Введение. Салтово-маяцкая культура — культура Хазарского каганата

Толчком к формированию в научной литературе понятия «салтово-маяцкая культура» послужили открытие и раскопки в начале XX в. нескольких лесостепных и степных памятников Восточной Европы. Все они, судя по находкам, были единовременны. Дата их определялась, во-первых, по находкам нескольких монет (дирхемов), обнаруженных в Верхне-Салтовском могильнике (на Северском Донце), и, во-вторых, аналогиями с вещами, обнаруженными в северокавказских катакомбных погребениях, уверенно относимых археологами того времени к VIII—IX вв. (Уварова, 1900; Спицин, 1909; Готье, 1930).

Исследования же собственно «хазарской археологии» начались с выхода в свет новаторской статьи М.И. Артамонова «Саркел и некоторые другие укрепления в Северо-Западной Хазарии», опубликованной в сборнике «Советская археология» в 1940 г. Несмотря на то что и до этой статьи некоторые археологи высказывали в своих работах гипотезы о принадлежности открытых памятников хазарам, достаточного количества материала для таких построений не было, а значит, не было и весомых доказательств (Самоквасов, 1908, с. 234; Багалей, 1909, с. 66; Бабенко, 1914).

М.И. Артамонов первый археологическими материалами обосновал тезис о том, «что население Нижнего Дона и Салтово-Маяцкого района принадлежало к одной и той же культурно-этнической среде» (с. 162). Другим выводом явилось четкое разделение этой как будто единой культуры на два варианта: лесостепной, или салтово-маяцкий, получивший наименование от двух расположенных в донской лесостепи археологических комплексов (Верхне-Салтовского и Маяцкого), и степной, названный автором «нижнедонским». При рассмотрении вариантов М.И. Артамонов подчеркивал, что этническая их принадлежность не самое главное, существеннее то, что все памятники конца VIII — первой половины X вв. в бассейне Дона являются остатками поселений и могильниками населения Хазарского каганата, т. е. к какой бы этнической группе они ни принадлежали, они входили в каганат в качестве составной части.

Обе эти проблемы, поднятые и решенные на имеющемся тогда в распоряжении автора материале, легли краеугольными камнями в строящееся здание археологического хазароведения.

Помимо уже хорошо известных археологам памятников, М.И. Артамонов включил в свою работу и результаты своих полевых исследований, начатых еще в конце 20-х гг. Данные этих исследований были обобщены и опубликованы в небольшой, но чрезвычайно насыщенной археологическими сведениями книге (Артамонов, 1935), в которой были рассмотрены как все ранее известные, так и вновь открытые и частично раскопанные автором на нижнем Дону памятники, в том числе Левобережное Цимлянское городище, которое было с доскональной убедительностью отождествлено со знаменитой, благодаря рассказу Константина Багрянородного о ее строительстве, хазарской крепостью Саркел. Существенно отметить, что в этой книжке М.И. Артамонов дал мастерский анализ керамических материалов, легший в основу его хронологических и этнических выводов (с. 24—78). В 1934—1936 гг. он провел сравнительно крупные по тем временам раскопки на Левобережном Цимлянском городище. Дальнейшие работы на нем были продолжены в 1949—1951 гг., когда М.И. Артамонову было поручено возглавить первую советскую новостроечную экспедицию — Волго-Донскую. Целью и результатом Волго-Донского строительства было затопление богатейшей поймы нижнего и среднего Дона для создания так называемого Цимлянского моря. Почти в центре этого будущего моря находился Саркел, сейчас его развалины лежат на дне моря примерно под 15-метровой толщей воды.

Большой информативный материал, полученный при раскопках этого памятника и в его округе, поставил перед археологами ряд важных вопросов, касающихся не только решения основных проблем, но и архитектурных знаний в каганате, развивающегося домостроительства, хозяйства, ремесел, торговли, религии. Раскопки городских могильников позволили антропологам и медикам исследовать тысячи скелетов, сделать ряд этнических наблюдений, исследовать многие болезни людей той эпохи и создать одну из наиболее крупных антропологических коллекций в России.

Казалось бы, что эти раскопки станут мощным импульсом в развитии хазароведения. Однако случилось непредвиденное. В страшный 1951 г., когда весьма активно «отлавливали» очередную партию «врагов народа» (в тот раз врачей-«отравителей»), в «Правде» (25.XII, № 359, с. 3) появилась небольшая статейка о неверной, явно завышенной в советской исторической науке оценке Хазарского каганата, официальной религией которого был иудаизм. При этом имелись в виду в основном работы М.И. Артамонова.

Хазароведение получило сокрушительный удар. Работы над громадным материалом велись, по существу, исподволь. Саркел был уже затоплен, раскопки других памятников, как-то связанных с хазарами, не велись, да и М.И. Артамонову в 1952 г. не выдали открытого листа на раскопки, сославшись на несданный отчет о работах в Саркеле—Белой Веже в 1951 г. Большой работоспособный коллектив экспедиции, состоявший в значительной степени из учеников М.И. Артамонова, распался. Молодые ученые получили темы, далекие от хазарских проблем. Сам основатель хазароведения спустя 10 лет правильно, хотя и очень сдержанно писал об этом периоде: «После появления этой статьи (в «Правде») имело место некоторое замешательство в разработке истории хазар» (Артамонов, 1962, с. 37). Только в 1958 г. вышел наконец первый том «Трудов Волго-Донской экспедиции» (МИА, № 62). В нем на первой странице своей вводной обобщающей статьи о Саркеле—Белой Веже М.И. Артамонов написал, что «Хазария была тогда большим государством» (с.7). Эта фраза свидетельствовала о том, что хазароведение все же не погибло полностью.

Первый том «Трудов» наполовину написан И.И. Ляпушкиным, опубликовавшим в пяти статьях результаты своих работ на затопленных средневековых (всех, кроме Саркела) памятниках.

Наибольшую научную ценность представляла его статья, посвященная салтово-маяцкой культуре в бассейне Дона (Ляпушкин, 1958). Надо сказать, что в значительной степени И.И. Ляпушкин повторяет построения и выводы основополагающей статьи своего учителя — М.И. Артамонова, о которой говорилось выше, включив в свое исследование новые материалы Волго-Донской экспедиции, раскопок на Правобережном Цимлянском городище, проведенных им в 1939 г., и разведок памятников в верховьях Северского Донца и некоторых других участках обширного бассейна Дона. Вслед за М.И. Артамоновым он признал, что салтово-маяцкая культура в этом громадном регионе делится на два варианта — лесостепной и степной, определяя их и этнически: первый — аланский, второй — древнеболгарский. Главными признаками обоих вариантов являются данные погребальных обрядов и антропологии, а также некоторые приемы домостроительства и архитектуры. Недоговоренной остается в работе И.И. Ляпушкина только концепция о Хазарском каганате. От этого создается впечатление, что ни хазар, ни такого государства как бы совсем не было.

Однако первый том «Трудов ВДЭ» благодаря вводящей в хазарскую проблему статье М.И. Артамонова и материалам, объективно представленным в публикациях И.И. Ляпушкиным, так же, как и два последующих тома «Трудов» этой экспедиции, имеют четко выраженную хазароведческую направленность (МИА, № 75; № 109).

Кардинальным исследованием того времени, посвященным хазарам, стал фундаментальный труд М.И. Артамонова «История хазар» (1962). Однако эта работа, как и изданные в 1936 г. «Очерки древнейшей истории хазар», не археологические исследования, поскольку выводы обеих основываются на данных различных письменных источников. Замечу только, что в «Истории хазар» археологические материалы, археологическое «видение» позволили автору значительно шире, чем его предшественникам и последующим исследователям-историкам, взглянуть как на экономику и культуру, так и на историческую географию и политическую историю каганата.

После выхода в свет «Истории хазар» далее писать что-либо о хазарах и хазарской культуре без новых данных было нечего, старые материалы, уже многократно использованные в работах разных авторов, потеряли прежнее звучание.

Дальнейшее развитие хазароведения прежде всего нуждалось в открытии новых памятников, принадлежавших этой культуре. Для этого необходима была организация многолетних разведок на всей территории распространения культуры и раскопки хотя бы нескольких памятников, ранее изученных слабо или вовсе не известных. Эта работа была начата мной еще в 1955 г., разведки по рекам и речкам Донского бассейна велись вплоть до 1965 г. Территориальный охват был весьма значителен — примерно 350×500 км, поэтому, конечно, с самого начала не планировалось провести здесь тотальные разведки. Они были выборочными, но маршруты специально прокладывались по разным географическим зонам: лесостепной, степной, приморской для того, чтобы по возможности получить хотя бы предварительное представление о различиях памятников, расположенных в разных географических районах.

Разведки, а также материалы, полученные из раскопок степного памятника — Правобережного Цимлянского городища (1958—1959 гг.) и лесостепного — Дмитриевского археологического комплекса (1957—1965 гг.), данные некоторых других памятников, раскопанных в те же годы мною и другими археологами, позволили мне написать работу, обобщающую все известные к 1965 г. археологические материалы. Книга «От кочевий к городам» заметно расширила наши прежние представления о салтово-маяцкой культуре (Плетнева, 1967).

В книге, во-первых, введено в науку более 100 новых памятников из разных регионов Хазарского каганата, во-вторых, дана относительная хронология древностей салтово-маяцкой культуры, которая до этого датировалась в целом второй половиной VIII — первой половиной X вв., в-третьих, впервые поставлен вопрос о существовании в степях в хазарскую эпоху поселений разных культурно-хозяйственных типов: кочевых стойбищ, полукочевых-полуоседлых поселений и полностью оседлых земледельческих больших поселений. Последнее прекрасно подтвердило высказанный много ранее тезис М.И. Артамонова о постепенном переходе степного населения каганата от кочевания к оседлости. Новым сравнительно с предыдущими работами является вывод о многовариантности салтово-маяцкой культуры. Выделено восемь «геоэтнических» вариантов, отличающихся друг от друга не только географическим положением, но нередко и этнической принадлежностью. Географические условия, как правило, определяли и культурно-хозяйственную характеристику вариантов, а это, в свою очередь, обусловливало своеобразие их бытовой культуры в той же степени, что и этническая принадлежность. В настоящее время следует сказать, что не все варианты были выделены правомерно. Так, близкие культуры соседних степных культур нельзя называть вариантами салтово-маяцкой культуры. Однако близость, а часто и тождество основных черт синхронных культур Дунайской и Волжской Болгарии, Северо-Кавказской Алании с вариантами салтово-маяцкой культуры очевидны. Причины этого — тесные культурные и политические связи всех трех государств с Хазарией. Напомню, что Алания и Волжская Болгария в VIII—IX вв. находились даже в вассальной зависимости от каганата. Исключив культуры этих трех государств из числа салтово-маяцких, т. е. хазарских, вариантов, мы вполне обоснованно говорим о пяти вариантах этой культуры. Такое деление признают в настоящее время большинство археологов-хазароведов. Помимо двух Донских вариантов (лесостепного и степного) археологи ведут более или менее активные исследования еще трех вариантов: Приазовского, Крымского, Дагестанского (рис. 1). Сейчас на территории, занятой пятью вариантами, известно уже более 1000 разнотипных поселений и могильников.

В наше время, как 40 и 30 лет назад, когда вышли сводные работы по салтово-маяцкой культуре (Ляпушкин, 1958; Плетнева, 1967), у нас нет достаточных археологических данных для выделения «Нижневолжского» ее варианта.

Только после открытия в том регионе «курганов с ровиками», которые в последние десятилетия стали попадаться археологам, впервые появилась возможность предположить, что это будет одним из определяющих признаков пока еще совсем неизученного «Нижневолжского» варианта.

Попытаемся, используя новые открытия, пополнившие наши знания о пяти вариантах салтово-маяцкой культуры, предложить особенности, типичные для каждого варианта, а также черты сходства, свидетельствующие об общности этих вариантов, позволяющие говорить о единстве этой складывавшейся в конце первого тысячелетия культуры Хазарии.

На предлагаемой ниже таблице (№ 1) 19 наиболее ярких, определяющих признаков коррелируются с каждым из вариантов.

Таблица 1. Корреляция признаков с пятью вариантами салтово-маяцкой культуры: I — лесостепной Донской, II — степной Донской, III — степной Приазовский, IV — Крымский, V — Дагестанский.

* черный кружок — преобладающий признак, крест в круге — наличие данного признака, прочерк — отсутствие признака.

Прежде чем обратиться к рассмотрению результатов данного сопоставления, следует сделать некоторые замечания относительно «допусков», принятых мной при выделении признаков. Так, подчеркну, что при обозначении определяющего признака имеется в виду не абсолютное господство его в варианте, а только преобладание его. Причем существенно учитывать, что в некоторых вариантах определяющий признак в количественном отношении не всегда был преобладающим. Он не часто попадался в варианте, возможно, пока из-за недостаточной исследованности памятников в регионе, но на территории других вариантов не был встречен ни разу.

Отмечу также, что археологическая изученность вариантов различна, сильно отличаются также методика изучения памятников разными археологами, полноценные публикации материалов фактически в подавляющем большинстве отсутствуют. Поэтому ни о каких процентных или даже просто количественных соотношениях признаков внутри вариантов и тем более при сравнении их между собой на основании этих «наукообразных» соотношений не может быть и речи на данном уровне изученности материала. С учетом этих допусков и составлена таблица № 1. Она отражает, как мне кажется, не только уровень наших знаний о вариантах салтово-маяцкой культуры, но в какой-то мере и соотношение их друг с другом. Различия между ними очевидны, особенно в преобладающих, наиболее характерных признаках. Так, по-прежнему остается в силе наблюдение, сделанное мной еще в 60-х гг. (Плетнева, 1967), о характерности белокаменных стен крепостей для лесостепного варианта и земляных валов для степного. Хотя в наше время в обоих вариантах известны оба типа стен и к тому же в обоих нередки и укрепления с сырцовыми стенами, мы в данном случае сталкиваемся именно с преобладающими и наиболее типичными (выразительными) признаками этих вариантов.

Сырцовые стены являются характеризующим признаком Дагестанского варианта, где их нередко сочетали с каменными, т. к. в горных районах там основным строительным материалом был камень так же, как и в крымских городах и крепостях. Использование сырцовых кладок распространилось в Приазовский и Донские варианты, но нигде не стало определяющим признаком.

Зато для всех вариантов таким признаком являлась бесфундаментная кладка стен. Интересно, что этот строительный антисейсмический прием, необходимый в горных и предгорных районах (Крым, Дагестан), прослежен и в трех остальных вариантах, в которых также был определяющим (и единственным), хотя ареалы этих вариантов были мало подвержены землетрясениям.

Такими же общими для всех пяти вариантов признаками являлись стационарные неукрепленные поселения, основным типом жилищ на которых были полуземлянки с очагами, расположенными преимущественно в центре пола. Остальные признаки, касающиеся поселений и жилищ, в одних вариантах были определяющими, в других попадались изредка или отсутствовали. Отмечу, что, несмотря на слабую пока изученность приазовских поселений, в предлагаемой выше таблице хорошо прослеживается сходство этого варианта с Донским степным, хотя в отличие от последнего для Приазовья характерны жилища на каменных цоколях. Последнее сближает этот вариант с Крымским.

И.И. Ляпушкин строил свой вывод о существовании двух Донских вариантов салтово-маяцкой культуры бассейна Дона в основном на материалах могильников. Он даже склонен был говорить, что это две разные культуры, а не варианты одной. Если бы мы опирались только на данные известных тогда погребальных комплексов, то, видимо, пришлось бы признать, что И.И. Ляпушкин был прав. В таблице мы видим, что определяющими признаками лесостепного варианта являются катакомбные захоронения и долихокранность погребенных. С конца 60-х гг. В.К. Михеев начал систематические поиски и стационарные раскопки на могильниках с трупосожжениями. На данной ступени изучения этих памятников можно, вероятно, утверждать, что они попадаются исключительно в лесостепном варианте и поэтому также являются его определяющим признаком. Аналогии им хорошо известны в Западном Предкавказье в районах, которые были мало связаны с лесостепью и не входили в салтово-маяцкую культуру в качестве одного из ее вариантов.

Другая группа признаков является определяющей для остальных четырех вариантов. Это — погребения, совершенные в простых ямах или ямах с подбоями, подкурганные погребения и общая для всех брахикранность захороненных.

Таким образом, различия лесостепного варианта со всеми остальными как будто очевидны и не могут вызывать возражений. Этому не противоречат факты встречаемости определяющих признаков лесостепного варианта в степях, а определяющие признаки степных и предгорных вариантов очень часто прослеживаются в лесостепи. Исключения два — в степях неизвестны трупосожжения, в лесостепи — подкурганные захоронения. Эта неизвестные в 50—60-х гг. признаки являются дополнительными подтверждениями правомерности выделения в те годы двух вариантов культуры.

В таблицу № 1 я включила только основные признаки, которые известны практически всем археологам, работающим на средневековых памятниках конца I тысячелетия Восточной Европы. Вряд ли существование этих признаков может оспариваться исследователями, хотя, конечно, какие-то коррективы относительно отдельных конкретных памятников неизбежны при более подробном (стационарном) их изучении.

Помимо этих признаков в настоящее время выявляются и изучаются еще некоторые особенности того или иного варианта. Это явление перманентное, связанное с исследованием вариантов и культуры в целом, причем чем тщательнее ведутся исследования памятников и отдельных категорий вещей, чем больше открывается новых объектов, тем больше будет накапливаться таких «признаков второго порядка».

Остановимся прежде всего на характеристике наиболее трудоемкого, но в то же время обладающего громадной информативностью материала — керамики. Обломки типологически различных сосудов археологи сотнями и тысячами собирают на поверхности открываемых ими в разведках поселений (это так называемый «подъемный материал») и десятками тысяч в стационарных раскопках поселений. Изредка попадаются на них (в древних хозяйственных ямах, у очагов и пр.) целые сосуды. Но обычно целые сосуды сопровождают захоронения, в некоторых из них находят до 5 и даже до 10 сосудов, поставленных в могилу с пищей и питьем. Весь этот огромный массив к настоящему времени неплохо разработан. Как уже говорилось, начало этой работы было положено М.И. Артамоновым в 1935 г., продолжили ее И.И. Ляпушкин по материалам Таманского городища (Ляпушкин, 1941), А.Л. Якобсон, посвятивший средневековой крымской керамике несколько статей, большие разделы монографий и даже отдельную монографию (Якобсон, 1979).

В 50-е гг. включилась в эту тяжелую деятельность, требующую отдачи всех творческих сил, и я, вновь рассмотрев керамику Таматархи — Тмутаракани (из раскопок Б.А. Рыбакова) и Левобережного Цимлянского городища, т. е. Саркела — Белой Вежи (Плетнева, 1959; Плетнева, 1963). Отдельный раздел, посвященный салтово-маяцкой керамике, занимает довольно значительную часть упомянутой книги «От кочевий к городам» (1967).

К характеристике массового керамического материала обращаются обычно археологи, пытающиеся по возможности полно публиковать результаты своих полевых исследований. Приходится пожалеть, что таких публикаций очень немного и они вынуждены быть максимально сжатыми, а потому, видимо, изучение собственно салтово-маяцкой керамики не возобновляется новым поколением ученых, хотя очевидно, что эту работу нужно продолжать, причем, естественно, на методически более совершенном уровне.

Тем не менее и сейчас можно констатировать, что на данной стадии исследования керамического комплекса салтово-маяцкой культуры предварительная обработка материала в целом закончена, предложенные исследователями классификация (и типология), ареалы отдельных выделенных групп и типов сосудов и даже иногда их хронологические рамки известны и признаются археологами вполне обоснованными.

Приведу несколько примеров.

На поселениях лесостепного варианта одним из характернейших типов посуды были толстостенные, довольно большие горшки, изготовлявшиеся из глины с обезжиривавшими примесями грубо толченного шамота, иногда дресвы и даже железного шлака. Первичная формовка их производилась вручную, но затем их подправляли на ручном гончарном круге, орнаментируя неровно нанесенными плоскозубым штампом линиями. Наряду с ними в тех же памятниках в большом количестве попадались обломки и целые экземпляры горшков, сделанных на гончарном круге и изготовленных из глины с примесями мелкомолотых дресвы и изредка — шамота. Они правильной обычно яйцевидной формы, ровного обжига. Орнамент на них также линейный, но нанесен он тщательно значительно более тонким плоскозубым штампом. Аналогии этим сосудам встречаются в большом количестве на аланских памятниках Предкавказья. Такие же горшки, изготовленные из аналогичного глиняного теста, изготовлялись и на поселениях Дагестанского варианта.

Что же касается степных вариантов (II и III), то кухонные горшки там резко отличаются от лесостепных прежде всего составом глиняного теста, в котором отощающей примесью был песок. Кварцевые песчинки поблескивают не только в изломе, но и на поверхности сосудов. Горшки сформованы на ручном гончарном круге, но иногда встречаются и экземпляры, изготовленные на ножном круге. Формы их более разнообразны сравнительно с лесостепными: помимо яйцевидных встречаются шаровидные горшочки и (совсем редко) с почти конусовидным туловом, напоминающим славянские горшки X в. Поверхность всех орнаментирована сплошным или зональным линейным, а на плечиках часто волнистым, глубоко врезанным орнаментом, нанесенным острозубым штампом.

На приазовских поселениях горшки по форме и орнаментации близки степным (нижнедонским), только примесь в глиняном тесте у них не речной чистый кварцевый песок, а морской с включениями мелкой дробленой ракушки. В изломах и на поверхности у них видны вкрапления белых известковых раковинок.

Аналогичны этим горшкам сосуды крымских поселений, изготовленные из глины с характерными включениями морского песка, смешанного с ракушками. Таким образом признаки кухонных горшков очень устойчивы и показательны. Учитывая их, археологи, ведущие разведки, как правило, уже по подъемному материалу определяют принадлежность памятников к определенным вариантам. Обычно дальнейшие исследования памятника подтверждают первоначально сделанный вывод.

Другим примером могут служить так называемые котлы с внутренними ушками. В работе, написанной 40 лет назад, И.И. Ляпушкин утверждал, что гончарные котлы с внутренними ушками типичны только для степного варианта, являясь его отличительным признаком (в степной он включал и материалы с приазовских памятников). Этот вывод в наши дни требует некоторой корректировки. Дело в том, что котлы в то время были известны только на памятниках степного региона, в основном в Саркеле (Артамонов, 1935, с. 51—117). Все они относились к одному типу: это те же горшки, только более широкие и низкие, иногда с округлым дном. Ушки стандартны — длинные налепы на двух противоположных сторонах внутренней поверхности венчика, в середине налепа — вмятина, делящая его на две части, в каждой из которых проткнуто сквозное отверстие. Такие котлы, как и горшки, и сейчас остаются характерным вторичным признаком степных вариантов. Однако за прошедшие десятилетия ареал памятников, на которых находили и находят обломки котлов с внутренними ушками, значительно расширился. Сосуды этой конструкции, предназначенные для подвешивания над очагом, известны в настоящее время в Предкавказье, в лесостепи, в Поволжье, на памятниках балкано-дунайской культуры, в Венгрии (Плетнева, 1967, с. 108—110). В северо-восточной Болгарии находили их обломки еще в первые годы раскопок в Плиске (Абоба-Плиска, 1905). Последнее и послужило основанием для предположения о принадлежности котлов древним болгарам, хотя обнаруженные впоследствии в Плиске целые сосуды этого типа заметно отличались от нижнедонских. Еще большая разница прослеживается между саркельскими (нижнедонскими) котлами и котлами, обнаруженными в памятниках других вариантов. Так, в Поволжье котлы — лепные от руки, сделаны из глины с примесью травы, ушки у них — наружные налепы-«раковинки», прикрывавшие два отверстия, проткнутые в стенках. Обломки таких котлов встречались и в Саркеле. По ряду технических особенностей и стилю орнаментации они представляют собой один из видов группы кочевнической керамики (гузской или гузо-печенежской).

Котлы в лесостепном варианте сделаны из глины того же состава, что и лесостепные кухонные горшки. Формы лесостепных котлов в массе также повторяют формы и орнаментику горшков. Наиболее существенные различия со степными котлами наблюдаются в форме внутренних ушек. Обычно это небольшие выступы с одним отверстием (в виде исключения — с двумя). Кроме того, часть этих котлов имеет ушки — наружные раковинки (Плетнева, Красильников, 1990, рис. 12—14, с. 118—119). В Предкавказье одна группа котлов повторяет кухонные горшки, она особенно близка типологически к котлам лесостепного варианта. Другая группа — «казанообразные», подражающая металлическим казанам. На них изображены даже ряды заклепок (Кузнецов, 1964). Такие котлы характерны для западных регионов их распространения. Там их датируют более поздним временем — XI—XII вв. и приписывают печенегам. Исследование о котлах с внутренними ушками — отдельная большая тема. Даже предварительное знакомство с этим материалом свидетельствует о том, что котлы в разных районах степи были разнотипны и даже разновременны (от IX до XII вв.). Возникновение и распространение котлов в степи, возможно, следует связывать с экономическими и социальными процессами, характерными для всех степных народов на определенной стадии их развития (Плетнева, 1982, с. 54, 55), но сосуды изготовлялись разноэтничными мастерами в разных регионах и в разное время и поэтому не могли быть всюду одинаковыми. Тем не менее еще раз подчеркну, что выделенный М.И. Артамоновым, а затем И.И. Ляпушкиным тип котлов действительно характеризует степные Донской и Приазовский варианты, являясь одним из определяющих признаков «вторичного порядка».

Значительное своеобразие придает салтово-маяцкой культуре в целом и каждому варианту в отдельности так называемая лощеная, или столовая, посуда.

Изготовлена она из прекрасно отмученной и обезжиренной тонко размолотыми примесями глины и, как правило, на гончарном круге или на деревянной форме с последующей подправкой на круге. Поверхность их покрыта лощением, сплошным или частичным, а цвет обжига серый или черный. На поселениях обломки и тем более целые сосуды этой группы попадаются много реже разбитых кухонных горшков. Обычно они сопровождают погребения, особенно часто совершенные в катакомбах, что также является для лесостепного варианта признаком «вторичного порядка».

Таким образом, керамический комплекс позволяет выявить ряд существенных признаков, дополнительно подчеркивающих своеобразие каждого варианта.

Помимо керамики, исследования последних десятилетий позволили выявить еще один признак, подтверждающий, в частности, различия лесостепного и степного Донских вариантов (Афанасьев, 1987, с. 14, 15). Это различные конструкции сыродутных горнов, значительно более сложных и совершенных в лесостепи и технически более «упрощенных» в степной зоне.

Однако помимо своеобразия вариантов мы постоянно сталкиваемся с материалами, свидетельствующими об их тесных контактах и взаимовлияниях. Например, такие устойчивые определяющие признаки, как катакомбные могилы и долихокранность похороненных, встречаются почти во всех вариантах, не являясь там преобладающими признаками. Нет их пока только в Приазовье, слабее других вариантов исследованном. То же можно сказать и о ямных погребениях и брахикранности покойников, распространенных во всех вариантах.

Наиболее частые связи по признакам наблюдаются между I — лесостепным и остальными вариантами — 68,5%, II — степным и остальными — 63%, III — Приазовским — 52,5%, IV — Крымским — 47%, V — Дагестанским — 57%.

Поскольку два первых варианта исследованы больше других, связи их прослеживаются чаще и четче, хотя и остальные варианты перевязаны достаточно выразительно. Немного менее других выявляются связи с Крымским вариантом. Это естественно: в Крыму тогда царила византийская культура, а под ногами лежал громадный пласт древней античной цивилизации. Следует сказать, что эти же факторы влияния прослеживаются и в Приазовском варианте. Кроме постройки домов на каменных цоколях, а в приморских городах на развалинах разрушенных античных зданий, оба варианта характеризуются особенным керамическим комплексом, в котором преобладают обломки тарной посуды: амфор, пифосов и немного позднее (в конце IX в.) появившихся красноглиняных высоких кувшинов с плоскими ручками. Распространение всех видов этой посуды свидетельствует об оживленных торговых связях с Византией и о развитии (тоже не без влияния Империи) ремесленных навыков по ее производству во всех крупных населенных пунктах этих регионов (Плетнева, 1963, с. 46—60).

Ареал тарной керамики много шире Крымского и Приазовского вариантов (Плетнева, 1967, с. 132). Особенно много ее обломков на памятниках близкого территориально нижнего Дона, а по мере удаления от торгово-производственных районов количество их уменьшается, хотя даже единичные находки целых сосудов или их обломков (в подъемном материале) говорят о том, что связи четырех вариантов были довольно оживленными. Только до Дагестана и, по-видимому, Поволжья они не доходили. Торговые и культурные отношения этих регионов имели иную направленность: Иран, Хорезм, Согд и другие восточные и южные азиатские государства (Плетнева, 1996, с. 142—156).

О несомненной культурной близости свидетельствует также широкое распространение по всей культуре характернейшей столовой лощеной посуды, конской сбруи и воинских поясов, украшенных типичными для салтово-маяцкой культуры серебряными и бронзовыми наборами (бляшками, пряжками, наконечниками и пр.), женской бижутерией: серьгами, перстнями, браслетами, бусами. Последние доставлялись в степь из Передней Азии и из Византии.

Таким образом, этот богатейший и чрезвычайно выразительный вещевой комплекс наряду с единством, отмеченным при рассмотрении определяющих и вторичных (дополнительных) признаков, еще раз подтверждает значительное единство культуры, раскинувшейся на всей территории лесостепей и степей от Волги до Приазовья и Крыма и от верховий и среднего течения Северского Донца, Оскола и Дона до Кавказских предгорий. Она складывалась и развивалась здесь с конца VIII — до половины X вв.

Следует сказать и еще об одной объединяющей варианты особенности. Это — попадающиеся в пределах их распространения надписи, выполненные руническим письмом, а также сотни различных тамгообразных знаков и рисунков — граффити на блоках белокаменных стен, кирпичах, сосудах (особенно на амфорах) и других поверхностях, пригодных для изображения на них букв, знаков, фигур животных и людей (Кызласов, 1994; Флерова, 1996; Плетнева, 1984).

Вот об этой-то многовариантной культуре и писал почти 60 лет назад М.И. Артамонов (1940), связывая ее не с этническими хазарами, а с государственной культурой Хазарского каганата.

В последующих главах мы рассмотрим все перечисленные варианты более подробно, включив в описания наиболее крупные и характеризующие каждый вариант памятники, которые в настоящее время в большей или меньшей степени исследованы археологически.