Историографический миф: народ рос в Среднем Поднепровье

Анты, которых еще Иордан помещал между Днестром и Днепром, традиционно считались предками восточной ветви славянства: Шахматов называл их предками «русского племени», имея в виду под «русскими» все славянские племена Восточной Европы, а не «русь» в узком смысле и, конечно, не предков одних украинцев¹ (к чему склонялись Нидерле и Грушевский — см. [Шахматов 1919, 10—12]). Хотя известия об антах исчезают из источников с начала VII в. [см. Свод, т. 1, 262; т. II, 43, 63], древности VI—VII вв., обнаруженные в лесостепной зоне, включающей Среднее Поднепровье, были названы одним из основателей отечественной археологии А.А. Спицыным «древностями антов», а нынешними исследователями относятся к т. н. пеньковской культуре, также приписываемой антам. Эти древности содержали, в частности, вещи византийского происхождения, которые считались трофеями — свидетельствами удачных походов на Византию. Однако сами анты оказывались все же на периферии собственно восточнославянской истории: их связь с Киевом и Русью была неясна (хотя Среднее Поднепровье — Киев и р. Рось — входили в ареал «древностей антов»). Поэтому счастливой находкой оказалось упоминание сирийским автором VI в. Псевдо-Захарией, или Захарией Ритором, компилятором, использовавшим хронику греческого автора Захарии Митиленского, «народа рус».

Собственно «Хроника» Псевдо-Захарии была известна давно. Еще Маркварт в начале века обратил внимание на имя рос (hros) или рус (hrus) в сирийском источнике. Но, будучи сторонником традиционной концепции скандинавского происхождения названия русь, он предпринял попытку связать упоминание этого имени с германцами — выходцами из Скандинавии, осевшими в причерноморских степях, — герулами или росомонами. Эта «норманистская» концепция не могла удовлетворить сторонников исконно славянского происхождения руси. Н.В. Пигулевская, издавшая в 1941 г. комментированный перевод сирийской хроники [Пигулевская 2000, 568, 361 и сл.], а затем А.П. Дьяконов отождествили народ рус со славянами, известными по описаниям византийских авторов, точнее — с антами. Это дало основание В.А. Рыбакову переименовать древности антов в «древности русов» [Рыбаков 1953; 1982]. Дальнейшая «реконструкция» истории не представляла проблемы: поскольку русь известна в Среднем Поднепровье с VI в., то, стало быть, она выстояла в борьбе с аварским нашествием (при этом часть ее оказалась с аварами на Дунае), создала могучий союз руси, полян и северян и т. д., вплоть до образования древнерусского государства.

Конечно, направление «реконструкции» целиком зависело от общей точки зрения исследователя: адепты славянского происхождения руси не выходили за пределы Среднего Поднепровья или выводили оттуда русь; «евразиец» Г.В. Вернадский (а до него Д.И. Иловайский), настаивавший на особом значении иранских («асских») связей антов, помещал «росов» — тоже иранцев по происхождению — в Приазовье, где искал исконную «Приазовскую Русь» среди роксоланов и прочих иранских племен [Вернадский 1996, 172 и сл.]. П.Н. Милюков [1993, 396] отказывал в доверии средневековым авторам, свидетельствующим о многочисленности и могуществе антов, отмечая господство кочевников в областях, отводимых антам, и исчезновение антов в источниках после 602 г.: «широкий антский союз... вообще не успел создаться», — писал он. Этот скепсис разделяется исследователями, отрицающими славянскую принадлежность приписываемой антам пеньковской культуры.

Обратимся, однако, к контексту источника. Сирийский автор пополняет традиционное описание народов, данное еще Клавдием Птолемеем (ср. в главе V), и помещает за «Каспийскими воротами» к северу от Кавказа «в гуннских пределах» упоминавшиеся народы «авгар, себир, бургар, алан, куртаргар, авар, хасар» и др. «Эти 13 народов, — пишет он, — живут в палатках, существуют мясом скота и рыб, дикими зверьми и оружием. Вглубь от них [живет] народ амазраты и люди-псы, на запад и на север от них [живут] амазонки, женщины с одной грудью; они живут сами по себе и воюют с оружием и на конях. Мужчин среди них не находится, но если желают прижить, то они отправляются мирно к народам по соседству с их землей и общаются с ними около месяца и возвращаются в свою землю... Соседний с ними народ ерос (рос, рус, согласно Пигулевской. — В.П., Д.Р.), мужчины с огромными конечностями, у которых нет оружия и которых не могут носить кони из-за их конечностей. Дальше на восток у северных краев еще три черных народа» ([Пигулевская 2000, 568]; см. также приложение в конце книги).

Совершенно очевидно, что этот пассаж делится на две части: «этнографическое» описание, опирающееся на реальные известия, полученные, по сообщению самого автора, от пленных, попавших в «гуннские пределы», и традиционное мифологизированное описание народов-монстров на краю ойкумены: среди последних оказывается и «народ рус».

Конечно, эта традиция, свойственная еще мифологической картине мира, противопоставляющей освоенную территорию, «свой мир», космос окружающему, потенциально враждебному, хаотическому, населенному чудовищами, и в трансформированном виде унаследованная раннегеографическими и историческими описаниями, была хорошо известна и исследователям сирийской хроники. Упоминания фантастических существ — карликов-амазратов, псоглавцев, амазонок — в античных источниках, начиная по крайней мере с Геродота, приводятся этими исследователями при комментировании текста Захарии Ритора. Почему же контекст, в котором оказывается «исторический» народ рус, не настораживает их?

Дело здесь, видимо, в тенденции, не изжитой еще в исторической науке и характерной прежде всего для представителей так называемой исторической школы, согласно которой цель историка — обнаружение соответствий в данных источника тем конкретным «фактам», которые имеются в распоряжении исследователя, или просто его общей концепции, — в данном случае хватило одного имени рус. Этой тенденции присущ и деформирующий взгляд на источники — будь то хроника или эпос, — содержание которых должно в более или менее завуалированной форме отражать те же реальные факты; таким образом, игнорируется собственный взгляд на мир древнего историка. Это, естественно, заслоняет логику самого исторического повествования. Так, Маркварт специально обратил внимание на то, что народ женщин-амазонок соседствует у сирийского автора с народом мужчин («рус»), но из этого он делает чисто «исторический» вывод о том, что так и было на самом деле: дружинники скандинавского происхождения могли появляться в Причерноморье без женщин, искать подруг на стороне, и этот «факт» привел к актуализации легенды об амазонках ([Marquart 1903, 383—385]; впрочем, так рационалистически «объясняли» легенду об амазонках еще в позднесредневековой историографии, где они считались «женщинами готов» — ср. [Мыльников 1996, 99]) и т. д. Не смущали амазонки и А.П. Дьяконова, поскольку можно свести их упоминание к пережиткам матриархата, которые якобы существовали у относительно отсталых племен евразийских степей до сер. 1-го тыс. н. э. Зато локализация их еще Геродотом (!) между Танаисом и Меотийским озером позволяет более или менее определенно локализовать народ рус [Дьяконов 1939, 88], живущий поблизости, но тысячелетием позже. Описание же народа «русов» как богатырей, которых не носят кони, можно согласовать со сведениями о росте и слабой вооруженности антов у Прокопия и других писателей VI в. [Пигулевская 2000, 361 и сл.]. Отыскивание такого рода совпадений позволяет игнорировать «несовпадения», относить их на счет фантастических деталей повествования. Так, исследователей «древностей русов», которые, по справедливому определению В.А. Рыбакова, характеризует специализированная воинская «дружинная культура», не смущает известие сирийского автора об отсутствии у «народа рус» оружия.

Такого рода поиски совпадений в духе т. н. исторической школы можно было бы продолжить, увязав, в частности, информацию о трех черных народах, обитающих к северо-востоку от «русов», с северянами (благо этот этноним можно этимологизировать из иранского как черный), их городом Черниговом и т. д., после чего «русы» обрели бы вполне исторический контекст.

Главная сложность, даже с последовательных позиций исторической школы не позволяющая безоговорочно принять подобную реконструкцию для этнической истории Восточной Европы VI в., заключается в том, что аутентичным источникам по Восточной Европе народ рус или рос неизвестен. Зато имя Рос хорошо знакомо греческой — византийской традиции и восходит к неточному переводу Септуагинты: еврейский титул наси-рош в книге Иезекииля (38, 2; 39, 1) — «верховный глава» — был переведен как «архонт Рос» («князь Рос» в славянском переводе). Получилось, что пророчество Иезекииля относится к предводителю варварских народов севера — «Гогу, в земле Магог, архонту Роса, Мосоха и Тобела» (иез. 38, 2). На этот факт, хорошо известный русской историографии со времен Татищева, обратил внимание и А.П. Дьяконов, но парадоксальным образом объяснил «интерпретацию» переводчика Септуагинты тем, что тому уже был известен некий народ рос. Здесь ученый не оригинален — он следует традиционным толкованиям Библии с позиций исторической школы (ср. [Дьяченко 1993, 556—557]), где и титул русского князя в арабской передаче X в. — хакан-рус — трактуется как калька с евр. наси-рош. Но точно так же шведский дипломат Петрей в начале XVII в. трактовал титул «великого князя» Московского — потомка «гнусного и жестокого» Мосоха [Мыльников 1996, 32].

В связи с реальными варварскими вторжениями — гуннским нашествием первой половины V в. — пророчество Иезекииля и библейские имена Гога, князя Рос, Мосоха и Тобела упоминаются уже епископом Проклом (434—447 гг.: [Сократ Схоластик 7, 43]). Это позволило Г.В. Вернадскому (опиравшемуся на А.П. Дьяконова) еще на два столетия углубить историю «народа рус» — «славяно-иранского» (антского) «клана» «рухс-асов», или роксоланов, обитавшего в Приазовье по крайней мере с IV в. и принявшего участие в гуннских походах и т. д. [Вернадский 1996, 155—156, 268]². Позднесредневековая историография XVI—XVII вв., как уже говорилось, продолжила эту традицию, отождествив Мосоха с Москвой [Мыльников 1996, 32 и сл.] и даже Товал (Фувал) с Тобольском: многочисленные книжные легенды были синтезированы уже в польской хронике М. Стрыйковского (1582 г.), где некий Рус, предок-эпоним русских, объявляется братом или потомком Леха (предка поляков) и Чеха, общим праотцем которых и оказывается Мосох, сын иафета (правда, здесь Мосох не отождествляется с Москвой, ибо это означало бы старшинство Московского государства над Польшей).

Вольшая часть современных исследователей (см. обзор: [Thulin 1981]) возводит «народ рос» у Захарии Ритора и других раннесредневековых авторов к библейским реминисценциям и, естественно, не видит в именах «Гога и Магога, князя Рос» реальных этнонимов и обозначений реальных народов. Впрочем, иная интерпретация «народа рос» как передачи греч. «xepoc» (сир. ерос) со значением «герои мифических времен» [ср. Marquart 1903, 359, 360] в большей мере соответствует античной традиции об амазонках. Вместе с тем, следует отметить, что библейские предания о Гоге и Магоге и античные легенды об амазонках легко контаминировались в сирийско-византийской традиции (особенно с распространением «Романа об Александре» Псевдо-Каллисфена). Кавказ и «Каспийские ворота» как раз ассоциировались со стеной Гога и Магога и железными воротами, возвигнутыми Александром. Сама Н.В. Пигулевская [2000, 635—636] перевела сирийский вариант легенды об Александре Македонском, который дошел до великой горы на краю света; она поставлена Вогом границей между людьми и страшными народами, обитающими за горой. Эти народы — Гог, Магог и Наваль (Тувал), сыны Иафета, их цари — цари гуннов, пьющих кровь зверей и людей. Рядом с ними обитают, опять-таки, амазонки, далее — люди-псы, далее простираются безлюдные горы, где живут лишь драконы и ехидны. Правда, ко времени Захарии Ритора «дикие народы» уже прорвались через эти ворота в мир цивилизации и обрели свои исторические имена на страницах хроник. Зато за «историческими народами» оставался неизведанный простор, населяемый традиционными монстрами.

Мифологический пассаж Захарии Ритора имеет вполне самостоятельную структуру: «женский» народ противопоставлен соседнему «мужскому», конный — пешему, вооруженный — безоружному. Возможно, великаны-рос противопоставлены карликам-амазратам, но вероятно, что препятствием для конной езды у них было не богатырское сложение, а (если буквально следовать тексту) длина конечностей (и это еще одно несоответствие «народа рос» у Захарии народам Гога у Иезекииля, где речь идет о конном войске). Если так, то «народ рос» оказывается «автохтонным» не в историческом, а в мифологическом смысле — длинные конечности указывают на хтоническую (змеиную) природу: ср. змееногую богиню — родоначальницу скифов (Геродот IV, 9) и т. п. Автохтонистский историографический миф смыкается здесь с автохтонным первобытным. Очевидно, перед нами не исторический народ рос, а очередной народ-монстр. Недаром список продолжают три черных народа «у северных краев»: их чернота может быть интерпретирована в соответствии с распространенными космологическими и цветовыми классификациями, по которым север — страна тьмы, связанная с черным светом, Сатурном и т. п.

Следует отметить, что амазонки в разных традициях (восходящих к античной) отмечают не историко-географические реалии, а напротив, неосвоенную часть ойкумены в пространственном отношении или доисторическую (мифологическую) эпоху (уже у Геродота, где амазонки считаются прародительницами реальных савроматов) во временном отношении. В частности, легенду об амазонках, не имеющих мужей, пересказывает, ссылаясь на Амартола, и Нестор, составитель «Повести временных лет»: в космографической части они упомянуты среди прочих народов, живущих «беззаконным», «скотским» образом. Эти легенды, не вызывавшие доверия уже у Птолемея, были широко распространены не только в силу необходимости целостного описания мира, включая его неосвоенную и поэтому оставляющую место для традиционной мифологической фантазии часть, но и в силу общей приверженности древней и средневековой науки к книжной традиции, соблюдение которой и было залогом целостности описания мира — а, стало быть, и целостности мироощущения.

Характерен, однако, сам метод соотнесения реалий и традиции у средневековых авторов. В «Космографии» Равеннского Анонима (конец VII—VIII в.) амазонки размещаются рядом с роксоланами на берегу Северного океана, но за землей амазонок располагается «пустынная Скифия» [Свод, т. II, 403]. В цитированной записке ибн Йакуба и описании мира («Книга путей и стран») у арабского географа XI в. ал-Бекри амазонки («город женщин») оказываются соседями народа аррус — руси. Но поскольку ар-рус — русь хорошо известны мусульманскому Востоку с IX в., то соседи меняются местами (по сравнению с хроникой Захарии Ритора и т. п.): амазонки помещаются дальше народа ар-рус [Куник, Розен 1878]. Это и другие известия восточных авторов приурочивают амазонок — «город женщин», остров женщин, расположенный рядом с «островом мужчин», и т. п. — к Западному морю, Балтике [Косвен 1947, 45—46], все дальше отодвигая пределы мифического царства³.

Соотнесение реальных знаний с традицией, тем более с сакральной традицией, — не только метод, но и цель работы средневековых книжников. Однако фантастические существа вроде псоглавцев, великанов, карликов, географические диковинки и т. п. объекты, в реальность которых вполне мог верить средневековый книжник, все же, как правило, отделялись от реалий временными или пространственными границами: собственно, такой границей и была легендарная стена Гога и Магога, воздвигнутая, по широко распространенным средневековым преданиям, Александром Македонским против диких народов севера. «Прорывавшиеся» за эту стену народы, будь то готы, гунны или монголо-татары, реально угрожавшие цивилизации, осуществляли и «прорыв» в историю, хотя их продолжали ассоциировать с Гогом и Магогом.

«Народ рус» сирийского источника остается за «стеной», в царстве фантастических существ на краю ойкумены. Таким образом, пассаж о фантастических народах у Захарии Ритора не удревняет русской истории. Однако этот пассаж все же существен для понимания тех исторических памятников, которые отмечают появление вполне реального народа рос — руси в границах Византии уже в IX в.

Примечания

1. Старая историографическая тенденция усматривать в антах предков собственно украинцев реанимируется в некоторых новейших построениях украинских авторов (ср.: [Баран 2000]); сходные тенденции обнаруживаются в отечественной историографии: в славянских древностях VIII—IX вв. в лесостепном междуречье Днепра и Дона усматривают «ядро последующего формирования южновеликоруссов» [Седов 2002, 263].

2. Здесь опять-таки игнорируется контекст источника, упоминающего имена Гога и Магога, которые прилагались древними и средневековыми авторами к варварским народам севера от скифов до славян (ср. [Свод, т. 1, 281—282]) и монголо-татар, вне зависимости от реальных этнонимов [Чекин 2000].

На те же историографические традиции, без попытки прочесть источник, опираются лингвистические опыты по возведению имени русь к индоарийскому наследию в Северном Причерноморье, когда обнаруживаются его следы в Крыму, Приазовье и, наконец, Приднепровье (словам со значением «светлый» и т. п. — Трубачев 1999, 166—167; о безосновательности поисков индоарийского субстрата в Причерноморье см. выше). Немецкий специалист по исторической ономастике (Шрамм 1997, 125—126) пишет по этому поводу: «остается только удивляться, с какой легкостью некоторые "чистые" лингвисты, не привыкшие сообразовывать свои реконструкции с историческим материалом, переносят на тысячеверстные расстояния народы и языки — тут впору вспомнить о коврах-самолетах арабских волшебных сказок». Опирается на эти лингвистические реконструкции и археолог В.В. Седов, ранее помещавший исконную русь в среде антов Правобережья Днепра, затем перенесший ее на левый берег [1999, 65 и сл.]; при этом, в последней работе он обходится уже без ссылки на ее источник — «народ рус» Захарии Ритора, но ссылается одновременно и на «индоарийский компонент», и на «славяно-иранский симбиоз», в результате которого формировались анты: ср. [Седов 2002, 267 и сл.].

3. Любопытна инверсия мотива амазонок в позднесредневековой русской историографии: в трактате «историчествующее древнее описание и сказание» Каменевича-Рвовского рассказывается, как «славеноросские предки» — «старии новгородстии холопи», желая поискать славы и расширить «во все концы вселенной» пределы своей земли, завоевывают царство амазонок и затем обрушиваются на «исторические» страны — «на тройския и ельланскии державы». Они покоряют весь мир и доходят до противоположных пределов ойкумены, где близ блаженного Рая расположена земля мифических рахманов (брахманов). Тогда сам Александр Македонский и отправляет к ним «Грамоту», где просит о мире (как просили о мире русь византийские императоры) и уступает земли от «моря Варяжского до моря Хвалынского» — Каспийского и далее [Мыльников 1996, 71—72].