 г. было установлено, что в керамическом комплексе салтовского времени (VIII—X вв.) преобладает в процентном отношении амфорная тара — 45%; затем следует лепная керамика домашнего изготовления — 35%; на последнем месте находится гончарная сероглиняная керамика — 20% [Колода, Ряполов, Тортика 2005, с. 176—178].

Сходная пропорция керамического материала была зафиксирована исследователями в ходе раскопок хазарского слоя Саркела. Автор публикации, С.А. Плетнева, отмечает явное преобладание тарной керамики на этом памятнике. Но, в отличие от лесостепного региона, здесь в большей степени представлены не рифленые или гладкие амфоры, а красноглиняные кувшины высоких пропорций с плоскими ручками. Обломков таких кувшинов обнаружено в четыре раза больше, чем фрагментов раннесредневековых амфор. Происхождение таких кувшинов С.А. Плетнева связывает в первую очередь с Таматархой и отмечает, что их производство было начато еще на рубеже VIII—IX вв., а наибольшее распространение они получили в X—XI вв. [Плетнева 1996, с. 11—12].

Скорее всего такие кувшины использовались для перевозки каких-то товаров, скорее всего жидких тел, масла или вина, может быть даже и нефти, служившей, как считает С.А. Плетнева, для освещения [Плетнева 1996, с. 152]. В то же время сомнительно, чтобы керамика, даже такого высокого качества, играла роль самостоятельного товара, перевозившегося на достаточно большое расстояние от Керченского пролива (а возможно, что и от Херсона) до Саркела. Возможно, что купцы из Боспора (или иных византийских городов Таврики) и Таматархи получали, таким образом, двойную выгоду, продавая на месте, в Саркеле, и содержимое сосудов, и сами сосуды. В верхнем Придонечье кувшинов меньше, по всей видимости, потому, что эта тара хуже приспособлена для дальних перевозок на небольших лодках с необходимостью прохождения через перекаты и волоки. Вероятно, что амфора была удобнее и надежнее в этих условиях. Если от Нижнего Дона до Саркела можно было дойти на относительно крупных речных судах⁶, минуя отмели и перекаты и следуя фарватеру реки, то на Донце это было невозможно. Для того, чтобы подняться от устья Донца до уровня Верхнего Салтова в VIII—X вв., когда климат был засушливым и реки менее полноводными, необходимо было преодолеть несколько десятков отмелей и бродов, через которые суда (лодки) нужно было тащить только волоком.

Кроме амфорной тары, еще одним археологическим аргументом в пользу именно южного, византийско-крымского направления развития обменных отношений салтовского населения Придонечья, являются находки высококачественной столовой посуды крымского производства. Она фиксируется в составе погребального инвентаря ряда могильников региона. Так, в результате работ В.К. Михеева, проводившихся в 1985—1994 гг. на могильниках у с. Красная Горка и Червонная Гусаровка Балаклеевского района Харьковской области, были обнаружены 36 кувшинов-ойнохой, 43 небольших красноглиняных одноручных кувшина, 9 кружек с петлевидной ручкой, 1 фляга и 4 стеклянных сосуда, вероятно, византийского происхождения [Аксенов, Михеев 19986, с. 344—345]. Единичные находки крымской столовой посуды известны также в Нетайловском, Крымском, Волоконовском, Дмитриевском могильниках, в Саркеле и на Правобережном Цимлянском городище.

Проведенный В.С. Аксеновым типологический анализ этих изделий позволил ему сделать определенные хронологические выводы. Прежде всего, аналогии всем обнаруженным в Придонечье типам посуды фиксируются в местах ее производства, на памятниках Крыма. К их числу следует отнести Скалистинский могильник, могильник Чуфут-кале, Тепсень, поселения Юго-западного Крыма и т. д. Корреляция хронологических рамок бытования подобной столовой посуды, установленных исследователями крымских памятников, с инвентарем и планиграфией салтовских грунтовых могильников Придонечья (Красная Горка, Червонная Гусаровка), позволяет сделать вывод о распространении крымского импорта на раннем этапе существования салтовской культуры, во второй половине VIII — начале IX вв. [Аксенов, Михеев 19986, с. 353]. Причем характерно, что крымские ойнохойи, обнаруженные в более поздних погребениях, датирующихся первой половиной IX в., носят следы длительного использования [Аксенов, Михеев 19986, с. 351]. Похоже, что с середины IX в. подобные изделия в ареал распространения лесостепного варианта салтовской культуры практически не поступают. Если эта хронология верна, то необходимо понять, какие исторические процессы ее обусловили. Так, например, В.С. Аксенов полагает, что прекращение использования столовой крымской посуды салтовским населением объясняется двумя основными причинами. Во-первых, затруднением сухопутных связей с Крымом после появления в Днепро-Донецкой лесостепи венгров. Во-вторых, развитием собственно салтовского гончарного производства, удовлетворявшего все нужды местного населения, в том числе и в качественной столовой посуде [Аксенов, Михеев 19986, с. 349, 351].

Логика В.С. Аксенова не вызывает возражений. Действительно, население, переселившееся в лесостепное Придонечье откуда-то с юга, первоначально сохраняло традицию использования крымской столовой посуды, а, возможно, и какие-то контакты с местами ее производства. Скорее всего, владельцы посуды сами покупали ее в Крыму, в Таматархе или где-то в низовьях Дона, поскольку трудно предположить, чтобы византийские купцы осуществляли дальнюю торговлю глиняной посудой и специально организовывали ее вывоз в бассейн Северского Донца. Сомнительно, чтобы такой товар мог оправдать расходы и риск дальних торговых предприятий. После появления венгров в Леведии, несмотря на относительно лояльные отношения последних с Хазарским каганатом [Новосельцев 1990, с. 207], лесостепное население потеряло возможность регулярного и беспрепятственного проезда на юг. Одновременно, со сменой поколений и развитием местного гончарного производства, вероятно, под влиянием переселенцев с Северного Кавказа, получает распространение столовая посуда аланских типов, не уступающая крымской ни по качеству, ни по внешнему виду. В это время керамические изделия Крыма и Тамани продолжают поступать на Дон и Донец водным путем, но не в виде самостоятельного товара, а в качестве тары для более дорогостоящего и ходового продукта — вина.

Алано-болгарам, не оставившим кладов куфических монет, на самом деле было на что менять свой скот, рабов и зерно, у них было мало оснований для того, чтобы накапливать монетное серебро и закапывать клады. В отличие от торговли по волжскому пути, где преобладали дорогие импортные товары, предметы роскоши, работорговля и мехоторговля, здесь обмен, с экономической точки зрения, был относительно равноценным и основывался не на природных ресурсах, а, скорее всего, на результатах местного сельскохозяйственного производства⁷. Вероятнее всего, основными товарами, потреблявшимися в Подонье-Придонечье алано-болгарами, были вино и, возможно, масло. В большей степени именно вино, достаточно активно изготавливавшееся в хазарское время на территории Крыма [Айбабин 1999, с. 212; Герцен 2002, с. 32], где параллельно отмечается всплеск керамического (в том числе и тарного, амфорной») производства [Якобсон 1979, с. 51—56].

Существование виноторговли в Придонецкой регионе наглядно подтверждает выполненный С.Г. Кляшторным перевод граффити со стенки амфоры, обнаруженной на разрушенной части салтовского могильника у с. Маяки [Копыл, Татаринов 1979, с. 269]. Граффити, как это не странно, было выполнено рунами, процарапанными на стенке амфоры уже после обжига. Надпись относится к восточноевропейской разновидности рунического письма. Текст переведен следующим образом: «X (единиц) всего; (сюда) X (мер) входит (помещается). Белое сухое вино» [Кляшторный 1979, с. 270, 274; Кляшторный 2005, с. 101]. Таким образом, можно предположить, что вином постоянно и регулярно обеспечивался большой земледельческий регион. Эта схема во многом напоминает греческую виноторговлю (в обмен на зерно) скифского времени (V—III вв. до Н.Э.), а также торговлю позднеримского времени, зафиксированную на керамическом материале Черняховских памятников (II—IV вв. н. э.) [Славяне... 1990, с. 408—409].

Как отмечает Н.И. Винокуров, в связи с анализом античной виноторговли в Северном Причерноморье, вино можно рассматривать в качестве «стратегического» товара, всеобщего неравноценного эквивалента для обмена с варварами. Вино использовалось для меновой торговли (товар на товар) и всегда выступало в качестве одного из наиболее привлекательных эквивалентов обмена для варваров [Винокуров 2003, с. 9]. Уже в VII в. Пантикапей и другие боспорские города начинает виноторговлю с варварским населением Восточной Европы, организовывая, соответственно, поставки вина и в Днепро-Донское междуречье [Винокуров 2003, с. 6]. Сначала осуществлялась торговля привозным вином, но с конца IV — начала III вв. до н. э. в археологическом материале фиксируются боспорские (местного производства) амфоры для перевозки вина, что свидетельствует о развитом и товарном виноделии [Винокуров 2003, с. 31]. Интересно также, что и в античный период преобладали перевозки водными путями, в ходе которых в качестве тары для вина, как правило, использовались амфоры, наиболее удобные для загрузки судов [Винокуров 2003, с. 11]. Доставка товаров по воде была не только более быстрой и удобной, но и дешевой. Сухопутная перевозка по стоимости издержек могла превышать цену самого продукта, в том числе и вина.

Нельзя исключить использования и других видов тары, приспособленной для хранения жидкостей, например, кожаных бурдюков, весьма характерных для кочевого быта населения степной зоны Восточной Европы. Подобные бурдюки были распространены и у салтово-маяцкого населения. Их использование фиксируется благодаря находкам костяных бурдючных горлышек. Такие бурдюки могли изготавливаться на месте и служили для обеспечения разнообразных хозяйственных нужд местного населения [Михеев 1985, с. 181]. Тем не менее, в количественном отношении в культурном слое салтовских поселений преобладает именно амфорная тара. Вполне возможно, что бурдюки могли использоваться, в большей степени, для сухопутных перевозок Однако для населения Доно-Донецкого региона такие перевозки в хазарское время могли быть затруднительными не только из-за большого расстояния, но и в силу определенных геополитических причин. Степи Днепро-Донского междуречья со второй трети IX в. занимали сначала венгры, а потом, с 889 г, — печенеги. Судя по сообщению Константина Багрянородного, аланы и печенеги полностью контролировали сухопутное сообщение между Хазарией и территорией Крыма в середине X в. [Константин Багрянородный 1991, с. 37, 41, 53]. В мирных условиях такое передвижение в торговых целях было возможно и проходило, вероятнее всего, по линии — Итиль, через степи Калмыкии, вдоль левого берега Маныча на Тамань или вдоль правого берега Маныча к Нижнему Дону⁸ и далее, через Северное Приазовье в Крым [Плетнева 1996, с. 146].

Но так передвигались сами хазары. Гораздо более предпочтительным для византийской торговли Представляется путь по Азовскому морю, Дону и Донцу, существование которого засвидетельствовано многочисленными находками амфорной тары на придонецких поселениях хазарского времени. По всей видимости, схема виноторговли между византийскими центрами Крыма и варварской периферией Восточной Европы в хазарское время, в целом, воспроизводит основные элементы античной модели. По-прежнему речь идет о неравноценном, в подавляющем большинстве случаев, натуральном обмене. Участниками этой торговли являются с одной стороны византийцы, искушенные в выгодах торговли, особенно в виноторговле, которая велась в регионе около 1500 лет практически без потери преемственности. С другой стороны выступали народы, находящиеся на тех или иных ступенях развития племенного строя, живущие натуральным хозяйством, не имеющие регулярного денежного обращения. Эта модель вполне применима и к населению лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры, находившемуся на соответствующей (племенной) стадии социального и экономического развития. Подобная форма торговли и определяла, главным образов, режим использования водного (речного) пути, соединявшего винопроизводителей Крыма с алано-болгарами Северо-Западной Хазарии. Не восточное и юго-восточное (с мусульманскими странами Прикаспия и Закавказья), а южное и юго-западное направления торговли (с крымскими владениями Византии), безмонетной, основанной на натуральном обмене, позволяют зафиксировать здесь археологические источники.

Как представляется, находки монет на могильниках салтовской культуры в верхнедонецком регионе только подчеркивают факт отсутствия развитого денежного обращения у местного населения. Выше уже приводились известные В.В. Кропоткину данные о нескольких монетных находках (дирхемов) на Верхнесалтовском могильнике, датируемых 745/46 г. и один 777/78 г. Ранняя дата чекана этих дирхемов послужила основанием для предположения о раннем же начале функционирования торгового пути по Северского Донцу, связывавшего местное салтовское население, а через его посредство и левобережных славян со странами Востока, по крайней мере, с Прикаспием и Закавказьем. В то же время раскопки самого Верхнесалтовского, а также других могильников региона, показывают, что здесь относительно мало куфических монет IX—X вв.

Так, в дореволюционный период исследования Верхнесалтовского катакомбного могильника, по данным О.В. Иченской [Иченская 1982, с. 145—146], было обнаружено: 7 сасанидских монет VI—VII вв.; 38 Омейадских и Аббасидских дирхемов (часть определений весьма сомнительна), датирующихся началом VIII (705 г.) — началом IX вв. (814 г.), характерно, что большинство этих монет (28 экземпляров) датируется последней четвертью VIII — началом IX вв.; 1 идрисидская монета конца VIII — начала IX вв.; 24 приблизительно определенные монеты X в. Все монеты обнаружены в катакомбах и являлись частью погребального инвентаря. О.В. Иченской сделано важное наблюдение о характере использования серебряных монет их владельцами. Дело в том, что в ряде погребений (кат. № 5 и № 7 1906 г. раскопок, № 22 1911 г. и № 7 1947 г.) в одном ожерелье находились монеты разных лет чеканки, с разницей в 50—100 лет. Следует, в данном случае, согласиться с О.В. Иченской в том, что эти монеты служили в качестве украшений и передавались длительное время из поколения в поколение по наследству [Иченская 1982, с. 144]. Совершенно очевидно, что эти монеты находились вне товарного обращения, не служили нуждам обмена, а использовались именно как личное украшение или сокровище. В этой связи совершенно неприемлемым представляется вывод О.В. Иченской о «...местонахождении Салтова на пути славянской торговли с Востоком, которая до 833 г. велась главным образом по Северскому Донцу...», а также о том, что «Салтов... был одним из крупных торговых центров на этом пути» [Иченская 1982, с. 146—147].

Новые монетные находки, сделанные Харьковскими археологами на Верхнесалтовском катакомбном могильнике в последние десятилетия, также имеют совсем ранние даты⁹. Среди них: дирхем, чеканенный при Омейадах в Дамаске в 85 г.х/704 г.¹⁰; сасанидская монета — Хосров II (591—628 гг.) — год стерт¹¹; аббасидский дирхем — ал Мансур, 154 г.х. /770/l г.¹²; ал Мансур — 162 г.х. /778/9 г.¹³; ал Мансур — 164 г.х. /780/1 г.¹⁴; ар-Рашид — 174 г.х/790/1 г.¹⁵; ар-Рашид — 174 г.х/790/1 г.¹⁶; ар-Рашид — 177 г.х. /793/4 г.¹⁷; ар-Рашид — 806—809 г. Во время раскопок на грунтовом могильнике у с. Красная Горка в составе инвентаря погребения № 300 (1992 г. раскопок) был найден один аббасидский дирхем ал Мансура, который датируется 150 г.х. /767 г¹⁸. В ходе изучения селища салтовской культуры на берегу малого притока Северского Донца — реки Большая Бабка у с. Пятницкое был обнаружен аббасидский дирхем ал Махди, чеканенный в 162 г.х. /778/9 г. [Крыганов 1992, с. 123].

Как видно из приведенного списка нумизматических находок, корпус монет из Верхнего Салтова и соседних памятников очень ранний и относится, в основном, к последней четверти УШ в. Таким образом, в то время (IX — первая половина X вв.), когда восточная торговля речными путями получает в других регионах Восточной Европы наибольшее развитие (Ока, Булгар, область Ладоги и Новгорода, Гнездово и т. д.), здесь наоборот не практикуется обмен товаров на деньги и практически отсутствует соответствующая по времени чеканки денежная масса. Даже учитывая запоздалое, по отношению к году чеканки, время появления дирхемов в Восточной Европе, они оказываются на руках у салтовского населения, в лучшем случае, в конце VIII — самом начале IX вв. Эти монеты используются как личные украшения или как сокровище, не участвуют в обмене и, в результате, оказываются в составе погребального инвентаря своих хозяев.

Таким образом, эти монеты не могут быть связаны с какой-либо торговой активностью по Донскому или Донецкому речным путям. По всей видимости, они имеют иное, не торговое, происхождение. Для наиболее ранних из них, сасанидских или омейадских, можно предположить военный характер приобретения. Северокавказские аланы, переселившиеся в лесостепное Придонечье в середине VIII в., близко контактировали с арабами, могли принимать участие в войнах и набегах хазар на Закавказье и там стать собственниками определенной денежной массы. После переселения, которое большинство исследователей связывает с победоносным походом арабского полководца Мервана на хазар в 737 г., они уже не имеют возможности получать новые деньга и хранят старые запасы, используя их либо для изготовления ювелирных украшений, либо в погребальном обряде. После 760 г. снова оживляются отношения между хазарами и арабским Закавказьем. Сначала арабский наместник Йазид ас-Сулами женится на хазарской принцессе, причем калым за невесту, уплаченный ее отцу, составил 100 тыс. дирхемов. Потом, после смерти царевны, в 763 г. состоялся сокрушительный набег хазар на Закавказье, сопровождавшийся, естественно, грабежами и мародерством. В 764 г. набег повторился. Последний набег хазар на Закавказье датируется 800 г., и причиной его также послужила смерть хазарской Хатун, выданной замуж за ал Фадла Ибн Иахья [Новосельцев 1990, с. 189—191]. Во время этих набегов хазары и их союзники на Северном Кавказе, в том числе, вероятно, и аланы, становились владельцами крупных денежных средств, выраженных в куфических дирхемах.

Придонецкие аланы, проживавшие в районе с. Верхний Салтов, вполне могли принимать участие в походах хазар и там получить часть добычи в виде дирхемов ал Мансура и ар-Рашида. Они также могли контактировать со своими единоплеменниками на Кавказе, имея там определенный доступ к денежной массе¹⁹. Вероятнее всего, конечно, предположить участие алан в походах в качестве племенного ополчения, практиковавшегося хазарами при формировании армии в период войны. Этой логике соответствует в целом и описанный выше набор дирхемов из Верхнего Салтова. Часть из них попала в Восточную Европу после хазарских походов и войн первой трети VIII в., остальные (аль Мансура и ар-Рашида) — в результате событий второй половины VIII — самого начала IX вв. Именно в этот исторический период [Янин 1956, с. 84] Восточная Европа начинает постепенно знакомиться с восточным серебром. Просто в разных регионах, в силу существовавших там специфических условий, объяснимых благодаря очевидным географическим различиям, социальным, экономическим или военным причинам, знакомство с дирхемом происходило по-своему. Так, на волжском торговом пути, где в это время уже известны купцы и воины скандинавского происхождения — русы, появление дирхема было связано с развитием транзитной торговли и началом эксплуатации товарных возможностей Восточной Европы. В местах же населенных военными союзниками хазар или подчиненными им народами, могли быть актуальны и причины внеэкономического характера, описанные выше.

В ходе анализа состава кладов и монетных находок, исследователи, как правило, предполагали, что причиной накопления этих денежных средств была какая-то экономическая, в большинстве случаев торговая, деятельность их владельцев. В результате, топография подобных находок использовалась для реконструкции торговых путей, в том числе и пути по Северскому Донцу. Такая оценка верна для находок, сделанных в крупных торговых центрах, на поселениях, расположенных вдоль транзитных торговых путей, в местах приобретения тех товаров, которые стоили дорого и оценивались в дирхемах. Все эти признаки не соответствуют характеру находок, сделанных на салтовских памятниках. Как уже отмечалось выше, здесь, в лесостепном Придонечье и Днепровском левобережье, в VIII—IX вв. проживало население, находившееся на высших стадиях существования племенного строя, с развитой, но, в целом, натуральной экономикой. В таких условиях должны преобладать внеэкономические формы накопления денег (дань, грабеж, война и набеги). Впрочем возможностей даже для такого получения денежных средств у салтовского населения, находившегося в зависимости от хазар, также было не очень много, особенно после появления венгров в Ателькузе, о чем собственно и свидетельствует практически полное отсутствие монетных кладов на салтовских памятниках лесостепного региона.

Безусловно, нельзя игнорировать наличие определенного культурного обмена между славянским и салтово-маяцким населением. Этот обмен заключался в проникновении некоторого количества столовой салтовской посуды на славянские территории [Приходнюк 2001, с. 121—122; Щеглова 1987, с. 78], а также в использовании жителями славянских поселков украшений салтовских типов²⁰ [Щеглова 1987, с. 79; Сухобоков 1992, с. 45]. Кроме того, известны и обратные явления, когда, например, на салтовских памятниках встречаются образцы славянской керамики [Михеев 1991, с. 44; Плетнева 1960, с. 19; Плетнева 1989, с. 132—133], а в традициях домостроительства иногда наблюдаются славянские элементы [Винников, Плетнева 1998, с. 162; Приходнюк 2001, с. 123]. Масштабы этих взаимоотношений, их хронология и интенсивность еще подлежат дальнейшему, прежде всего археологическому, изучению. Тем не менее, по своему характеру они не выходят за рамки обычного межплеменного обмена и культурного взаимовлияния между соседним населением, проживавшим в сходных географических условиях и имевшим близкий хозяйственно-культурный тип. Не случайно салтовские и славянские орудия обработки почвы, уборки урожая, обработки дерева зачастую практически идентичны [Михеев 1985, с. 243—258; Славяне... 1990, с. 292—295]. Такой тип взаимосвязей характерен для племенного строя, известен с эпохи бронзы, если не ранее, и не предполагает интенсивных товарно-денежных отношений.

Денежный эквивалент в таких условиях появляется под воздействием внешнего фактора, транзитной торговли и используется для приобретения товаров международного (рабы, меха), но никак не местного (керамика, бронзовые украшения) значения. Денежный (или денежно-меховой) эквивалент [ПВЛ 1999, с. 150, 168] в условиях накопления денежной массы за счет внешней торговли товарами транзитного значения мог использоваться при обложении данью славянских племен их соседями алано-болгарами, входившими в состав Хазарского каганата [Тортика 2002, с. 147]. Сомнительно, чтобы эти деньги и меха оставались в регионе. Такая дань должна была поступать в Итиль, ко двору кагана или бека-царя. Другие формы «денежных» отношений между славянскими племенами и алано-болгарскими племенными группами, в существовавших в конце VIII — начале IX вв. социально-экономических условиях, представить трудно.

Вероятно, со временем ситуация начала меняться. Однако с конца IX — начала X вв. фактор военной угрозы с юга, со стороны кочевников, набеги венгров, а потом и печенегов на славян отнюдь не способствуют развитию денежного обмена в лесостепном Левобережье. Восточные монеты сюда, как ни странно, проникали не с юга, а, скорее, с севера, из бассейна Оки. Появление крупных монетных кладов на Левобережье датируется началом X в. и связано с образованием Древнерусского государства — «Русской земли» — с Киевом, Черниговом и Переяславлем во главе, а также с активизацией торговли между названными центрами и Булгаром. Эта торговля, как уже отмечалось выше, велась по речному пути, проходившему от Киева через Десну и Оку на Волгу. По всей видимости, именно с булгарско-русской торговлей нужно связывать происхождение Безлюдовского клада на Харьковщине. Этот клад, вероятно, уже никак не связан с населением Северо-Западной Хазарии, алано-болгарами, и отражает совсем иные исторические процессы, рассмотрение которых не входит в задачи настоящей работы.

Транзит русов через Северский Донец в VIII—IX вв. через переволоки в бассейн Оки или Десны, конечно, был теоретически возможен (главным образом географически), но маловероятен на практике, исходя из геополитической ситуации того времени. Донец, как уже отмечалось, был прочно закрыт системой городищ и военизированных поселений СМК.

Население это было хорошо вооружено и хорошо организовано. Идеология, которая прослеживается на примере погребального обряда (погребения с конем), говорит о существовании серьезного племенного ополчения с элементами формирования дружинного сословия, способного противостоять значительной внешней опасности [Аксьонов 1999, с. 51—52, 134—135; Плетнева 1967, с. 101; Плетнева 1999, с. 42—43; Приходнюк 2001, с. 96]. Отдельные военно-торговые или торгово-грабительские бригады гребцов-русов, не в состоянии были силой преодолеть такой заслон. Кроме того, предполагаемое исследователями вхождение этого этнокультурного анклава в состав Хазарской державы обеспечивало ему до середины X в. поддержку центрального хазарского правительства, и не только дипломатическую, но и прямую военную. Не зря поход Святослава был направлен на подрыв военного потенциала (а, скорее, запугивание) жителей именно этого анклава, в результате чего был взят Саркел, и разбиты какие-то ясы и касоги.

Русы пользовались Донским путем, но, по всей видимости, именно в том режиме, который описали Ибн Хордадбех и Ибн ал Факих. И.Г. Коновалова, анализируя сообщение Ибн Хордадбеха о маршруте купцов-русов, отмечает, что они двигались со своими товарами либо в Константинополь, либо в Багдад. В последнем случае их путь лежал через Хазарию, куда они попадали по «реке славян», название которой в рукописях сильно искажено и восстанавливается большинством исследователей как «Тан(а)ис» (Дон). Поднимаясь по Дону, а затем спускаясь вниз по Волге, купцы-русы попадали в Каспийское море [Коновалова 2000а, с. 206].

Рисунок 10. Схема расположения городищ салтово-маяцкой культуры в районе Среднего Дона (по Г.Е. Афанасьеву [Афанасьев 1993, с. 125]). Условные обозначения: а — граница степи и лесостепи. Памятники: 1 — Архангельское; 2 — Верхнесалтовское; 3 — Старосалтовское; 4 — Кабаново; 5 — Мохнач; 6 — Коробовы Хутора; 7 — Сухая Гомольша; 8 — Вербовское; 9 — Волчанскос; 10 — Большое; 11 — Дмитриевское; 12 — Афоньевское; 13 — Ютановское; 14 — Поминово; 15 — Подлысенки; 16 — Красное; 17 — Усердское; 18 — Алексеевское; 19 — Колтуновское; 20 — Мухоудеровское; 21 — Верхнеольшанское; 22 — Павловское; 23 — Маяцкое; 24 — Костомарово

Именно такая интерпретация лапидарных и косвенных сведений восточных авторов, а также немногочисленных нумизматических данных о Доно-Донецком торговом пути представляется наиболее соответствующей комплексу информации об экономике, социальном развитии, культуре, традициях внешних связей с дальними и ближними соседями населения Северо-Западной Хазарии и славянских племен Днепровского лесостепного левобережья. Предположение о развитии здесь торговли с восточными странами, транзитной торговли с участием иностранных купцов (мусульман, евреев, русов) не выдерживает критики ни с точки зрения анализа Источниковой базы, ни с точки зрения воссоздания соответствующего геополитического контекста. Несостоятельными выглядят и остальные составляющие этой гипотезы, как, например, утверждение о продаже славянами своих ремесленных изделий в восточные страны, о проникновении восточных купцов непосредственно в районы проживания левобережных славянских племен, о посреднических функциях, которые якобы выполняло население салтовской культуры в товарно-денежном обмене между мусульманскими странами и славянами.

Источниками фиксируется транзит через Дон и переволоку на Волгу, осуществлявшийся скандинаво-русами и не сказавшийся принципиально на уровне развития местной торговли и товарно-денежных отношений. Более глубокому проникновению русов в жизнь региона помешали, как представляется, три основных фактора: 1) последовательная таможенная и пограничная политика Хазарии, проводившаяся вплоть до второй половины X в.; 2) традиционное военное преобладание кочевников в низовьях Дона, не позволившее русам закрепиться здесь, устроить форпосты, торгово-ремесленные поселения подобные тем, которые они создали на стратегически важных для них речных путях на севере Восточной Европы; 3) высокий военный потенциал населения Северо-Западной Хазарии, блокировавшей путь вверх по Северскому Донцу к истокам рек Окского и Днепровского бассейнов.

Основным направлением торговых отношений салтовского населения Придонечья были, по всей видимости, связи с византийско-крымскими городами, возможно, что и с Таманью. Практически полное отсутствие византийских монет этого времени в регионе [Кропоткин 1962, с. 10—12] свидетельствует о безмонетном, обменном (товар на товар), характере этих торговых отношений. Основным импортным товаром для местного населения является, скорее всего, вино, привозившееся в амфорной таре, многочисленные остатки которой зафиксированы на всех салтовских поселениях, реже, предметы роскоши (косметика, благовония, шелковые ткани, бусы). Предметами вывоза служили, вероятно, зерно, шкуры, мясо, мед, воск, возможно, меха, может быть даже в небольшом количестве и рабы. Это традиционные формы торговли греческого, римского, византийского Крыма, которые воспроизводились из эпохи в эпоху, прекращались в периоды войн и нашествий и возобновлялись в условиях мира и стабильности. Хазары, по всей видимости, смогли создать и поддерживали такую стабильность в районе Керченского пролива, дельты, нижнего [Ларенок 1987, с. 89] и среднего течения Дона, русла Северского Донца около двух столетий, с середины УШ — до середины X вв.

Несмотря на то, что эта торговля не получила никакого отражения в письменных источниках своего времени, ее существование однозначно подтверждается данными археологии (прежде всего, многочисленностью тарной керамики). Кроме того, существование подобного направления торговли и определенной модели торговых отношений между Крымом и лесостепной зоной Восточной Европы было обусловлено объективными и очевидными географическими условиями, поскольку в восточном Причерноморье нет другого водного пути в Восточную Европу, кроме как через Керченский пролив, Азовское море и Дон, Специфические природные условия и традиции хозяйства населения «варварского» севера и византийского юга также определяли характер обмена. Следует подчеркнуть, что такое развитие торговли и использование маршрутов по Дону и Донцу находит аналогии как в более древней, античной, так и в более поздней, средневековой истории региона (античный Танаис и венецианская²¹ Тана²² выполняли сходные колониальные функции²³ [Скржинская 1996, с. 204—240]). Наконец, необходимо указать, что все это было возможно в сложившихся к середине VIII в. геополитических условиях, подвергавшихся с течением времени определенным ударам и угрозам (появление печенегов в 889 г. в междуречье Дона и Днепра; описанные Константином Багрянородным нападения алан на хазарские сухопутные пути, пересекавшие этот же регион; нападение руси на Самкерц, ставшее известным благодаря Кембриджскому Анониму), но сохранявшихся, в целом, вплоть до похода Святослава в 965 г.

Рисунок 11. Хазарские крепости Нижнего Дона (по В.С. Флерову [Флеров 2002, с. 152]). 1 — Саркел; 2 — Правобережное Цимлянское городище; 3 — Камышевское городище; 4 — Крымский комплекс; 5 — Семикаракорское городище; 6 — Карповка; 7 — остров Куркин, Золотовское городище

Торговый путь Керченский пролив-Дон, Дон-Донец стал активно функционировать (был в очередной раз возобновлен) благодаря удачно сложившимся геополитическим условиям, но, со временем, хазарское правительство начинает целенаправленно поддерживать и укреплять эти условия, по всей видимости для того, чтобы сохранить и торговлю, и торговый путь, и свою выгоду от военного превосходства на нем. Одним из элементов сохранения этой геополитической системы стал Саркел, построенный с византийской помощью около 840 г.

Впрочем, Саркел не был единственным хазарским укрепленным пунктом в районе Нижнего Дона. Как показывают исследования последних лет, хазарская оборона этого региона основывалась на целой системе крепостей [Ларенок 1987, с. 87], перекрывавших как речные, так и сухопутные пути (см. Рис. 11). Одно из важнейших мест в созданной в хазарское время структуре обороны, пограничного и таможенного контроля занимало, по всей видимости, Семикаракорское городище [Флеров 2001, с. 56—70].

Троянский конь русской торговли, приносившей и таможенную выгоду, и определенное беспокойство, появился здесь уже в первой половине IX в. [Christian 2000, p. 335—341], но был, как представляется, распознан хазарскими правителями. В 912/13 г. русы, несмотря на внушительные размеры их армии, еще были вынуждены договариваться с хазарскими гарнизонами в районе Керченского пролива и Дона для того, чтобы пройти через переволоку на Волгу. В 941 г. они совершают попытку нападения на один из основных пунктов этого пути — Самкерц. Попытку, которая наталкивается на ожесточенное сопротивление хазар и заканчивается полным поражением отряда русов. В 965 и 969 гг. эта затянувшаяся конкуренция в борьбе за преобладание на торговых путях завершается разгромом Хазарского каганата.

Примечания

1. «Весов там не имеют, а только стандартные бруски металла. Они совершают куплю-продажу посредством мерной чашки» — так Ибн Фадлан описывает торговлю русов в Булгаре в 922 г. [Ковалевський 1956, с. 142].

2. «Самым великолепным украшением [считаются] у них [русов] зеленые бусы из той керамики, которая бывает на кораблях. Они делают [для приобретения их] исключительные усилия, покупают одну такую бусину за дирхем и нанизывают [их] в качестве ожерелий для своих жен» [Ковалевський 1956, с. 142]. С.А. Плетнева отмечает, что в катакомбных погребениях Дмитриевского могильника бусы встречаются как в мужских, так и в женских погребениях. В мужских они были положены «грудкой» рядом со скелетом или на его поясе, на грудной клетке, возможно они находились в специальном мешочке. В женских — в качестве украшений (ожерелий, браслетов, поясов), а так же, как и в мужских, в кольчужных сумочках на поясе. По мнению С.А. Плетневой, в этих случаях бусы можно рассматривать в качестве мелкой разменной монеты [Плетнева 1999, с. 38—39].

3. См. параграф 1.5. настоящей работы.

4. См. параграф 5.2. настоящей работы.

5. М.И. Артамонов еще в 1958 г., в ходе публикации трудов Волго-Донской археологической экспедиции, на основе анализа вещевого материала хазарского слоя Саркела — Белой Вежи, отмечал, что «...особенно значительными и, по всей вероятности, прямыми были связи с берегами Керченского пролива, что вполне естественно вытекает из местоположения Саркела» [Артамонов 1958, с. 45].

6. На подобные, в переводе Г.Г. Литаврина, «транспортные» суда во время пребывания в Херсоне пересадил своих «людей» Петрона Каматир по дороге из Константинополя на Дон, к месту строительства Саркела [Константин Багрянородный 1991, с. 171]. У «Продолжателя Феофана», в переводах Я.Н. Любарского и С.Б. Сорочана, эти суда названы «круглыми»; «Приплыв в Херсон, Петрона причалил к берегу и оставил там длинные суда, посадил войско на круглые, переправил его к Танаису, к тому месту, где нужно было сооружать город» [Продолжатель Феофана 1992, с. 56; Сорочан 2005, с. 1402]. Впрочем, полной уверенности в том, что в данном случае речь идет именно о речных судах, быть не может. Оба источника упускают описание пути от Херсона до Саркела, ничего не говорится ни о Боспоре, ни о плавании по Азовскому морю, ни о вхождении в дельту Дона. Во всех этих местах участники миссии Петроны могли пересесть на какие-то иные суда, возможно, что на лодки (типа однодеревок), лучше приспособленные для плавания против речного течения, преодоления порогов и перекатов.

7. Приазовье, Подонье и Придонечье являлись экспортерами зерновых культур и в XIV—XV вв. Представление об этом дает трактат Франческо Бальдуччи Пеголотти (XIV в.). «Центром этой отдельной и весьма развитой торговли была Тана...», — пишет Е.Ч. Скржинская [Скржинская 1996, с. 223—224].

8. Существование подобного пути в XV в. известно благодаря описанию Иософата Барбаро. В его время из Прикаспийских государств товары везлись в низовья Волги, а оттуда, сухопутным маршрутом, в низовья Дона: «...все специи и шелк шли в Астрахань, а из Астрахани в Тану... Только из одной Венеции посылали в Тану шесть-семь больших галей, чтобы забирать эти специи и шелк» [Барбаро 1996, с. 148]. Вообще ситуация на юге Восточной Европы, в степной зоне, Приазовье и нижнем Подонье в Хазарское и в Ордынское время складывается сходным образом, что, как представляется, вполне может быть использовано для поиска соответствующих аналогий.

9. Сведения о новых находках куфических монет из собрания Харьковского исторического музея (ХИМ), предоставлены заведующим отделом археологии ХИМ В.С. Аксеновым, за что выражаю ему искреннюю благодарность. Следует отметить, что число новых, пока неопубликованных находок дирхемов на салтовских памятниках лесостепного Придонечья превышает несколько десятков, но, к сожалению, большая часть из них пока никем не определялась. Только благодаря организационным усилиям В.С. Аксенова в последнее время была определена часть находок из IV-го Верхнесалтовского катакомбного могильника. Не все из них были обнаружены в ходе раскопок самим В.С. Аксеновым, поэтому, к сожалению, не для всех монет известны точные обстоятельства находки. Определения выполнялись (по фотографиям), главным образом, хранителем восточных монет Отдела нумизматики Государственного Эрмитажа И.Г. Добровольским (им определены дирхемы, по книге поступлений ХИМ № 86974, 87019, 86969, 87012, 87020, 87009, 86970, дирхем из погребения № 300 могильника у с. Красная Горка, дирхем из культурного слоя поселения у с. Пятницкое).

10. Верхнесалтовские катакомбный могильник (далее — ВСМ) — IV, раскопки В.С. Аксенова 1999 г., катакомба № 48 [Аксенов 2000, с. 17. Табл. XXVI (2, 3)].

11. ВСМ — IV, раскопки В.Г. Бородулина, катакомба № 16, по Книге поступлений ХИМ № 86974.

12. ВСМ — IV, раскопки В.Г. Бородулина, катакомба № 15, по Книге поступлений ХИМ № 87019.

13. ВСМ — IV, раскопки В.Г. Бородулина, катакомба № 14, по Книге поступлений ХИМ № 86969.

14. ВСМ — IV, раскопки В.С. Аксенова 2000 г., катакомба № 52 [Аксенов 2001, с. 4. Табл. Y (1, 2)].

15. ВСМ — IV, раскопки В.Г. Бородулина, катакомба № 8, по Книге поступлений ХИМ № 87012.

16. ВСМ — IV, раскопки В.Г. Бородулина, катакомба № 15, по Книге поступлений ХИМ № 87020.

17. ВСМ — IV, раскопки В.Г. Бородулина, катакомба № 17, по Книге поступлений ХИМ № 87009.

18. Определение И.Г. Добровольского.

19. Можно предположить калымы, богатырские игры, подарки, наконец, эпизодическую торговлю, например, мехами или рабами.

20. Значительная часть женских украшений из кладов роменского времени — обоих Полтавских, Суджакского и Ивахниковского — относится исследователями к типам, распространенным у населения салтово-маяцкой культуры [Сухобоков 1992, с. 45].

21. Е.Ч. Скржинская подчеркивала, что «Тана — преимущественно венецианская колония, хотя уже в XIV в. там имели свой квартал и генуэзцы...» [Скржинская 2000, с. 115—116].

22. Историческая память населения степных районов Восточной Европы о периоде хазарского господства была настолько сильна, что, по данным Иосафата Барбаро, даже в XV в. «...до нынешнего дня «пико», т. е. локоть, которым меряют в Тане и по всем этим местам, называется «газарским локтем»» [Барбаро 1996, с. 145].

23. Кроме того Тана, что крайне важно, выполняла и таможенные функции. Иосафат Барбаро знал некоего Кодадахута — ордынского татарина, являвшегося «...коммеркиарием хана, который через него сдирал пошлину с товаров, ввозимых в Тану» [Барбаро 1996, с. 142]. Вполне вероятно наличие подобного хазарского, а может быть и византийско-хазарского таможенного пункта в низовьях Дона в IX — начале X вв.