День тридцатый. «Последняя жертва Воиславы»

Нежная ладонь ложится на плечо Тонгу:

— Азъ искала тебя!

Воислава, раскрасневшаяся, возбужденная предстоящей свадьбой, позабыла, что она уже в совершенных летах и ей надо держаться степенно. Как малый ребенок, поймала Тонга за руку и сразу тащит на наплавной мост.

Когда-то к празднику свадебных хороводов на наплавной мост чего только не привозили купцы. Были повсюду навалены горы рыбы. Белорыбица и севрюга, стерлядь и осетр. О красной рыбе из Итиля ходили легенды. Так же, как о знаменитой хазарской овце, ягнящейся два раза в год. За рыбой и овцами приезжали в Хазарию из Европы и Азии, и местные хазарские купцы-базарганы берегли свое торговое имя: упаси небо, ежели кто по нерадению или корысти ради продаст чужаку непровяленную рыбу или овцу непородистую — самочинным судом карали базарганы такого своего товарища, и никто в городе не дерзал ни труп опознать, ни впредь называть это опозоренное и навсегда исчезающее купеческое имя. Вот так-то было!.. Да и в самом деле?! Ежели меньше, чем в даник, был на рынке жирный баран, а ягненок был в тассудж, ежели громадная красная рыбина весом в сто ман стоила половину даника, то каким же бесстыжим надо было быть, чтобы рынок в городе подрывать — гостей обижать?!

Зимний голод сильно подорвал торговлю. Отпугнули многих гостей и слухи о расправах на берегу, но в праздник брачных хороводов все же оживился наплавной мост.

Есть Воиславе и Тонгу чему подивиться.

У обвитого змеей индуса весь товар в небольшом мешке. Копошатся там маленькие ядовитые змейки, укус которых смертелен. Хочешь смерти врагу — купи змейку. Но лучше купи своей любимой драгоценный камень. Назови имя самого сказочного камня — и вмиг засверкает камень на ладони индуса. Хочешь посмотреть — смотри бесплатно. Хочешь показать любимой — оставь залог. Колеблется голова змеи, тонкий, острый язычок режет воздух, тают камешки в мешочке индуса, растет рядом с ним гора из куниц, соболей и белок, из горностаев и лисиц черно-бурых и рыжих. Знает индус: никто не вернется за залогом, ни одна женщина не откажется от его камня.

Ах, Тонг Тегин! Ты стоишь напротив индуса — разве ты не купишь зеленый изумруд для Воиславы? Разве ты не купишь для своей суженой красный гранат?.. О, Тонг Тегин, на одной ножке весело прыгает вокруг тебя твое счастье! Губами рябиновыми тебе улыбнулось! Глазами синими на тебя посмотрело! Разве ты не видишь? Ты теперь только лепешечник. Но ты счастлив, потому что рядом с тобой твоя суженая, которая сегодня станет тебе женой.

Слышишь песенку:

Рано-рано солнце играло. Ля-лей, ля-лей, ли-ля-ле!
Раньше того пава летала.
Пава летала, перья роняла.
Красная девка Воислава сзади ходила,
Перья собирала, в рукав клала.
В рукава брала, венки плела.
Откуда увзнялись буйные ветры, дробные дожди?!
Схватили венок с девичьей головы.

Тонг я Воислава обернулись на песенку — в лицом к лицу столкнулись с толстым Гером Фанхасом.

Фанхас осклабился:

— Ха, Волчонок-наследник! Ты что, на Небо заезжал поболтать с «предками»? А тебя уж тут в покойники записали! Как же это Арс Тархан опростоволосился — тебя не убил?! Сгноит его теперь наш гордый, новоявленный царь, бывший скромный Управитель Иша Иосиф, за такую промашку. Не знаю уж, что царь теперь с ним сделает? А ты-то останешься наследником, принцем при узурпаторе-царе! Ведь убьет! Лучше продолжи торговлю лепешками! Авось смилостивится!

— Я так и поступлю, как ты советуешь! А что нового в городе, почтенный работорговец? — невозмутимо ответил Тонг Тегин, словно и не видел весь город, как он Черной Реке нагрубил, богов задел, а потом вслед за Арс Тарханом на заклинание поплелся. Гер Фанхас почему-то сразу поддался этой невозмутимости Волчонка. И, может быть, оттого, что давно хотел кому-то на свою судьбу пожаловаться, а больше оттого, что сейчас ненавидел Иосифа, а перед ним был Иосифов противник, неожиданно доверительно возроптал.

— Совсем плохие времена пошли! Иосиф забыл, что от купцов кормится. Себя возвеличил в цари, а мне его поганая Блудница в пустячной справе о пользе работорговли по-прежнему отказывает. Вот не веришь: Блудница! А мне отказывает, — Фанхас грубо захохотал.

Гер Фанхас покосился на Воиславу, но, видно, очень уж ему хотелось щегольнуть своим остроумием.

— Я, почтенный Волчонок, видно, неправильно держал себя с этой Женщиной... Забыл, что не очень умную смазливую бабенку, чтобы хорошо на ней заработать, надо в день открытия рынка сначала слегка высечь, а потом обрядить ее в роскошное платье и, беседуя с ней о ее продаже, давать ей почтительные советы, как знатной даме. А я перепутал порядок! — Фанхас вдосталь нахохотался. Грубо как-то осмотрел Воиславу. Зло спросил — А вы оба уж не в свадебный ли хоровод? Ну-ну! — голос Фанхаса стал тихим. — Так я бы тогда на вашем месте очень поторопился!

Волчонок не понял, издевается над ним Гер Фанхас или в самом деле дает умный совет.

А Фанхас хохотал и хохотал. Потом стал пристально осматривать, прямо-таки как товар, Воиславу. Она вспыхнула, схватилась за грудь.

— Ну-ну! Ты, дочь Руса, не очень, — зашипел, испуганно следя за рукой Воиславы, Гер Фанхас. — Я пошутил! Не хватайся за нож, я же догадываюсь, что у тебя там, на груди, нож спрятан... Не пугай! Мы тут и так все Барса Святослава боимся. Не знаем, то ли оставаться, то ли бежать...

Фанхас попятился; уже на расстоянии, защищенный двумя телохранителями-рабами, повторил издевку:

— А вы оба, похоже, в свадебный хоровод собрались! Ах, вижу, у тебя губа не дура, гостья торговая. Хочешь самого Волчонка отхватить. Ну, тогда поторопись, а то как бы тебя саму кто помогущественнее не перехватил. Эх, я добрый! Я тебе даю совет: поторопись, красавица!

Воислава и Тонг остались стоять, как облитые помоями. Но не вешать же головы из-за запугиваний работорговца? Воислава по-детски берет Тонга за руку. Они идут дальше по праздничному, заполненному торговцами наплавному мосту.

Они засмотрелись на крючконосого грека, сидящего на корточках возле целого ряда амфор, ойнохой и лекифов. Вокруг грека толпятся, размахивая руками, женщины и евнухи: грек торгует благовониями. Тонг (что это с ним?) кидается к греку, он выбирает для Воиславы бальзам. Воислава оттаскивает его за руку.

— Не надо мне благовоний! Все привезет отец!..

Она отказывается, чтобы не умалить радость отца, который по опасным купеческим дорогам везет ей подарки.

Она доверительно шепчет Тонгу Тегину:

— А знаешь: я так ждала отца сегодня. Ну, сколько же можно быть в плавании?! Должен же помнить мой отец, что по этой весне мне в брачный круп входить.

Тонг Тегин отводит глаза. А Воислава, заметив, как он отвел глаза, залилась краской. Ей подумалось, что это он из-за того, что она бесстыдно сказала сама про брачный круг. Тонг Тегин пришел в монашеском одеянии. «Зачем? Неужели, чтобы без слов намекнуть, что он не хочет уже брать меня в жены?»

Воислава смущена. Алая краска заливает ее лицо. Она поворачивается спиной к Тонгу. Она делает шаг в сторону, порываясь прочь. Он с трудом удерживает ее за плечо:

— Что с тобой, гордая Воислава?! Клянусь вечным спасением, что каждому, кто приблизится к тебе с обидой, ты сможешь отвечать: «Не смей меня обижать! Тонг Ал Хазари, которому сам Халиф преподнес Почетную золотую цепь, охраняет меня своей доблестью, имуществом и кровью».

Воислава немного успокаивается. Уже, скорее, капризничает, укалывая Тонга:

— Но золотой цепи уже нет! Ты же сам забросил ее в реку?! — и вдруг краска совсем сходит с ее лица. Мертвенно побледнев, она смотрит на Тонга:

— Повтори, что ты сказал! Ты думаешь, я не знаю мусульманских обычаев?! Ты какую охранную клятву сказал мне?! Это же клятва удочерения! Ты что? действительно решил отказаться от меня и стать мне только вторым отцом?..

Теперь бледнеет Тонг Тегин. По мусульманскому обычаю, удочерение не может помешать браку — с согласия приемной дочери второй отец может стать ей мужем. А что до самой этой клятвы, то она вырвалась у него из-за Буда... Потому что в городе уже многие говорят, что Буд, отец Воиславы, — там, под городом, на кресте...

Тонг никогда не боялся за себя. Но сейчас ему страшно. Как предупредить Воиславу о горе?! Как решиться сделать это в свадебный день? Они с Воиславой столько ждали, столько мечтали, что наконец-то будут совсем вместе...

Однако Воислава, похоже, уже сама все поняла:

— Послушай, Тонг Тегин! Люди шепнули мне, что мой отец был на кресте распят. Здесь. Под городом. Мне даже одного стражника — Булана, который у Арс Тархана в заводных, показывали. Будто он... Но я не верю! Как же такое можно, чтобы торгового гостя убить?! Ведь не можно?!

Она смотрит в глаза Тонгу, ожидая созвучного ответа. А он молчит. Он сам тоже все уговаривает себя, что слышанное про расправу над Будом — ложь. Он внушает себе: «Неизвестно же, был ли это действительно Буд? В таком деле нужен достоверный шахид — свидетель!..» Однако он вспоминает, как в Багдаде в бариде (канцелярии Халифа) чиновники делали пометку сомнения на всех неприятных сообщениях: «Нужен шахид». Им не хотелось нести неприятности пред очи повелителя, и они из года в год откладывали дурные вести.

Тонг Тегин хочет отвлечь Воиславу и увлекает ее на правый берег к лавкам только что приплывших армян. Здесь сейчас сразу не сообразишь, что это, торговля или скоморохи приехали. Армяне соорудили перед своими лавками с одеждой помост, и выходят на этот помост под звуки рожков и лютен стройные рабы и рабыни, сменяя одежды. Подойди к купцу, торгующему платьем, и покажи: «Это!» А хочешь — ни слова не говори. Купец сам только на тебя взглянет — и уже несут по его знаку приказчики нежно-тканую, белей утреннего снега, мусульманскую чалму для правоверного. Иудею предложат высокую золоченую шапку. Христианке — серебряные сандалии. Кочевнице — сапоги, как чулки, мягкие, ноги обтягивающие.

Увидев Воиславу рядом с Облаченным во Власяницу, купец-армянин отворачивается. Надоели ему монахи-попрошайки. Меняется Воислава в лице. Не привыкла дочь богатого купца, чтобы от нее торговцы отворачивались. Но что это? Купец засуетился, согнулся в три погибели. В руке Тонга кожаный мешочек с монетами. Ах, если бы Воислава знала, что он продал амулеты Волчонка, чтобы сыграть свадьбу! Зачем амулеты правителя обыкновенному лепешечнику?! Получи, лепешечник, вместо них мешочек с динарами — амулет торговца. И амулет торговца уже работает. Пятится задом перед Тонгом и Воиславой купец, просит внутрь лавки, товары предлагает.

Шепчет Воиславе купец-армянин:

— Возьми, красавица, русскую шитую рубаху с оторочкой на подоле и пышными рукавами! Серебряные фибулы задаром к рубахе отдам. Бери — не жален дирхемов своего богомольного покровителя! Добром будешь армянского купца поминать! Бери еще сапожки! Ни у кого не будет таких прелестных сафьяновых сапожек! Ни у кого не будет такого яркого шелкового платка! А бери-ка, красавица, княжеское корзно! Алое, как кровь, есть корзно! Или, хочешь, голубое, как небо? Есть у меня прекрасные корзна — яркими шарфами будут развиваться на ветру, молодцов приманивать, молодиц дразнить. Удиви покровителя — княгиней в корзне по городу пройдись!..

Купец не спрашивает согласия — складывает подарки:

— Куда отнести?

Восхищенными глазами, краснея, смотрит Воислава на подарки. Стеснительно принимает — не отказывается. Вот он каким богатым стал, торгуя лепешками, Волчонок! Даром что сам в бедной власянице. Звенят серебряные дирхемы, переходя из кожаного мешочка Тонга в услужливые купеческие руки.

Раб армянина приготовился Воиславе в дом отнести купленный товар, как положено, на место доставить. Но Воислава шепчет:

— А тебе, Тонг Тегин? Или ты будешь встречать весну со мной в синем трауре?..

И нет больше Облаченного во Власяницу. Не монах, добрый русский молодец прижимает Воиславу к себе. Ему кажется, что он защищает, укрывает ее в своем объятии. И может ли Волчонок сам понять сейчас, кто он ей — благородный богатырь, принимающий в свое сердце слезы несчастного ребенка? Или трепетный влюбленный, которому судьба вдруг подарила сосуд для его вздохов?

— Своими очами ты врачуешь н вызываешь недуг. Скажи, как зовут моего врача и мою болезнь?

Он щедро дарит ей наур ва нур. Он сравнивает ее с небесной чистотой.

Из лавки армянина вышел Тонг худощавым красавцем с обветренным темным скуластым лицом. Были у него, как у кочевника, длинные волосы, перехваченные тонким золотым обручем. Но вся одежда русская. Короткая красная рубаха, тонким пояском высоко подпоясанная. Синие штаны, как море разливанное, заправлены в мягкие кожаные поршни. Воистину объявился рядом с Воиславой, вместо согнутого богом монаха, гордый киевлянин. Ну, а что скуласт и что волосы до плеч — так, видно, добрым воином был его отец. Не у соседа дочь себе в жены умыкнул, а в дальнем походе кочевницу взял. И сын по матери память хранит — кудрей черных не обривает, с одним оселедцем, как русы, не ходит.

— Ой, Тонг Тегин! А теперь ты совсем как Девгений Акрит! — Воислава залилась смехом. Потом насупила брови, притворно строго загрозила: — У тя есть ли охота, горит ли душа, со мной, с девицей, позабавиться?..

Ляля-Весна сама вышла к ним обоим, потому что только она могла вернуть Волчонку его тело, уже было отданное богу, и только она могла увлечь чистую, доверчивую Воиславу переступить, хотя и озорничая, порог робости.

Ее рука в его руке, и для них это близость и тайна. Сокровенные свадебные близость и тайна, потому что ходят, ходят же за ними тронутые первым загаром босые ступни Ляли-Весны, и любовь навевает им Ляля, открывает взаимность желанья и смущает волнением странным и чудным.

И пьянят уже обоих чужие нечаянные прикосновения, и чья-то горячая рука вдруг жадно обовьет в толпе стан Воиславы и тут же исчезнет, растворится в сутолке, и чья-то упругая грудь прижмется к груди Тонга и мгновенно отпрянет.

Скользнул сливово-черный взгляд горбоносого кавказца по высоким Воиславиным шеломям, вспыхнул пламенем, задержался на ее бедрах. Распахнулся бордовый халат навстречу Тонгу, и оливково-смуглый живот красавицы гузки позвал мягким, обещающим танцем. Отчаянно задраны юбки над полными, круглыми, зовущими коленями албанок.

А на площадке возле менялен, не стесняясь, выставили свои полные зады в ничего не скрывающем бесценном персидском висконте тонконогие купчихи. Они смеются крупными, жаждущими губами, и потными запахами требующих ласки породистых тел пропитан их смех.

Вокруг Воиславы пиршество тел, и каждое, ей кажется, выказывало себя, каждое кричало: «Я тоже красивая!; Я не хуже других!; Я слаще других!»...

Еще вчера Воислава со стыдом осудила бы этот пир. Но сейчас ей вдруг захотелось поразить соперниц, тоже выставить напоказ свое налитое, нарядно справленное тело: «Азъ краше всех вас!»

Так было с ней только мгновение. Она тут же засоромилась от своего неподобства и невольно, словно уже, как у мужа, ища защиты от осматривавших ее бесцеремонных взоров, прижалась к Тонгу.

А прижавшись, почувствовала, что должна, но не может, не хочет отстраниться-отъединиться: выходило, что тело, разогретое на рассвете Лялиным взваром, решало само. Она отстранялась от Тонга осторожно-осторожно, как-то медленно, растерянно и все ждала, что он положит ей руки на плечи, что желанно притянет к себе.

Несет ли их по-прежнему река толпы или осторожно выплеснула в тихую заводь?.. Прошли часы или мгновения, как слиплось их дыхание?..

Знала Воислава, что смутны чувства в Итиле. Не облагораживает их память предков, потому что не помнят здесь предков. Без гордости и не для славы рода падает в эту почву семя. Потеряв имя предков своих, мучительно и болезненно, как за потухающую память, как за последнее и единственное, что осталось у них от памяти, цеплялись здесь люди за веру, от отцов унаследованную, словно осталась эта вера для каждого из них последним талисманом от растворения, от полной потери себя. Но и в вере теперь уже нет у здешних людей постоянства. Оставили, оставили здесь, в городе, источник воды живой; оставили и высекли водоемы разбитые, которые не могут удержать воды. Не бессмертием народа, а часом наслаждения живут теперь хазары. В разноликой толпе не-народа ищет каждый не в роде себе продолжения, а в утехе забвенья. Но Тонг Тегин! Не такой, не такой же ты? Разве не рассказывал ты мне о Синем Небе и Черной Реке, золотистой Земле-Воде?! Разве не о славе Степи, не о бессмертье ли Эля ты пекся?! А коли стал ты только лепешечником, так оттого, что высокомерие свое усмирил и часа великого, наследного в терпении ждешь?! Расправились с тобой, в реке топили, — но ты спасся, ты снова вернулся. Ты пришел с любовью.

Шепчут Воиславины губы:

— Как зовут отца твоего, воин?

Волчонок медлит с ответом. А у Воиславы никогда так жгуче не пунцовели губы, никогда еще такими алыми маками не расцветали щеки — разве не помнит Волчонок, что, по обычаю русов, спрашивает любимого об отце девушка, когда признается в любви?! Как христиане обмениваются при венце своими обручальными кольцами, так обменивались именами отцов влюбленные в племени русов.

— Моего отца зовут Буд!

— Моего отца зовут Каган!

И опять слилось дыхание. Не касаются губы губ, слито только дыханье. «Неужели Русь пойдет войной на Хазар, и я не смогу показаться после свадьбы с мужем у родных?» И представляет себя Воислава в Киеве с яхонтовой диадемой, со шпильками серебряными, с каменьями зелеными в волосах. Набелено ее лицо, как у персидской принцессы, насурмлены брови, как у угорской царевны, входит она к Ольге во дворец с мужем, заморским принцем. Улыбается Воислава, знает, что уже не ждет престол Тонга, но разве осудит Ляля-Весна за то, что в Воислава немножко полетает на облаке?! И светится Воиславина улыбка, как выглянувший из белого облака солнечный луч, а ямочка на щеке — как озерцо среди луга. Подняты к небу, как весла гребцов, длинные пшеничные ресницы.

— Ах, Воислава! Когда я вернулся, я места себе не находил, но все боялся к тебе прийти. Твою душу смутить. На тебя, чужеземку, исов местных, за мной охотившихся, навести. Ведь сколько ты потом, когда за меня заступилась на мосту, злосчастий приняла?!

— Ой, Лялюшки! Да и что ты говоришь, мой лохматый Волчонок! Али русы когда любовь предавали, любимых в беде оставляли?! — так отвечает Воислава и знает, что говорят они оба о вечной верности.

— Спасибо тебе, Лялюшка-Весна, что сердце открыла мне, что любимым, суженым, наградила...

Воислава прижалась к Волчонку, и на облаке светлом полетели они в счастье.

И тут забили бубны и арганы. Они ударили мерно и резко, то слегка замедляя, то убыстряя ритм. Глухие удары бубнов, как эхом, отзывались в раскатистых серебряных звонах арганов. И на фоне этих ударов восходили и падали вниз вложенные голоса волхвов, слазивших Лялю-Весну.

В длинных одеждах, с изображеньями идолов на головах, волхвы шли величественными рядами. У каждого волхва была в руке короткая кожаная плеть с ременным шаром на конце, и эти шары волхвы опускали на мощные круги своих бубнов и арганов, как кузнецы опускают молоты на наковальни. Волхвы ковали счастливые цепи для браков.

Следуя ритму, ряды волхвов то резко прыгали вперед, то останавливались, раскачиваясь на месте, словно набираясь сил для нового броска. Волхвы вели паству на поклонение к Хорсу, но Воиславе показалось, что они ведут людей на бой, и она прислонилась к груди своего ладо, она стала прощаться с ним так, как прощаются, разлучаясь перед смертным боем, на который поленицей-воительницей уходит она сама.

А Волчонок вдруг тоже, как перед боем, сказал ей:

— А знаешь, Воислава, ладо мое! Я сейчас устрашился. Я знаю, что скоро во всю ширь степи надвинутся на этот город нескончаемые, как колосья, ряды русских воинов с волхвами впереди, вот так же мерно бьющими в бубны и арганы. Но тогда они пойдут спокойно и неумолимо, чеканя шаг в такт бубнам и арганам. И каждый хазарский воин будет страшиться пустить стрелу в наступающую дружину, потому что идущие впереди войска волхвы не боятся смерти: они выходят на бой, уже зная, что падут, но по их телам ринется на врага разъяренная жажда мести, сметающая все волна воинов-русов.

— Вижу, ты знаешь, Волчонок, про то, как наступают Русы? — как-то очень спокойно удивилась Воислава, удивилась, словно снизошла, словно была уже не с ним. — Но ты же принц! Кликни клич. Останови войну. Ты ведь воевал с моими родичами и знаешь, что война будет страшной.

Он, не смущаясь, будто речь вовсе не о ее родной крови, с гордостью ответил:

— Да, Воислава! Я воевал с русами не раз. И даже бывало, что и побеждал. Правда, дружины русов, с которыми я сражался, были небольшими, — из младших дружинников.

Воислава насупилась. Потом убежденно решила:

— Старших дружинников ты бы не победил... Ты должен просить мира для хазар у Святослава. Я помогу в этом тебе!

Они помолчали.

Волхвы прошли. Извилистой лентой их процессия поднималась по правому берегу к обрыву, на котором возвышались идолы. А на наплавной мост вышли девушки. Среди них были многие из тех, кто еще совсем недавно озорничали в голове гусеницы-толпы. Но теперь все шли зело чинно, на головах у них были венки, в руках зеленые ветви. Клейкие листочки тополя уже чуть вы-пушились из почек, и их слабая, нежная зелень была удивительно к лицу юным язычницам.

Воислава тронула Волчонка за плечо:

— Идут невесты, и я должна пойти с ними, Волчонок. Мы сделали свой выбор, и ты сегодня умыкнешь меня. Но прежде чем всесильный Хорс закрепит наш союз, он тоже возьмет себе невесту. Вон, смотри, сколько невест. Одну Хорс возьмет к себе. Не правда ли, Хорсу будет сегодня не просто выбрать себе самую красивую? Ну, я пошла... — Воислава приподнялась на цыпочки осторожно поцеловала свое ладо в краешек губ.

И продолжился праздник в брачных песнях и плясках.

Вокруг зеленого деревца хороводят свою кудесбу Хорсовы невесты, — какую из них выберет идол Хорсебе в семью? Всем машет приветливо молодыми клейкими листочками деревце, всем равно приветливо советует-приказывает. «Придите вы, девушки, придите вы, красные! Сама я, сама оденуся, ой ляле-ляле, сама оденуся, надену платьико зеленое, ой ля-ле-ляле, все зеленое, шелковое! Ветрик повеет — шуметь буду, дождик пройдет — лопотать буду, солнце выблеснет — зеленеть буду!..» Воислава идет со всеми в хороводе, плавно поднимает и опускает в ритм окаринам и гуслям свои руки, мягко переступает каблучками. А перед глазами у нее доброе отцовское лицо, — благословил ли бы отец «лагодение» к чужанину, благословил ли бы ее свадебку с Волчонком?..

— А я роду, а я роду, хорошего я роду! А я батьки, а я батьки богатого. А мой батька — купец киевский, он ушел-уплыл со товарищами. Или едет-плывет он ко мне безобсылочно? Или не ждать мне его — одной жениха привечать? Одной судить-рядить долю свою? Одной без совета отчего за Тонгом пойти?.. — так шепчет самой себе Воислава, а в больших синих глазах ее волога.

Украдкой провела Воислава ладонью по щеке, смахнула наземь непрошену слезку. Соромота берет ее за собственное болезнование. Хочет управить сердце Воислава. Но почему застыл в ее ушах, вместо радошно-го щекота Хорсу, дальний скорбный плач?

— Молодая я невестушка, оглянусь туды-сюды, туды-сюды — на все стороны: вся ли тут моя родня? А нету тут моей родни, а батюшку мово пески взяли. Нету сил мне себя больше обманывать; знаю я, что погублен мой отец Буд, здесь, под городом, воровски казнен, на прибрежном песке. Над очами его надругалися, на похмелье Кауру отдали... Ой, вы ветры буйные! Не хочу в родной Киев возвращатися, на могиле отца остануся. Рядом тут, по-за городом, мой батюшка. Вы взбудите мово батюшко: пусть посмотрит на дитя свое, хорошо ли собрано и на место ли посажено?.. — Воислава вырывает свои руки из хоровода, роняет наземь зеленую ветвь.

Маленькие Воиславины ладони до боли сжимают виски:

— Чур! Чур, скорее меня охрани! Нельзя, нельзя мне вешать-клонить голову. Остановлю дружину князя Святослава — принесу мир хазарам!..

Она стоит теперь одна посреди хоровода с лицом закрытым руками и не видит, как к ней медленно идет белый Хорсов конь. Вот коснулся белый конь шершавыми губами ее нежных рук.

Вот ржет мягко-нежно, обрадованно ей в самое ухо. Орок Сингула тянется к своей бывшей хозяйке. Счастливо треплет мягкими зубами ей платье. Хорсовым конем теперь сподобился быть за свои стати Воиславин Орок Сингула.

— Здравствуй, мой конь, — обнимает за шею коня Воислава. — Вот, нашел ты меня! Как тебе жилось без меня?

И свершилось! Развертывают — несут волхвы белое покрывало. Упал снег среди весны — принес фату невесте. Бело в Воиславиных глазах. Белым стало небо, и в белое обернулись дома, деревья и люди, и бела вода в реке и среди этой белизны катится-катится к ней белый шар.

— Хорс выбрал невесту! — бьют в арганы и бубны волхвы. — Коня ей послал!

— Хорс выбрал Воиславу! — многоголосно подхватывает толпа, в которой давно смешались с местными славянами верующие во всех других богов.

Поют девушки величальную песню возлюбленной Солнца. Трубят славу Воиславе златокованые трубы. Посадили Воиславу на ее белого коня, ведут за серебряны уздцы по кругу. Медленно ступает копытами белый конь. Бегут вслед за конем девицы! Ловят ископыти на счастье. Эй, на Княгиню посмотри-ка, погляди-ка, Тонг Тегин! Вот она, Княгиня Весны, на белом коне! Мягко изгибается ее стан, плавно колышится зеленая, серебром расшитая рубашка, а ресницы ее как весла, что подняли гребцы над синими озерами.

Гордо сидит Воислава на своем коне.

Уже сухи и только лихорадочно блестят ее синие глаза, и пылают ее щеки.

Подуло о Реки вечерней зарей, нежно студит горя» чую кожу. Был день, и день миновал. В ветре приторная сладость, а там, вдали заливается все голубым и розовым светом. Пропала белизна неба. Стало небо бесцветным, безбрежным и чистым. И очистилась Степь за Рекой. Явилось там, вдали новое, осеянное марево — легкое как белое брачное покрывало, что накинули на волосы Воиславе.

Прозрачно, из тончайшего шелка-виссона, брачное покрывало Солнцевой невесты — и уже сегодня оно растает, чтобы открыть Воиславе за собой тот второй, живущий только чувствами, как музыка, бестелесный мир, куда позвал, ее Хорс. Воислава заслоняется ладонью от белого света. Она повертывается к толпе. Она приподнимает руками брачное белое покрывало.

— Ой, где ты, Волчонок, ладо мое?! — беззвучно шепчут ее губы. — Видно, теперь у самого Хорса выпало мне за Хазар просить...

Шумит-кричит толпа под горою. Испытывает Воиславу. Верховный волхв в бубны бьет, народ опрашивает, какова слава у Хорсовой невесты, не знает ли кто на нее хулы: честна ли, скромна ли, не опозорилась ли до свадебного дня?..

Кричит громко народ:

— Честна!

Кричит громко народ:

— Скромна!

Кричат люди, что всем достойна Воислава избранничества своего. Дружно, весело люди кричат — радостно обряд положенный исполняют. Да и как же иначе? Да и разве может быть-произойти другое? Кто же осмелится Хорсу-богу перечить?.. Коли сам бог эту невесту выбрал, то, значит, нет лучше ее и другому слову о ней не бывать.

Ликует народ, славит Воиславу, и уже поднял верховный волхв обе руки, чтобы Солнцу мнение народа сообщить-прокричать. Но тут потеснил кто-то верховного волхва и, как на вече, а не на волховании, слова себе требуя, рядом с верховным волхвом встал.

— Слушай меня, харан — свободный народ хазары! До чего же мы дошли в потере достоинства своего, в унижении печени своей мужской, — закричал человек, вставший дерзко рядом с верховным жрецом, — мы теперь уже кальирку — постороннюю, торговую гостью нашу, а не девушку из нашего хазарского народа хотим послать от хазар в шатер свадебный к Солнцу—Хорсу. О, харан — свободный народ хазары, совершается непотребное? Люди! Вспомните, разве было когда такое, чтобы подвластные нашему Кагану народы и племена прислали бы ему в жены девушку не из своего племени?! Да проклял бы Каган подобный народ или племя, заподозрив в лукавстве и готовящейся измене... Я предлагаю избрать Хорсу другую невесту, а Воиславу, торговую гостью, отправить с почестями назад, в Киев. Тем мы и Руси уважение окажем. Барса Святослава умаслим. Накажем Воиславе: пусть Барсу расскажет, что хазары мира с ним хотят.

И смешался народ; уже не может верховный жрец остановить бурление: кто что кричит? кто какое слово высказать хочет? — разве разобрать!

А человек, вставший рядом со жрецом, поправил на волосах распущенных своих золотой обруч, хотя был он в короткой красной славянской рубахе, тонким пояском высоко подпоясанной, и синих, как море разливанное, штанах, заправленных в кожаные поршни, затем поднес свою руку к бороде, в которой было девять священных клоков. И охнул народ, и если не повалился на колени, то только потому, что растерялся из-за не свойственной для обладателя девяти священных клоков бороды одежды. Но примолкли все сразу, и даже когда вскоре, как следует рассмотрев человека, признали в нем лепешечника, то все равно засомневались: «А, может быть, хоть и слывет за блажного Волчонок, хоть и вот, будучи принцем, торговлей лепешками начал развлекаться, но все-таки прав он? Ведь из дома Ашины он, Волчонок, а не какой-нибудь пустой человечишка! Обычаи богов и порядки у них лучше кого-либо знает... Как бы в самом деле, хоть и прекрасна Воислава, но не оскорбился бы идол Хорс, что хазары до того уж упали, что невесту от себя ему из кальирке — посторонних посылают?»

И похоже, что принял такое мнение народа даже и верховный волхв, который потянулся было руками к плечам Воиславы, чтобы отобрать у нее брачное Хорсово покрывало. Однако тут из толпы, из самой середины ее, истошный, обиженно-визгливый голос закричал:

— Люди! Что же смотрите, что же вы не бьете лепешечника! Сколько он будет ссоры между всеми нами, свободными хазарами, разжигать?! Почему чуть что, так медовую заплату норовят некоторые на одежду хорошим и добросовестным людям нашего города нашить только за то, что, мол, происхождение у кого-то не совсем кочевничье. А знаете ли вы, люди, что эта кальирке — посторонняя недавно самого принца нашего спасла, когда на наплавном мосту его хотели крепко побить. А теперь этот принц, неблагодарный, сам же тут называет Золотоволосую, красавицу нашу, гордость нашего хазарского Эля, посторонней. Да как же так можно, люди?! Давайте же побьем неблагодарного принца! Что вы боитесь, что у него девять клоков бороды? Хотите, я сама их у него у всех вас на глазах вырву?.. Только схватите охальника, а я уж эти клочья вырву. Ведь он теперь уже не принц, а лепешечник. Всякий знает, что торговца разрешается таскать за бороду, если он обсчитал или обвесил покупателя. А этот лепешечник хуже, чем обвесил, он народ наш хазарский обокрасть хочет... Он хочет показать Солнцу, что не приготовлено в народе золотоволосых красавиц для его, Солнцева, шатра...

Кричала таким образом, как вы уже догадались, Хатун Серах. Сама же еще недавно обвиняла она на наплавном мосту Воиславу, когда та заступилась за Волчонка, что Воислава — посторонняя. Теперь кричала обратное. Но у толпы свои законы. Толпа размышляет много позже того, как что-либо натворит. Тогда, когда уже перестанет быть толпой, а станет отдельными людьми. Поэтому, когда Серах начала на Волчонка кричать из толпы с возмущением, получилось, что она сразу и стала «голосом народа». Во всяком случае, того народа, что собрался на площади перед горой. И верховный волхв был уже даже уверен, что умилостивляет сам народ, когда громко объявил:

— Хазары! Не будем спорить — спросим саму избранницу Хорса.

И все закричали:

— Говори сама, Воислава! Можем ли мы тебе верить, что ты от нашего хазарского народа войдешь в шатер к Хорсу, что ходатайницей хазарской ты к Хорсу в жены идешь, а не наушницей злобной, чтобы против нас, хазар, в пользу Барса Святослава нашептывать?..

И увидели все, как дрогнули большие, синие, гордосухие глаза Воиславы и две слезы крупными каплями выкатились из них и по щекам ее нежным скатились на землю. Под ноги мощной лошади Орок Сингула, на которой Воислава сидела, упали. Прокатились эти две слезы, и снова воспаленно высохли и еще больше расширились и стали синей ночного южного неба глаза Воиславы.

И затем посмотрела Воислава не на толпу под горой. Не на кричавшую змеиноволосую Серах, спрятавшуюся за толпу, и не на верховного жреца. А посмотрела только на одного Волчонка и спросила:

— В самом деле, почему ты, Волчонок, так не веришь кальирке? Почему разрешил ты мне быть твоей душой-даеной? Но теперь не хочешь отдать Солнцу для блага народа Хазар свою «душу»?..

Не нашел, что сразу ответить на такой необычный вопрос Воиславы, Волчонок. Только опустил голову.

А Воислава подобрала поводья своего крепкого коня и съехала с горы на площадь в расступившуюся толпу прямо к царице Серах и подняла на дыбы над нею свою тяжелую лошадь. И закрыла руками голову Хатун Серах, в страхе унизясь. Но Воислава ее не раздавила лошадью, а опустила коня перед Серах и сказала:

— Можете мне верить, хазары! Я за вас, а не во вред вам пойду ходатайницей к Солнцу. Женой огненного Хорса сегодня стану. Буду просить Солнце примирить Хазар и Русов, чтобы стали Русы и Хазары жить в вечной дружбе.

И въехала Воислава на коне назад, на гору к верховному жрецу, гордо слезла с коня. Нестерпимо спокойными глазами смотрела, как несли ей волхвы другое, большое, как саван, покрывало, как несли ей крепкие путы — затянуть-связать ей ноги, затянуть-связать ей руки. Вот подняли волхвы на вытянутых руках юную Хорсову невесту — с народом дают проститься. Вот понесли к краю обрыва.

Вот напутствуют: пусть крепче обовьет она белыми руками солнечную шею, пусть целует и ласкает горячее солнце, пусть выпросит хазарам тепла и добрых дождей на все лето!

На руках волхвов высоко над народом поднято девичье тело.

Белое покрывало прозрачно, и сквозь него видит Воислава синь реки, уходящую к горизонту.

Сейчас падет ее тело в реку — и не будет ее, Воиславы. Может быть, и сохранится ее душа. Может быть, и проживет она в том, ином, втором мире рядом с Хорсом до зимы и скакать будет утренней звездой рядом о ним по синему небосклону. Но следующей весной уже возьмет Хорс другую невесту. А Воислава? Что с нею? Она знает одно: в этом мире такой Воиславы, какая она сейчас, уже никогда не будет. И в тем, ином мире тоже уже не сможет она ждать Тонга Тегина, как дожидала ее мать Словена своего земного мужа Буда.

Через несколько дней найдут где-нибудь внизу по реке рыбаки ее обезображенное, распухшее тело, каждая жилочка, каждая клеточка которого еще сегодня утром так тянулась к свету, к весне, так хотела любить и быть любимой.

Снимут люди с ее тела дорогие одежды Хорсовой невесты; волхвам отдадут, — а волхвы их для другой, для следующей невесты на будущую весну припрячут.

А тело сожгут на погребальном костре, поминая добром дочь киевского гостя Буда прекрасную Воиславу, и доброму ветру прах ее доверят.

А может быть, и не найдут рыбаки тела; может быть, унесет его течением в море, и сгниет оно там в пучине...

Воислава дергается всем телом, извивается на руках волхвов и... затихает.

Теперь она думает не о теле своем, не о страхах перед пучиной морскою, не о любви своей к Тонгу Тегину, не расцветшей, и не о том, что станется с нею в ином мире. Она думает о доверии людей, подаривших ее сегодня великому Хорсу. Думает о своем избранничестве, — ибо не за себя идет она к Хорсу, она была бы здесь, в городе, счастлива, возвышалась бы любовью к Тонгу Тегину, не слишком удачливому наследнику, а теперь и вовсе не поймешь кому: не то кмету, не то мниху, но все равно единственному, любимому, которого она полюбила еще детском, к которому тянулась всегда. Но вот она должна не с ладо по жизни идти, а уйти к Хорсу. И она пойдет к Хорсу, потому что кто-то из Отечества должен идти к богу ходатайницей за все Отечество. Кто-то вот должен похлопотать у богов, чтобы помиловал Хазар Барс Святослав! Отечество доверилось ей, и как может она, позоря Отечество, биться и плакать здесь, над обрывом?.. В своем Отечестве она останется навсегда, — не в дщери собственной, — не будет у нее дщери, — но она останется в дочерях своих соплеменниц, ради которых она и приносит себя сегодня Солнцу.

— Возьми же, возьми меня, Хорс! Возьми меня, Солнце, а дай мир и дожди народу моему!.. Дай мир хазарам со русами. Ой, Лялюшка-Ляля, помоги мне в последнее мое мгновение без стонов долг свой исполнить. Помоги! Ой, Лялюшка, помоги, милая Лялюшка, примирить Святослава с Каганом!

К ней прокрался, пока девушки водили вокруг нее прощальный хоровод, Волчонок: зашептал, чтобы она напрягла руки и ноги, когда ей будут их связывать; постаралась растянуть путы; а в воде сразу попыталась высвободить руки; и чтобы непременно набрала в легкие побольше воздуху; Волчонок шептал, что бросится за ней, попытается сразу вытащить из реки.

Он шептал:

— Воислава! Ничего не бойся. Надо только задержать дыхание. Ты помнишь, — ты должна же помнить, как я спасся, когда меня душил дэв.

Она твердо ответила Волчонку: — Ладо мое! Свет ты един в моем оконце. Ты — мое солнце. Но ныне не вольна я в себе. Ладо мое! Если я сбегу, кто же тогда будет этой весной ходатайницей перед Хорсом за Отечество? За хазар наших с тобой...

Вот вяжут крепко путами Воиславе руки и ноги. Вот подняли высоко над обрывом. Ударили бубны и арганы. Идут мимо Воиславы прощальной процессией волхвы и народ. Прощаются с золотоволосой Воиславой хазары.

— Лялюшки! — неслышно шепчет Воислава, зовя Весну укрепить ее дух.

А может быть, она позвала синюю-синюю Реку, в которой среди последних льдин плавают белесые небесные облака, или березку, тоненькую, с коричневым стволом и клейкими, маленькими, едва распустившимися листочками?.. И сверкнуло ей в глаза огромное, как ромашка, солнце — не Хорс, а «цветок Солнце», темно-желтый, с расходящимися, белыми, как лепестки, лучами.

Она падала в воду, а река, тополек, ромашка-солнце стояли в пятнистых радужных окоемах, заполняя вместе с теплыми мягкими слезами ей синие глаза.

— Лялюшки!..

Солнце коснулось краешком реки и медленно поползло в воду. Погас последний луч.

Успеет ли Воислава догнать Хорса, уговорить помочь людям?..

Глухой всплеск развел гладкие вечерние воды. Пошли хороводом, как подружки, вокруг упавшего девичьего тела волны, разошлись широко-широко и сомкнулись. Ржет прощально-тоскливо белый конь Орок Сингула с кручи. Стих на миг шум праздника: провожая взглядом погружающееся тело, невольно замолчали люди.

Бьют громко арганы и бубны волхвов:

— Хорс забрал свою невесту, разбирайте же и вы своих невест, юноши!

— Обнимай милую! Крепче, поднимай на руках, выше — пусть поверит девушка в мужскую силу; пусть увидят все, какая из девушек отныне — семья твоя!

— А вы, зрелые мужи, разве вы без верных жен пришли на буйный Хорсов пир?! Али угасла любовь в сердцах ваших?!

— Смотрите, как вспенились чаши медовы, как увлажнились пересмякшие губы...

О, как быстро падает темень на землю. Закрыл вечер синим пологом сплетенные руки, разостлал под влюбленными теплую землю, укутал мягким ласковым ветром!