Социальная лексика и этнические связи русского государства

Снижение роли экзогенных факторов — варяжского и хазарского — в процессе становления и усиления Русского государства естественно. Противоестественно, однако, стремление принизить эту роль на ранних этапах становления русской государственности. Договорные отношения славян и руси, равно как и хазарское наследие на юге Руси стали важнейшими структурообразующими факторами формирования русского государства. Славяно-варяжский (В.Т. Пашуто) и славяно-хазарский синтез осуществлялись на восточнославянской почве, основой государственности стали восточнославянские города, но структура господствующего слоя, прежде всего княжеской дружины, навсегда запечатлела следы синтеза. Дружинное название русь распространяется на территорию всего государства; княжеским доменом — Русской землей в узком смысле — становится территория, с которой брали дань хазары. Правители государства — включая Владимира Святого и Ярослава Мудрого — наряду с праславянским титулом князь носили титул каган. В дружинной лексике также чередуются славянские, тюркские и скандинавские термины как этнокультурные элементы в материальной культуре.

Более того, эта традиция получила специфически русское развитие в дружинной среде, как в сфере обряда (в том числе погребального, с формированием специфически русских восточноевропейских ритуалов), так и в собственно социальной сфере. Так, слово варяг, обозначавшее скандинава, принятого на службу по договору, возникло, очевидно, в древнерусской скандинавоязычной среде — среди собственно руси: Игорь, по летописи, впервые призвал варягов на помощь после неудачного похода руси на греков в 941 г. Видимо, с этого времени словом варяг стали обозначать на Руси скандинавов вообще, выходцев «из-за моря», в отличие от собственно руси, дружины русского князя, имеющей скандинавское происхождение [Мельникова, Петрухин 1994].

Одновременно договорные отношения со славянами, участие в славянской системе полюдья, кормления, «гощения» на погостах не могли не воздействовать на собственно дружинную лексику руси и должны были привести к раннему восприятию славянской социальной терминологии, отраженной, в частности, в летописи. В тексте самой легенды о призвании князей Новгородской первой летописи слова вся русь заменены словами дружина многа; замена могла быть поздней (относиться ко времени составления Новгородской летописи), но восприятие самого термина, судя по традиционному мотиву совещания князя (Игоря, Святослава и т. д.) со своей дружиной, могло быть достаточно ранним. Дружинники Олега, носящие скандинавские имена, но клянущиеся по русскому закону Перуном и Волосом, названы в этом правовом тексте мужами. Ранее, под 882 г., говорится, что мужи Олега (варяги и словене) прозвались в Киеве русью. Мужами названы «слы и гостье» Игоря, заключавшие договор 944 г. В другом правовом тексте, связанном со сбором полюдья, «рекоша дружина Игореви: «Отроци Свеньльжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази. Поиди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы». И послуша их Игорь, иде в дерева в дань [...] и насиляше им и мужи его» [ПВЛ, 26—27]. Здесь дружина князя Игоря названа мужами, дружинники воеводы Свенельда — отроками; это различение, видимо, неслучайно: отроками именовались и дружинники воеводы более позднего времени — Яня Вышатича. Но и сама лексика, выделение мужей и отроков в дружине, весьма архаична и свойственна славянской (праславянской) традиции [Иванов, Топоров 1984]. Наконец, в наиболее раннем летописном известии о руси, непосредственно примыкающем к легенде о призвании князей, говорится о том, что у Рюрика были «два мужа, не племени его, но боярина» (Аскольд и Дир — [ПВЛ, 13]).

Само по себе это сопоставление муж (княжой муж)/боярин характерно для древнерусских источников [Ключевский, т. VI, 108—109; Львов 1975, 212; Свердлов 1983, 199—203]; от имени «великих князь и великих бояр» заключается договор 911 г. мужами Олега, «великий князь» Игорь «и князи и боляри его и людье вси рустии» упоминаются в преамбуле договора 944 г., «бояре и русь вся» — в договоре Святослава с греками 971 г. Насколько аутентичной можно считать эту договорную лексику и не зависела ли она от работы позднейших переводчиков договоров и т.п.?

Само слово боярин (болярин) — тюркское заимствование, при этом традиционное возведение его к болгарскому источнику не вполне удовлетворительно, слово имеет более широкие тюркские параллели [Фасмер, т. 1, 203—204; Менгес 1979, 83—87; Львов 1975, 215—217]. Когда оно могло быть воспринято славяно-русской средой? Наиболее очевидным тюркское влияние было при Святославе — об этом свидетельствует быт и даже внешний облик князя (тюркская прическа и т. п. в описании Льва Диакона и «Повести временных лет»): в эпоху Святослава широко распространяются в дружинной среде и другие тюркские обычаи. Это естественно, ибо именно этот князь наиболее последовательно реализовал давние претензии русских правителей на хазарское наследие, разгромив самый каганат. Но вместе с тем нельзя не напомнить, что русские князья претендовали на титул хакан еще в IX в. — эти претензии сохранялись киевскими князьями вплоть до Ярослава Мудрого. Когда на протяжении первых двух столетий славяно-русско-тюркских контактов был воспринят термин бояре для обозначения высшей знати, сказать трудно, но в систему социальной (дружинной) лексики он вписывается по крайней мере в эпоху Святослава. Князь посылает к императору в качестве послов «лучших мужей», в тексте же договора говорится о «боярах и руси всей». Очевидно, что мужи — бояре (боляре) относятся к высшей, наиболее приближенной к князю старшей дружине, отроки — к младшей [Ключевский, т. VI, 108—109; Свердлов 1983, 44—48]. Такое различение старшей и младшей частей, «мужей» и «отроков», в дружине русов проводится уже у Ибн Фадлана, видевшего эту дружину в Болгарии на Волге в 920/921 г. [Калинина 1995].

В полном виде иерархия русской дружины описывается в летописи в связи с эпохой князя Владимира; князь «пакы творяше людем своим: по вся неделя устави на дворе в гридьнице пир творити и приходити боляром и гридем, и съцьскым, и десяцьскым, и нарочитым мужем» [ПВЛ, 56].

В списке дружинников — «людей» Владимира представлены все этнокультурные компоненты, присущие древнерусской дружинной культуре: боляре; гридь — специализированный термин скандинавского происхождения, обозначающий именно боевую дружину, телохранителей князя [Фасмер, т. 1, 458; СлРЯ XI—XIV вв., вып. 2, 389]; сотские, десятские, нарочитые мужи — славянская терминология (имеющая и книжные параллели — ср. Завадская 1990). Б.Д. Греков заметил, что гридь и гридница упоминаются в связи с Киевом единственный раз, при описании пиров Владимира: он считал, что эта скандинавская терминология занесена из Новгорода варягами Владимира [Греков 1959, 278]. Действительно, следующее известие, поминающее гридей, связано с Новгородом, где Ярослав раздает им тысячу гривен, а в Киев отцу посылает две тысячи [ПВЛ, 58]. Судя по тому, что гриди здесь — дружина сына киевского князя, можно предполагать, что бояре Владимира отличались от гридей как старшая дружина от младшей: для позднейшей традиции характерно упоминание гридей (гридьбы) вслед за боярами (огнищанами: ср. [ПСРЛ, т. 1, стб. 380; СлРЯ, вып. 1, 389; Насонов 1951, 43—44]).

Существенно, что при широком наборе дружинных терминов в списке Владимировых «людей» отсутствует сама русь, упоминаемая еще в договоре Святослава. Очевидно, что в Киеве и вообще на юге это слово в эпоху Владимира уже имело расширительный смысл: «Русская земля» понималась как хороним уже в договорах с греками Олега и Игоря; в этническом смысле к русским людям, во всяком случае при Владимире, относились и представители тех племен, которых он поселил в южнорусских городах: среди них были «муже лучшие [...] от словен, и от кривичь, и от чюди, и от вятичь [...] бе бо рать от печенег» [ПВЛ, 54]. Войско, которое вывел Владимир против печенегов в 992 г., называлось, как и разноплеменные воинства первых русских князей, русью, но собственно княжеская дружина, очевидно, должна была описываться уже специализированными терминами.

Несколько иной была ситуация на севере, в Новгороде, о чем можно судить уже по событиям эпохи Ярослава. После того как князь с помощью новгородцев утверждается в Киеве, он дает им «Русскую правду». В первой же главе словенин-новгородец уравнивается в правах с русином [ПРП, вып. 1, 77]: в случае убийства «аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть, либо словенин, то 40 гривен положити на нь». Кого следует понимать под русином? С.В. Юшков считал, что горожанина, в отличие от сельского жителя словенина; М.Н. Тихомиров думал, что киевлянин таким образом противопоставлен новгородцу. Понимание первой статьи во многом зависит от того, считать ли перечень социальных рангов, приведенный вслед за поминанием русина, вставкой [ср. Черепнин 1965, 133—134], фрагментом, не имеющим прямого отношения к руси [Ловмяньский 1985, 202—203], или видеть в этом списке детализацию понятия русин [Лебедев 1987]. Очевидно, правы А.А. Зимин [ср. ПРП, вып. 1, 86] и Г.С. Лебедев, считающие, что гридин, купчина, мечник, а возможно, и изгой относятся к собирательному понятию русин (ср. «вся русь» и т. п.), — вынесение собирательного понятия в начало списка, как уже говорилось в связи с перечнями этнонимов, вообще характерно для средневековых текстов. Речь, таким образом, идет о княжеской дружине, прежде всего — о княжеской администрации: те же этнокультурные компоненты, характерные для Севера Восточной Европы, присутствуют в списке — скандинавская терминология (см. о слове ябетник — [Фасмер, т. 4, 538—539]) сочетается со славянской.

Однако, как верно отмечал еще Л.В. Черепнин [1965, 133—134], однозначного противопоставления княжеской киевской дружины новгородцам в «Русской правде» нет: к русинам могли принадлежать и дружинники новгородского происхождения. Это было подтверждено данными новгородских раскопок, интерпретированными В.Л. Яниным: в частности, на одной из цилиндрических деревянных пломб (из напластований 973—1051 гг.), которыми запечатывались мешки с данью, собранной на Новгородчине, наряду с княжеским знаком и мечом была вырезана надпись, поминающая мечника — представителя младшей дружины. Находки пломб на новгородских усадьбах свидетельствуют об активном участии самих новгородцев (прежде всего боярской знати: в Правде Ярославичей упоминается уже тиун боярский) в сборе и распределении дани [Янин 2001].

Более того, о широком значении термина русин, означающего отнюдь не только киевского дружинника, свидетельствует то, что и сама «грамота», данная Ярославом новгородцам, называется «Правда рускаа» [НПЛ, 176]. Это подтверждало вхождение Новгорода в правовую сферу — и территорию — Русского государства. Об этом вхождении Новгородской земли в Русскую землю в широком смысле свидетельствуют и ранние источники, в том числе Константин Багрянородный, относивший Новгород / Немогард к внешней Росии. К еще более ранней эпохе относится свидетельство «Повести временных» лет об уставе, данном Олегом утвердившимся в Киеве новогородцам, которые должны были платить дань варягам «мира деля».

Главной силой, реализующей и сохраняющей эту правовую традицию, была княжеская власть и дружина: очевидно, что из этого источника активно черпали информацию составители летописи (среди информаторов был упомянутый воевода Янь Вышатич; составитель «Повести временных лет» пользовался также княжеским архивом, откуда он получил тексты договоров с греками).

В процессе утверждения и расширения договорных отношений между русью и славянами — окняжения племенных территорий — имя Русь распространилось на подвластные князю земли и воспринималось там прежде всего в качестве политонима Русская земля, чему способствовала исходная социальная окраска слова русь, как обозначения княжеской дружины. Распространение этого названия перекрывало и разрушало племенные традиции.

Одновременно русская дружина интенсивно впитывала различные этнокультурные импульсы, прежде всего славянские, ассимилируясь в славянской (восточноевропейской) среде. При этом на славянскую архаическую (половозрастную) социальную лексику (мужи / отроки и т. п.) наслоилась иноязычная (бояре / гриди), основанная на том же различении старшей и младшей дружины. Показательно, что эти заимствованные социальные термины, воспринятые славяно-русской средой, прочно закрепились в древнерусской традиции: они были необходимы для строительства новых «надплеменных» государственных отношений настолько же, насколько необходимо было объединяющее все подвластные новому государству структуры имя Русь.

Показательно также, что заимствования в сфере социальной лексики и т. п. не зависели прямо от «физического» присутствия носителей той или иной традиции среди представителей заимствующей стороны: конечно, присутствие норманнов в русской дружине X в. ощутимо несравненно больше, чем присутствие «хазар» (выходцев из степи), но «хазарские» заимствования относились как раз к обозначению высших социальных рангов (каган, бояре), в то время как скандинавские были связаны с младшей дружиной (и дружиной в целом — русь). Видимо, хазарская традиция была актуальна для Руси не только в связи с претензиями на хазарское наследие, но и в связи с тем опытом государственного строительства, который позволил хазарам объединить разноэтничные земли (о том, насколько осознанным было стремление к синтезу различных этнокультурных традиций у правителей раннего Средневековья см., например: [Литаврин 2000, 19]).

Отношения участвующих в этнокультурном и государственном синтезе сторон, как мы видели, не сводились к «завоеванию» и «покорению». Для начала русской истории (и в летописном изображении, и в реконструируемых договорных отношениях руси и славян) характерно стремление к праву, правде, исчерпанию конфликтных ситуаций. Недаром «Русская правда» Ярослава, данная новгородцам после их конфликта с варягами, в первой же главе уравнивает в правах русина — княжеского дружинника — и словенина: варяги в последующих главах оказываются в положении заморских гостей, нуждающихся в специальной защите.

В этих противоречивых и исторически изменчивых отношениях с хазарами, варягами и Византией выкристаллизовывалось в IX—XI вв. самосознание руси — русского народа. Объединению славянских племен, Новгорода и Киева, под эгидой русских (варяжских по происхождению) князей способствовало, очевидно, то обстоятельство, что эти разрозненные и населившие Восточную Европу разными путями племена сохраняли общеславянское самосознание (напомним об общеславянском самоназвании словен новгородских). Эта же общеславянская основа способствовала распространению у восточных славян единого названия русь. Славяне и русь — княжеская дружина — объединились в Среднем Поднепровье против власти Хазарского каганата при Олеге. На славян и русскую дружину опирались Владимир и Ярослав Мудрый в решительные для Руси моменты истории: пришлые варяги становились враждебными чужаками. Наконец, славяне и русь объединялись в совместных походах на греков — внешние и внутренние факторы способствовали их консолидации в единый народ с единым самосознанием.

Можно сказать, что варяги и хазары целиком «реализовали» себя в ранней русской истории, приняв участие в этнокультурном синтезе, который привел к становлению Русского государства и культуры. Изучение исторических основ этого синтеза — задача, актуальная для понимания не только прошлого России, но и ее настоящего.