Славяне и русы в Среднем Поднепровье: знакомство

Яркие признаки оседлого населения появились в бассейне Северского Донца, Оскола и Дона лишь на рубеже VII—VIII вв. Промежуток же между этими периодами — конец II—VII вв. (время Великого переселения народов и сразу вслед за ним) — самый темный в археологическом отношении в истории Юго-Восточной Европы, которая представляла собой своеобразный «этнический котел». Определить этническую принадлежность редких поселений и погребений практически невозможно: истоки одних предметов находят в Прибалтике, других — в городах Причерноморья, третьих — в сармато-аланской среде. Во всяком случае, катакомбные погребения, характерные для лесостепного варианта салтовской культуры, которые с уверенностью можно было бы датировать I—VII вв., в этом районе неизвестны.

Да и климатические условия этого региона, в частности Поднепровья, в конце IV — начале VI в. были малопригодны для жизни. В конце IV в. началось резкое похолодание (холоднее всего было в V в.), стало сыро и болотисто. Поэтому и ждать больших находок этого времени не приходится.

Но в данном случае этномаркирующим признаком могут служить и стационарные ремесленные поселения. Непосредственная генетическая связь прослеживается между салтовской лощеной керамикой и гончарной посудой VI—VII вв. так называемых «пастырского» и «канцеровского» типов. Поселки гончаров в Среднем и Нижнем Поднепровье — Пастырское городище, Балка Канцерка, Стецовка, хронологически и территориально вписываясь в пределы славянской пеньковской культуры, были бесспорно ей иноэтничны.

Пеньковская культура относится к области распространения славянской пражской керамики. Свое название эта посуда получила по местам первых находок — в Чехии и на Житомирщине (поселение Корчак). Славяне изготавливали посуду только для домашних и ритуальных нужд. Керамика обычно не выходила за пределы села, не говоря уже о продаже в другие регионы. Гончарного круга славяне не знали, и если появлялись круговые горшки и кувшины в какой-нибудь славянской культуре, это означало прибытие какого-нибудь иного этноса. После распада союза славян с этим народом искусство гончарного круга забывалось за ненадобностью.

И основной тип пражско-корчакской керамики — это лепные высокие горшки с усеченно-коническим туловом, слегка суженным горлом и коротким венчиком. На большей части посуды нет никакого орнамента. Только изредка встречаются горшки с косыми насечками по верхнему краю венчика¹. Эта керамика характерна для всего славянства в период после Великого переселения и до образования славянских государств. Хотя и позже, когда в городах вовсю работали гончарные мастерские, в селах продолжали лепить традиционные горшки. Такой была керамика и балтийских славян, и дунайских, и на Адриатике, и на Днепре.

Пеньковская культура простиралась в I—VII вв. от Нижнего Дуная до Северского Донца. Но в отличие от более западных славян, пеньковцы не знали курганов (господствовали урновые и ямные трупосожжения) и височных колец, по которым обычно различают группировки славян. Считается, что эти особенности достались пеньковцам от славян черняховской культуры, на которых оказало влияние двухвековое общение с готами, сарматами, даками, кельтами, аланами и другими жителями Северного Причерноморья II—IV вв. н. э.

Пеньковская культура

Культурный слой на всех поселениях славян очень незначителен. Значит, период эксплуатации каждого селища был недолгим. Очевидно, это связано с неспокойной обстановкой в то время. Славянские племена в I—VII вв. появились на исторической арене как воины, беспокоившие границы Византии, и известно, что жители Поднепровья тоже участвовали в этих походах. Кроме того, подсечно-огневая система земледелия, которую практиковали тогда славяне, требовала частых переселений на новые места (после истощения почвы).

Застройка славянских поселений, как и почти везде, бессистемна, укреплений нет. Но на данной территории жили не только славяне. Обычно индикатором пеньковской культуры называют пальчатые и антропоморфные фибулы (застежки для плащей). Производились они, по мнению ряда ученых, на Пастырском городище в Поднепровье.

Славяне, как известно, до принятия христианства покойных сжигали. Но в достоверных погребениях с трупосожжениями подобные фибулы не найдены. Зато обнаруживают их в захоронениях по обряду ингумации. Таких умерших хоронили вытянуто на спи не, головой на северо-запад, с руками, лежащими вдоль туловища. Пальчатые фибулы находятся на плечевых костях — там, где был плащ. Ясно, что обряд погребения языческий, но не славянский. Однако около умершего, как правило, обнаруживается лепной славянский горшок с посмертной пищей!

Вообще плащи с фигурными застежками были очень популярны у народов, живших на границе с Римской империей и испытавших ее влияние, особенно на Дунае. Дунайские истоки многих пастырских украшений, в том числе и фибул, бесспорны. Немецкий ученый И. Вернер отмечает генетическую связь пальчатых фибул Приднепровья с фибулами крымских готов, гепидов и южнодунайских германских групп на византийской территории, замечая, что «германские» фибулы были парными и являлись принадлежностью женской одежды². А.Г. Кузьмин связывает ямные трупоположения на пеньковской территории, в инвентаре которых есть такие фибулы, с дунайскими ругами, часть которых после поражения гуннов ушла с ними в Поднепровье³.

Пальчатые фибулы с маскообразной головкой (памятники Северного Причерноморья)

Далее пальчатые фибулы уже в днепровском виде распространяются на Нижнем и особенно на Среднем Дунае, в рамках так называемой аварской культуры (ее связывают с приходом авар и появлением Аварского каганата), проникают на Балканы и Пелепоннесский полуостров, а также в области Мазурского Поозерья и Юго-Восточной Прибалтики⁴. По крайней мере, в Среднее Подунавье эти фибулы попадают вместе с пеньковскими трупоположениями. Ареал их распространения совпадает с локализацией области Ругиланд и многочисленных топонимов с корнем rug, ruz. Сейчас существует и теория о происхождении имени «русь» от этнонима «руги». Однако определить название народа, хоронившего покойных со славянскими сосудами и в плащах с фибулами, сейчас невозможно. Тем более что письменных свидетельств об обитании ругов на Днепре в I—VI вв. н. э. нет.

Серьги и височные кольца дунайских типов

Но ремесленники, создававшие эти изделия, ни к готам или ругам, ни к славянам, ни к тем, кто оставил пеньковские трупоположения, отношения не имели. На Пастырском городище, помимо гончарных мастерских, обнаружены четыре юртообразных наземных постройки и шесть полуземлянок, также неславянской принадлежности (очаги в центре вместо традиционных славянских печей в углу дома). Все эти жилища имеют аналогии в жилых постройках Маяцкого комплекса салтовской культуры⁵. Подобные постройки характерны и для других гончарных поселений Поднепровья того времени (Осиповка, Стецовка, Луг I, Будище и др.). В.С. Флеров считает все юртообразные жилища Среднего Поднепровья принадлежащими праболгарам⁶.

Но на поселениях типа Стецовки обнаружена керамика не приазовского, а «аланского» вида. Присутствие здесь юртообразных жилищ, а не классических полуземлянок лесостепного варианта салтовской культуры объясняется просто: принцип строительства полуземлянок был заимствован жителями лесостепи у славян Поднепровья, что признается практически всеми археологами. Исчезновение юртообразных помещений у салтовцев лесостепи тоже естественно. Согласно исследованию самого В.С. Флерова, такие жилища — переходный тип, характерный для периода приспособления к оседлой жизни. Это вполне естественно для народа, который провел в перипетиях Великого переселения более двух веков и раньше вел полукочевой образ жизни.

Лепная керамика этих центров, производившаяся не на продажу, тоже очень отличается от славянской и имеет явную генетическую связь с сарматскими горшками и керамикой комплексов степного юга, причем эта форма продолжала существовать в лепной посуде уже салтовской лесостепи⁷. На славянских пеньковских поселениях доля керамики «пастырского» типа очень мала — менее 1 процента. Как видно, славяне представляли не лучший рынок сбыта для пастырских мастеров. Но среди степных народов, в основном сармато-алан, керамика пользовалась успехом. Аналогии гончарной пастырской посуде найдены не только на Салтовском городище, но и в Молдавии и Болгарии (в Плиске).

Имя носителей пеньковской культуры давно известно. Это анты, хорошо знакомые византийцам и готам по событиям VI — начала VII в. Крупнейшие историки того времени — Прокопий Кесарийский, Иордан, Феофилакт Симокатта — отмечают, что анты пользовались тем же языком, что и склавины (более западная группа славян), имели с ними одинаковые обычаи, быт, верования. Но вместе с этим византийцы как-то отличали склавина от анта даже среди наемников империи. Значит, этнографические особенности у антов все-таки были. Очевидно, неславянским является само название «анты». Большинство ученых производит его сейчас из иранских наречий (ант — «окраинный»). Иранскими в основе являются и многие более поздние названия славянских племен от Днепра до Адриатики: хорваты, сербы, северяне, тиверцы. В отношении хорватов и сербов более поздние заимствования невозможны: в VII—VIII вв. эти племенные союзы большей частью находились уже на Балканском полуострове. Потому логичными стали поиски иранских элементов в пеньковской культуре, принадлежавшей антам.

Существование в ее пределах гончарных мастерских, археологически связанных с сармато-аланской средой, позволило В.В. Седову говорить о формировании антского племенного союза на основе некоего «ассимилированного ираноязычного населения», которое осталось со времен черняховской культуры⁸. Но как раз ассимиляция этого иранского элемента не прослеживается (можно говорить лишь о мирном их сосуществовании со славянами). Пастырская лощеная керамика имеет прямую связь не с черняховской, а с приазовскими и крымскими формами II—VI вв. н. э. К сожалению, источниковая база недостаточна для более полной характеристики «пастырской культуры».

Генетически связанным с ней является более поздний «канцерский тип» гончарной лощеной керамики. Он получил распространение в Надпорожье и по течению Тясмина. Хронологические рамки его являются темой отдельной дискуссии. Украинский археолог А.Т. Смиленко археомагнитным методом датировала Канцерское поселение второй половиной VI — началом VIII в.⁹. Т.М. Минаева по аналогиям на Северном Кавказе сдвинула хронологические рамки выше: VIII — начало IX в.¹⁰. С.А. Плетнева и К.И. Красильников обратили внимание на идентичность гончарных мастерских Канцерки и Маяцкого комплекса, что позволило им датировать Канцерку концом VIII в.¹¹, таким образом связав это поселение с «экспансией Хазарского каганата».

Действительно, в аланской принадлежности гончарных комплексов «канцерского типа» сомнений нет. Но также нет необходимости пересматривать установленную физическим методом дату этих поселений. Нижняя датировка лесостепных комплексов салтовской культуры всегда связывалась с теорией переселения алан с Кавказа, которое датируют VIII в. Однако оснований для такой датировки, как мы уже убедились, нет, а археологические и лингвистические материалы ставят под сомнение сам факт миграции крупного аланского массива. Данные же антропологии и нумизматики говорят о значительной архаичности Маяцкого и Верхнесалтовского могильников (кранилогический тип и находки монет VI — начало VII в.). Верхнесалтовский могильник же отличается от остальных салтовских катакомбных захоронений и Северного Кавказа: если везде тела женщин скорчены, то в Верхнем Салтове вытянуты. Это позволяет археологам сделать вывод о сохранении здесь древней сарматской традиции, которая на Северном Кавказе была изжита. Архаичными признаются и многие погребения Дмитровского катакомбного могильника: аналогии их инвентарю не выходят за пределы — VII в. Эти факты дали В.С. Флерову возможность выделять особую этническую группу сармато-алан с сохранением древних восточноевропейских традиций¹². Поэтому более приемлемым представляется пересмотреть нижнюю границу именно указанных комплексов СМК, тем более что верхний слой и Пастырского городища, и Балки Канцерка имеет явный салтово-маяцкий облик.

Таким образом, комплексное исследование материалов археологии, лингвистики и эпиграфики, а также сообщений письменных источников позволяет предположить непосредственную связь ядра Русского каганата с сармато-аланскими племенами Северного Причерноморья и Крыма первых веков н. э., в особенности с роксоланами. После гуннского нашествия часть их появляется на Северном Кавказе (район Кисловодской котловины), что подтверждается как данными арабо-персидских источников о русах на Кавказе в VI—VII вв., так и аутентичными материалами археологии. Другая часть этих племен, вероятно, откочевала в Приднепровье и Подонье, что косвенно подтверждают материалы «пастырской культуры» и поселений «канцерского типа», а также наиболее ранний культурный слой Дмитриевского, Маяцкого и в особенности Верхнесалтовского комплексов, население которых значительно отличалось своей материальной культурой от других носителей лесостепного варианта СМК.

Участие в формировании ядра Русского каганата «рухсасов» Предкавказья также находит подтверждение. Богатый материал для решения этого вопроса дает Маяцкий могильник. Формы катакомб и черты обряда обездвиживания (частичное разрушение скелетов) очень близки Клин-Ярскому комплексу у Кисловодска, который датируется предварительно II—IV и I—VIII вв.

Этот обряд, известный еще у скифов, был распространен в формах, сходных с салтово-маяцкими, в черняховской культуре: во II—IV вв. — в Среднем и Нижнем Поднепровье, во II—V вв. — в Поднестровье и Побужье, в аланских могильниках Крыма. Со II—III вв. он известен в катакомбах Северного Кавказа, а также в катакомбной кубайско-карабулакской культуре III—IV вв. в Фергане. Выражался он в том, что при положении в могилу умершему перерезали сухожилия и связывали ноги, а через некоторое время (год или три) после похорон могила вскрывалась и кости покойного перемешивались, разрушалась грудная клетка (чтобы не мог дышать) и от скелета отделялась голова. Все это делалось, чтобы обезопасить живых от появления воскресшего мертвеца. В зависимости от верований общины, в одних могильниках это применялось ко всем взрослым, в других — лишь к тем, кто при жизни выполнял магические функции. Кстати, подобные действия уже после принятия христианства были распространены у славян в Дунайской Болгарии, на Украине, в Белоруссии и Карпатах.

Архаичность части инвентаря Маяцкого могильника и краниологический тип, ближайшие аналогии которому находятся в роксоланских захоронениях Северного Причерноморья I—III вв. н. э., показывают, что миграцию с Северного Кавказа в VIII в. предположить нельзя. В Клин — Яре такие захоронения появляются с V в. н. э., причем могильник функционирует непрерывно. С V по VIII в. отток населения из этих мест не происходил. Очевидно, и в Клин-Яре, и на Маяцком комплексе поселились родственные кланы, возвратившиеся из походов времен Великого переселения. Такой же является связь других древнейших комплексов салтовской культуры с памятниками I—IX вв. в районе Кисловодска. То есть ядро салтовцев появилось в Подонье еще в VI в. и сразу же наладило отношения со славянами. Это положило начало истории русов салтовской культуры.

Примечания

1. Седов В.В. Славяне в раннем Средневековье. — М., 1995. С. 7.

2. Вернер И. К происхождению и распространению антов и склавенов // Советская археология. — 1972. № 4. С. 103—104.

3. Славяне и Русь: Проблемы и идеи. С. 439.

4. Седов В.В. Славяне в раннем Средневековье. С. 88.

5. Винников А.З. Жилые и хозяйственные постройки Маяцкого селища // Маяцкое городище. — М., 1984. С. 101—119.

6. Флеров В.С. Раннесредневековые юртообразные жилища Восточной Европы. — М., 1996. С. 33.

7. Смиленко А.Т. К изучению лепной керамики пеньковских памятников // Древняя Русь и славяне. — М., 1978. С. 162.

8. Седов В.В. Древнерусская народность. — М., 1999. С. 32—36.

9. Сміленко А.Т. Слов'яни та іх сусіди в степовому Поднипрові (II—XIII ст.). Киів, 1975. С. 118.

10. Мінаіва Т.М. Кераміка балки Канцерка в світлі археологичних досліжень на Пивнічному Кавказі // Археологія. — Вип. XIII. — Киів, 1961.

11. Плетнева С.А., Красильников К.И. Гончарные мастерские Маяцкого комплекса // Маяцкий археологический комплекс. — М., 1990. С. 119.

12. Флеров В.С. Маяцкий могильник // Маяцкое городище. — М., 1984. С. 191.