4. Печенеги и гузы в Заволжье

Какой же из антропологических типов принадлежал печенегам и какой — гузам? Очевидно, в данном случае можно только высказать предварительную гипотезу о сложении печенежского этноса в Заволжье на базе обитавших и кочевавших там сарматов. В результате там образовался европеоидный степной тип с некоторой примесью монголоидности. Монголоидный тип, вероятно, огузский, хотя столь отчетливо выраженная их монголоидность для исследователей остается пока не вполне объяснимой, так как, казалось бы, оба этноса варились в одном этнообразующем котле.

Для того чтобы как-то разобраться в этом вопросе, обратимся к заволжским материалам, которые хронологически относятся в значительной части к тому же I блоку позднекочевнических древностей, что и кочевнический Беловежский могильник.

Исследователи Заволжских древностей в наше время датируют первый хронологический период концом IX—XI в., что, как мы видели, значительно шире времени, устанавливаемого по материалам кочевнического Беловежского могильника (конец X — первая половина XI в.). Судя по изданным материалам в комплексах и общих типологических таблицах [Гарустович, Иванов, 2001, с. 132—160], а также в статьях И.В. Синицина, К.Ф. Смирнова и В.П. Шилова, вещей IX в. в позднекочевнических захоронениях Заволжья нет, хотя предметы первой половины X в. встречаются довольно часто.

Весьма вероятно, что авторы, «удревняющие» первую хронологическую группу, нередко датируют комплексы с обнаруженными в них стременами салтово-маяцкого этапа, удилами с гвоздевидными псалиями, саблями с прямыми (без изгиба) клинками, трехперыми наконечниками стрел и некоторыми другими вещами, «пережившими» свою эпоху, устаревшими и истертыми. Это так же неприемлемо, как датировать ранней монетой, украшением или пряжкой VII—VIII вв. комплексы, по вещам относящиеся к развитому IX в.

Типологически обряд погребения печенегов и гузов заволжских степей в общих, наиболее значительных чертах вполне соответствует предложенной выше характеристике обряда обоих народов. Причем в печенежских погребениях, как правило, кони взнузданы удилами без перегиба, а это значит, видимо, что устойчивость этнографического признака означает образование достаточно четкого этноса уже в заволжский период его существования.

Выявился здесь и огузский этнографический признак, привнесенный ими от кимаков — с Обско-Иртышского междуречья. Это великолепные литые бронзовые наборы, несомненно, игравшие важную роль амулетов. Недаром их помещали в могилы к женщинам, которых у огузов чтили много выше, чем в печенежском обществе, отводя им, вероятно, обязанности домашних жриц.

У кимаков подвески значительно более разнообразные и, как правило, очень сложные по рисунку. Датируются они там VIII—IX вв. Видимо, из-за этой даты и появилась в хронологии заволжских древностей «заниженность» дат, равная примерно 30—50 годам.

Огузские подвески, несмотря на упрощенность формы, также отличаются законченностью и красотой. Особенно привлекательны копоушки, овальные крупные ручки которых украшены богатым и сложным орнаментом. Ведущей фигурой в этом орнаменте является летящая птица (реже — древо жизни), обрамленная, вероятно, змеями: узор объединяет, возможно, идею единства неба и воды. Впрочем, рисунки настолько причудливо разнообразны, что работать над их смысловой расшифровкой (семантикой) — дело будущих исследователей.

Следует учитывать и тот факт, что огузы, теснимые с востока кипчаками, были, естественно, в постоянном взаимодействии с соседями-врагами. Вещи попадали к огузам не только из сравнительно «близкого» Прииртышья, но и с Енисея — из Кыргызского каганата. Многие вещи, особенно украшения поясов и сбруи, кое-какие женские украшения датируются там рубежом VIII—IX вв. [Могильников, 2002, рис. 215—218 и др.]. В Заволжские степи они попали, несомненно, позднее, хотя общего у них много, особенно в художественном стиле, подчеркивавшем значительную общность этих народов в быту и культуре.

Не меньшее влияние на огузов оказывали и культуры Южного Урала, особенно в период X — начала XI в. [Мажитов, 1977, группы Г, Д, Е, табл. 1, с. 196—198].

Интересно, что печенеги, занявшие заволжские степи всего на несколько десятилетий раньше гузов, совсем не отличались таким стремлением к украшательству своих коней, своего оружия и жен. Думается, что объяснить эту «скромность» можно только стадией «нашествия», в которой они пребывали практически все время своего «владения» южнорусской степью. Недаром, по-видимому, и своими боевыми конями они управляли жесткими, рвущими губы «трензелями».

К сожалению, антропологические определения заволжских печенегов и гуннов не производились, и поэтому остается неизвестным, делились ли они и там так же четко на два антропологических типа, как в Беловежском могильнике. Поэтому при определении принадлежности захоронения тому или другому народу следует учитывать погребальный обряд и, конечно, характерные для каждого народа сопровождающие предметы. У печенегов это удила без перегиба, у гузов — разнообразные предметы «украшательства».

Существенно, что в раде случаев, особенно в низовьях Волги, попадались как бы небольшие могильники, состоявшие из 3—5 гузских курганов или впускных захоронений. Появление этих могильников свидетельствует о некоторой стабильности, возникшей в гузском обществе. Факт стабилизации подтверждается и более весомыми обстоятельствами и находками, а именно — возникновением на дюнах левого берега реки стойбищ. Последние обнаружены благодаря большому количеству разбитой весьма характерной посуды, обломки которой хорошо выявляются среди дюн и бугров Волги.

Все сосуды лепные, изготовлены из глины с примесью шамота и травы, обожжены часто до кирпично-красного цвета. Большое количество обломков на стойбищах объясняется хрупкостью изделий, нередко чрезмерно пережженных. Сосуды представлены горшками разных пропорций, котлами с налепными ручками — «раковинками», кружечками и кувшинами. Все они покрыты пышным орнаментом, абсолютно аналогичным узорам на керамике, обнаруженной в Белой Веже [Плетнёва, 1963]. Западнее Белой Вежи они попадаются в небольшом количестве — в культурном слое X в. в Таматархе [Плетнёва, 2001].

Зато на юго-восток от заволжских степей типологически близкий к этой оригинальной посуде керамический комплекс уже давно стал предметом внимания и изучения ученых, занимавшихся средневековыми памятниками Средней Азии.

Еще в 1947 г. вышла в свет большая статья С.П. Толстова «Города гузов» [1947]. Со свойственными этому ученому уверенностью и широтой он определил только что открытые его экспедицией городища в низовьях Сырдарьи «гузскими». В Хорезмийской экспедиции городища получили название «Джеты-Асар» (№ 1—9), а их культура, прослеженная и на других городищах и могильниках, — «джеты-асарской культуры» [Левина, 1971, рис. 20—23].

Действительно, джеты-асарская керамика, особенно периода VIII—IX вв., несомненно, несет в себе многие черты, аналогичные обнаруженным в керамике Заволжья и Белой Вежи. Особенно ярко выявляется это сходство в орнаментике сосудов, хотя следует признать, что керамика Заволжья и Белой Вежи украшена более сложными элементами узора, что делает орнамент более «пышным», а посуду — более нарядной.

Таким образом, по-видимому, керамический комплекс с пышной орнаментикой мы вправе связывать с гузами, подкочевавшими к волжским берегам в первой половине X в., вытеснив оттуда почти полностью печенегов.

Упомянем еще об одном обряде, который в последнее время «фиксируется» рядом ученых и у гузов, и у печенегов. Это обряд ритуального разрушения скелетов. В тех случаях, когда я сама раскапывала погребения кочевников, расчищала и зачерчивала их в сезоны 1950 и 1951 гг. [Плетнёва, 1990а], могу уверенно говорить об отсутствии следов ритуального разрушения. Остатки курганных насыпей, материк под ними, заполнение могилы — все было прорезано многочисленными сурчинами, а иногда и норами. Фаланги рук и ног, видимо, растаскивались по норам, изредка попадались они и в длинных сурчинах. Поскольку я тогда еще не столкнулась с этим странным и неприятным обрядом ритуального разрушения на аланском Дмитриевском могильнике [Плетнёва, 1967, с. 83, 84], то в чертежах Беловежского могильника редко обозначала следы работы сурков, так как это явление не относилось совершенно к факту захоронения, а только к его разрушению полевым зверьком.

О погребениях, раскопанных другими археологами, которые тоже не отмечали сурчин, уверенно говорить о происхождении нарушения скелетов в раскрытых могилах затруднительно. Но надо еще помнить, что большие насыпи в степях снимались скреперами (или бульдозерами), и впускные погребения «поздних кочевников» нередко вскрывались буквально под ножом машины. В таких случаях, естественно, нарушенность скелета была закономерной, но не древней.

Все это не позволяет пока согласиться с авторами, настаивающими на существовании у «поздних кочевников» ритуального разрушения скелетов.

Нередко при тотальном сносе громадных курганных насыпей археологи открывают буквально десятки «впускных» погребений с сопровождающими вещами, чаще — с очень скромным инвентарем: ножиком, кресалом с кремнем и пр. Часто среди впускников попадаются погребения, ориентированные на восток или юг, что не соответствует печенего-гузскому обряду. Однако их без всяких оснований считают гузскими. Очевидно, при определении этноса или культуры следует придерживаться уже известной и «работающей» схемы. Отклонения от принятой схемы вносят ненужную путаницу.

То же следует, видимо, сказать о существовании у гузов коллективных или парных захоронений. Если это единичные находки, то они, конечно, допустимы (случай одновременно умерших от эпидемии членов одной семьи). В целом же традиции погребального обряда не могли столь резко варьироваться.

Тем не менее мы должны учитывать, что в степях того беспокойного времени происходили постоянные смещения и смешения народов, этносов, орд и племен.

Трудности в этноопределении и датировках, по существу неразрешимые, возникают главным образом с захоронением людей без сопровождавших останков коня и хотя бы скромного инвентаря.

Несмотря на это, распространение курганов печенегов и гузов в Заволжье в нескольких работах определяется весьма уверенно и даже сопровождается пронумерованным списком памятников [Круглов, 2001, с. 396—397; Гарустович, Иванов, 2001, рис. 1, с. 162—2111. Списки памятников не дают представления о характере, а значит, и о принадлежности памятника к тому или иному народу и к эпохе, в которую он был сооружен. Кроме того, приходится признать, что карта памятников, составленная Г.Н. Гарустовичем и В.А. Ивановым, не может быть использована как источник по причине многочисленных небрежностей (ошибок), допущенных при ее составлении. Карта Е.В. Круглова, очевидно, точная, но на ней обозначены только гузские курганы и погребения, а также не вполне ясно, все ли они действительно принадлежали гузам, так как автор статьи ряд погребений с «отклонениями» от обычных обрядов считает гузскими. Очень хорошо и убедительно разобрались в материалах старых раскопок Г.Н. Гарустович, Я.И. Ракушин, А.Ф. Яминов [1998]. Было бы весьма желательно, чтобы эти авторы продолжили свою работу по упорядочению уже раскопанных и пылящихся в музеях и архивах заволжских древностей в том же стиле, какой они предложили в своей первой книге.

Как бы там ни было, но даже и на неудачной карте хорошо видна концентрация огузских погребений вдоль берега Волги, т.е. там же, где в разведках археологам удалось обнаружить остатки гузских стойбищ.

Правда, в данном случае следует помнить, что количество печенего-гузских захоронений остается не вполне выясненным. Здесь, несомненно, преобладали захоронения конца X — первой половины XI в., но могли быть и более поздние — вплоть до монголо-татарского нашествия и Золотой Орды.