День двадцать восьмой. «Серах на пороге Соломонова храма»

В праздничный день брачных хороводов Хатун Серах, нагая, лежала в жаркой постели. Серах всегда было жарко — такая уж пылкая была у нее натура. Сейчас она в тьмутысячный раз подсчитывала, складывала сыпавшиеся на нее в последнее время, как из рога изобилия, дары Шехины. Она чувствовала себя на вершине судьбы. Осуществляется то, о чем она не смела даже втайне мечтать. Сегодня Иосиф должен показать ее народу как свою главную жену — Хатун. Свершается! Стоило только вложить в отношения с людьми всю свою неутомимость, весь тот природный неостановимый напор, который когда-то помог выжить женщинам рода ибрим, как дрогнула стоявшая перед ней, казалось бы, глухая стена. Из дочери презренного «кувшина» она стала женой захудалого, но все-таки кочевника Булана-младшего! Затем превратилась из наложницы царя в полноправную жену. А теперь и в первую женщину Хазарского Каганата. Главную жену!

Серах чувственно засмеялась. Растянула свои красивые, полные губы в хищную, плотоядную улыбку. Ее черные, змеившиеся, как виноградная лоза, волосы рассыпались, разбежались-расползлись по оливковому телу.

Она самодовольно пропела:

— Мои волосы — черное пламя; в нем сгорают без пепла. Мои волосы — южная ночь. В них бесследно влюбленные гибнут. А мои груди...

Ах, жалко мне женщин, у которых нету грудей. Что таким делать, когда к ним свататься будут? Была бы какая из них стеной — ее бы укрепили серебряными зубцами... Мои груди как башни! За ними город Иосифа может чувствовать себя уверенно...

Серах опять хищно и самодовольно засмеялась. Она знала силу своей хищной зовущей улыбки. Ни один мужчина не мог перед ней устоять. От этой зовущей улыбки мужчины становились увереннее в себе. Обретали хватку. Вот и Иосиф! Если бы не черное напористое пламя волос Серах, не ее башни-груди, разве решился бы он оттолкнуть дряхлого Кагана и сам сесть на престол? Он был царем грез красивой девушки Серах — стал благодаря ей царем всей державы.

Девчонкой, ночуя жаркими ночами под раскидистым тополем — гордостью пропахшего рыбьим клеем Вениаминова двора, — Серах часто вслушивалась в крадущиеся в темноте мимо их двора шаги. Она знала, что это влюбленные спешат на ночные сладкие свидания. И всегда тут же представляла, как к ней под раскидистый тополь прокрадывается похищать ее ласки сам рыжекудрый Иосиф. Тогда это были всего лишь дозволенные мечты девушки о своем «принце». Никогда, даже когда уже стала она волею необъяснимой удачи первой прислужницей при дворе Управителя, она даже думать не могла, что станет ему Главной женой. Для того, чтобы укрепить свое величие как нового царя, отыскал Иосиф для себя невесту — дочь Кагана, по имени Чичак. Родив Иосифу наследника, она сразу бы осветила древним величием своего небесноподобного рода законность новой царственной ветви. Иосиф уже ликовал в предверии торжественной царственной свадьбы. Серах была в отчаянии, боялась, что юная жена выгонит наложницу с царского ложа. Но даже в этом отчаянии она не упустила свой случай. Когда пылал двор Вениамина и все рушилось, она успела умыкнуть Булана. Так и теперь. Как ни разрывалось ее сердце, уговорила она Иосифа немедленно «сорвать цветок». Сама постелила им постели. Сама, дернув за золотой шнур, опустила красный бархатный балдахин, отдав Чичак (по-хазарски цветок) Иосифу еще до свадьбы. Она умирала от ревности и ждала утра, чтобы ее первой увидел после ночи с Чичак Иосиф. Она верила в неотвратимую силу сравнения... А потом она стала больше всех во дворне заботиться о наследнике для Иосифа. Она доказала всем, что для того, чтобы не случилось непоправимой ошибки, хорошо бы, чтобы будущая Хатун понесла уже до свадьбы. Она обращала внимание двора на то, что Чичак оказалась слабогрудой, и старательно заботилась о том, как бы помочь Чичак. Чего она только не придумывала, самолично купая и холя Чичак?! А затем внезапно вспомнила удивительно подходящий древний обычай, который в целях получения здорового, сильного наследника разрешает подмену. Согласно обычаю, Чичак получила право сама не рожать, а положить себе в ноги здоровую, хорошо годную для этого дела рабыню, ребенок от которой, — раз рабыня лежала у Чичак в ногах, — по обычаю, считается ребенком не рабыни, а самой Чичак.

Она приготовила для вынашивания Наследника молоденькую здоровую белокожую рабыню, флейтистку из тех, кто услаждали сладкой музыкой отходившего ко сну царя. Она даже уже указала непререкаемым жестом на ее место нынче ночью в ногах Чичак. Но в последний момент, когда надо уже было тянуть за золотой шнур, закрывавший на ночь священное ложе царя красным балдахином, Серах отпихнула флейтистку-рабыню и заняла ее место сама. Она представляла, что ее может ждать после родов. В лучшем случае положение кормилицы. А скорее всего ее тихо утопят. Зачем нужна живая свидетельница необычных родов? Проще всего, если эта свидетельница, подарив Чичак ребенка, сама отлетит на небо, переполненная благодарностью за то, что на земле ей выпало родить для Хатун наследника.

Серах понимала, что решилась на смертельный риск, но упрямо шагнула под красный балдахин и сама задернула его, сильно потянув за золотой шнур.

На что она надеялась? Она — жена какого-то захудалого Лося-младшего? Караимская легенда потом расскажет, что дочь богомольного еретика Вениамина отдалась воле Всесвятого, и Всесвятой ободрил ее. Но сама Серах тогда верила только в свои опорные башни.

Она ведь замечала, как Иосиф воровато и стыдно поглядывал на нее, когда она, первая прислужница, которой положено было по чину раздевать будущую Хатун ко сну, тягуче-медлительно показывала Иосифу не столько прелести его будущей Хатун, сколько свои собственные прелести.

На ложе Иосиф был растерян и слаб. Молодящийся Управляющий, которого она прямо-таки вынудила объявить себя царем и которому она теперь готова была вместо рабыни принадлежать! Ей пришлось зажечь весь свой пыл, чтобы он понял, что не сможет прожить без башен, которые надлежит захватывать каждую ночь. И Хатун — главной женой Иосиф сделал все-таки не Чичак, а Серах — дочь сумасшедшего еретика Вениамина, про которого к этому времени уже пошли слухи, что он перебежал в Киев, к Барсу Святославу. Так «башни» Серах победили даже божественную, голубую кровь Цветка. Правда, злые языки в базарных меняльнях трепали и другое объяснение смелому выбору Иосифа, повелевшего утопить за бесплодие Чичак и сделавшего своей женой служанку.

— Слышали? Нашего сбежавшего на Русь еретика-караима Вениамина там, в Киеве, купцы и ремесленники уже старостой хазарского подворья избрали. Говорят, «дети вдовы» Вениамину помогли...

— Влиятельной особой стал теперь Вениамин. С большим значением Русь-то ведь набирает силу! Скоро Вениамин выше нашего Управителя Иосифа станет! Куда торговому человеку за богатыми барышами теперь лучше всего податься, как не на Русь?!

— Вот тебе и еретик!

— Эго он тут был еретик. А в Киеве более подходящего для высокого звания хазарина и впрямь нету. Еще бы! Из Итиля бежал. Знают, гонимый. Значит, не предаст: торговые интересы Руси, а не хазар, от которых бежал, блюсти будет. К тому же караим, — об особой избранности своей не заикается, с другими народами Руси на равных ужиться хочет. Ясно, что к нему само собой на Руси доверие вышло...

— Э-э, если с «детьми вдовы» дружишь, никогда не пропадешь. Как Вениамин в гору пошел?! Вот тебе и простой ремесленник! Великая сила у каббалы!

— Ловкач Иосиф! Взяв за себя дочку Вениамина, лазейку себе готовит, чтобы бежать было куда, в случае прихода Барса Святослава. Барс войной на нас, а он а Киев, на хазарское подворье. Небось уже и капитал в Киев переводит.

— Господь с тобой! Что ты говоришь! Не пожалует тебя за такие мысли Всесвятой. Иосиф же наш, иудейский, царь! Где ты видел чтобы цари от собственного престола бегали?..

Серах вспомнила про подобные слухи и уверенно позвонила в серебряный колокольчик. Явилась ее прислужница Валла. Бесшумно и скоро. Серах жестом отослала ее. Уже когда та была в дверях, крикнула вслед: — Иди веселись! На улицу! В толпу! А мне пришли цирюльника...

Серах любила быть щедрой, если щедрость ей ничего не стоила. Валла повеселится, а заодно — принесет для Хатун короб слухов. Слухи ведь как цветы: иные увядают, не дав плодов, но после иного цветенья бывают очень нужные плоды!

Пришел эфиоп-цирюльник. С тех пор, как Серах велела его хорошенько высечь у себя на глазах за оставленные на щиколотках несколько волосков, эфиоп-цирюльник больше никогда не допускал небрежности и тщательнейшим образом выщипывал волоски на всем ее теле до мизинцев каждое утро. Занятие было долгим, но Серах ради своей красоты терпела.

После цирюльника Серах выкупалась в купальне. Два черных евнуха тщательно массировали ей кожу и втерли благовония. Она посмотрела в зеркало, снова позвала цирюльника и велела перекрасить кончики пальцев на руках и ногах. Несколько раз она заставляла заново оттенять глаза и прочерчивать брови. Около часа крутила, складывала на голове так и сяк свои змеящиеся, роскошно-маслянистые, как черный виноград, волосы; меняла укладку, форму, искала линии; остановилась на высокой византийской прическе. Закончив в купальне туалет, Серах снова вернулась в постель. Думала о том, что сегодня на сух ар ракике по случаю брачного праздника надо купить своему Иосифу новую наложницу. Управителю (а теперь, тем более, царю!) полагались для развлечения наложницы, и Серах решила покупать их сама. Она понимала, что наложницы царя — это что-то вроде украшений на платье его Хатун. «Броши подбираются так, чтобы оттенить хозяйку, сейчас надо купить очень юную девушку, белокурую. Конечно, не такую, как Воислава — дочь погубленного русского купца Буда. Воислава вернулась, но ее надо убрать: она расцвела. В Итиле-городе ее и раньше сравнивали с таной — жемчужиной... А теперь как соперница она просто опасна. Не захотел бы Иосиф ребенка от Золотоволосой, чтобы обожествить свою власть...»

Посмотрела на себя в зеркало, какая она красивая с волосами. И... снова позвала цирюльника. Долго медлила с приказом, глядя куда-то в пространство. Потом вздохнула:

— Обрей меня наголо, мой цирюльник!

Она подставила голову под острую бритву. Она ждала мужа Иосифа. По случаю праздника брачных хороводов он должен был сейчас прийти к собственному брачному ложу со свитой. Чтобы все уверились в его неувядшей мышце, свидетельствующей о здоровье и силе. Серах помнила свой стыд, когда все здесь же, на этой же постели, видели ее наложницей, и теперь рвалась ткнуть им всем в нос, что она теперь полноправная жена. «Вот, как истинная иудейка, чтящая Талмуд, встречаю в постели мужа даже покорно бритоголовой!»

Бездушная бритва уже готова была обрезать роскошные, как виноградные гроздья, колдовские волосы красавицы, как прямо в купальню ввалился Гер Фанхас толстый, пыхтящий, в болтающемся одеянии, но такой прекрасный! Он делал Серах подарки один другого дороже, и она приказала пропускать его к себе в любое время и при любых своих занятиях.

Гер Фанхас схватил рукой бритву, сильно поранившись. Упал тяжело на колени: — Не губи своей красы, царица!

Растроганная Серах прогнала цирюльника. Сказала» сама будет лечить ладонь Фанхаса, прикладывая травы к его ране. Гер Фанхас в последнее время все большее место занимал в ее жизни.

— Правда ли, прекраснейшая, будто твой муж готов послать в Киев, на хазарское подворье, свою доверительную грамоту почтенному хакаму — мудрецу, члену духовной Академии Неизреченного бога, Вениамину? Готов назначить твоего отца послом Хазарского Царства при дворе княгини Ольги?

Серах склонила голову:

— Да, я приготовила такую грамоту и печать золотую весом в два солида, какую полагается прикреплять на посольских грамотах великим державам, даже прикрепила.

— Не допускай отсылки посольской грамоты, прекраснейшая. Она погубит твоего отца! Это лучший способ самим продать своего надежного человека, втесавшегося в доверие к русской княгине! А надо думать нам, кто нам поможет в Киеве, если придется туда бежать, когда сюда пойдет Барс Святослав...

Серах выслушала Фанхаса очень серьезно и вдруг спросила:

— А печать в два золотых? Я могу ее себе оставить? На память.

Фанхас долго жирно смеялся, сотрясаясь всеми шарами тела:

— Узнаю жену Иосифа по скаредности. Если муж деньги обстригает, даже медные, то ты хоть золотом с печати поживиться! Тяжело тебе с ним! Не расщедрится!

Гер Фанхас тут же доказал, что он, как раз напротив, чрезвычайно щедр, подарив Серах разодетую в шелка, всю в золоте дорогую белокожую рабыню.

Серах, не стесняясь Фанхаса, сняла с рабыни украшения, перевесила на себя.

Потом Фанхас рассказывал про свою прародину. Что, мол, от предков еще передается, будто там, на Ононе, листья осыпаются весной, осенью там мокрый от дождя лес сразу схватывает морозом, листья на всю зиму примораживаются к ветвям, и леса зимой там стоят одетые, осыпаясь лишь с весенним таянием.

Серах, слушая Фанхаса, разделась, лениво сошла в купальню, томно плескаясь, и внезапно призналась Фанхасу, что она сама в последние дни все чаще ощущает себя одним из тех пышных деревьев с примороженной листвой, про которые он ей рассказывает.

— Я горячусь с Иосифом, я постоянно саму себя разогреваю, пытаясь сбросить с себя эту пышную, но уже увядшую, лишь примороженную листву. Я сейчас думаю, что только из-за этого несброшенного панциря не проклевываются почки, не завязывается завязь, и я безнадежно пропускаю сроки своего цветенья... Я не могу зачать от него...

Она вытянулась в купальне, лежа на воде на спине так, чтобы Геру Фанхасу были соблазнительно видны ее спелые башни, и просто сказала:

— Послушан, толстяк! Уж ты-то, как знаток женской породы, должен меня понять... Понимаешь, я захватила царское ложе, обещая Хазарин Наследника, но я всем существом своим чувствую, что могу родить только от золота. Я люблю Иосифа, но я не готова плодить нищих царей. Ах, если бы ты, мой толстячок, был царем...

Фанхас молчал.

Она закатила глаза:

— Я так отчаянно становлюсь старше и уже начинаю думать о том, что издалека видная корона правителя, столь увлекшая девочку с волосами, как черный виноград, может быть, и не столь уж завлекательна для ставшей умной женщины. Не ошиблась ли я роково и жалко, полюбив не тебя, а Иосифа? А ведь могла бы тебя добиться?..

Говоря так, Серах не лгала. Ей все чаще уже казалось, что жирный Гер Фанхас, с его огромными доходами во многих странах, был более лакомым куском для награжденной красотой женщины, чем полунищий самозванец царь, которого, того гляди, вместе со всей разваливающейся Хазарией уничтожит Барс Святослав. Пока русы приходят малыми дружинами и поэтому погибают на крестах и колах. Но что, если Барс спустится с верховьев большой дружиной или даже всем войском?! Будь она за Фанхасом, она уже бы заставила его перебраться в Киев. А теперь что ждет ее? Разве что поганая смерть?!

Мысли Серах об опасности от русов легко продолжились в мыслях о Воиславе.

— Послушай, мой толстячок! Могу я тебя, как женщина, попросить о маленькой личной услуге. Я, конечно, знаю, что сама я неотразима. Но лучше заранее предвидеть и устранить наглую соперницу. Ты знаток женской породы. Так вот скажи, тебе не кажется, что Воислава слишком привлекает к себе внимание. Кто-то ведь может поверить, что она — новая «Алан Гоа», которой суждено возродить род Каганов...

— Я уже думал об этом, прекраснейшая. Ты не беспокойся. Я уже подарил волхвам Орок Сингулу — белого коня, на котором ездила Воислава... Теперь все в воле богов...

Серах вздрогнула. Не сразу взяла себя в руки. Но когда ответила, в голосе ее уже была даже игривость:

— Да, ты прав, мой толстячок. Все мы смертны, и нам больше надо доверять воле богов. Особенно чужие судьбы...

Гер Фанхас поклонился и вышел.

Серах встала, пошла к большому медному зеркалу, присланному отцом уже из Киева. Вениамин вообще был совестлив и не одобрял никаких разводов. Всегда внушал отец ей верность. Но, узнав, что она станет Хатуя, прислал письмо с благословением и много подарков.

Не отрывая глаз от зеркала, Серах прошлась.

Представила, как выделится ее собственное длинное оливковое тело, с чуть отвислым, как у кобылицы, породистым крупным задом и тонкими, стройными, как кипарисы, ногами, на фоне какой-нибудь бледнокожей девочки.

Да и черным, большим глазам Серах, выкатившимся из-под густых черных бровей, как месяц из-за грозовой тучи, будет не плох небесный фон глаз бледнокожей наложницы. И уж, конечно, Иосифу будет приятно сравнить ее, Серах, белоснежные крупные зубы, обрамленные красными змеями чуть вывороченных, полных губ, с милым, но, конечно, бледным северным ртом. А профиль? Тут Серах даже самодовольно захохотала. Только у царицы могут быть такие, как у нее, резкие, крупные черты, словно высеченные острым резцом из самаркандского мрамора! Как прекрасно будет глядеться ее крупный гордый нос и крепкий подбородок впереди курносого, округлого лица северянки.

Серах загорелась. Она всегда была убеждена, что всех красивей в городе (недаром же отец, купив ее мать, охранял ее так, как не охранял свой сундук с динарами!). Но уметь так красиво оттенить себя?! Она уже даже захотела пойти сегодня не в сур ар ракик за невольницей, а нагло навестить эту самую Воиславу, которую прозвали Таной Жемчужиной. Чтобы сравниться красотой и победить! «Как это удачно, что девушка вернулась — все ждет отца, которого давно нет. Унизить ее, победив своей красотой, а потом добиться, чтобы девушку сегодня же отвели на невольничий рынок? За долги Буда? Ведь могли же у Буда остаться долги? Ну хотя бы огромные долги ей, Серах...»

Разработать дальше свой план Серах не успела. Прибыли два стражника (из них один — ее бывший муж Булан), чтобы сообщить, что Иосиф задерживается. Прибудет не из своего дворца, а с берега в низовье реки. Пришлось ему опять умиротворять столкновение мусульман с христианами.

Серах глядела на Булана сверху, как будто никогда не была близка с ним. Ей все-таки было неприятно, что Булан согласился обменять жену всего за одну бледнолицую рабыню.

Разглядывая завернутую в почти прозрачный виссон царицу, Булан ел ее глазами. Она сама почувствовала легкую дрожь. Слабый приятный пот, совсем свои, только ее, Серах, особые запахи, терпкие, женственные, приятно соединились со втертыми в тело заморскими благовониями и окружали Серах, как невидимым облаком, острым призывным ароматом.

«Все-таки этот варвар был резвее Иосифа», — красиво призналась себе Серах, совсем как цивилизованная Царица. Ее тянуло к Булану.

Но, слава богу, завыла с крыши Белого храма гидравлическая труба Магрефа. Звала на праздник свадебных хороводов. Серах прогнала стражников. Поспешно сама надела парадное платье. Это было несложно. Согласно древнему обычаю, платье было сшито из дельного четырехугольного куска материи Серах надела его сверху, как мешок. Голые руки и голая шея. Ноги видны выше колен Раздувающиеся, словно уже заранее хватающие воздух страсти, породистые ноздри... И тут вошел Иосиф. Без свиты. Разогретая Буланом, Серах жадно кинулась ему на шею...

Через полчаса в дверях тихо играли флейты. Вокруг ложа медленно кружились полуобнаженные танцовщицы. А полузакрытые глаза Серах следили, как остывают глаза Иосифа. Она и сама чувствовала, как затихают ее трепетавшие ресницы и становятся словно мягкими, отупевшими ее зубы.

— Ты опять не пропустил мимо города в море дружину русов?.. — вдруг ласково укоряюще спрашивает она Иосифа.

— Что? — мгновенно и резко вскипает Иосиф. — Если твой отец там, в Киеве, прижился, так мне уж здесь и русов, что ли, трогать нельзя?.. Я чувствую, что скоро и Барс Святослав тебе другом станет!..

— Почему же ты тогда так зол, милый?! — Серах делает резкое движение, и флейтистки и танцовщицы разом исчезают, отрезанные падающим на ложе балдахином.

Серах наклоняется над Иосифом. Ее пальцы — лисы; торопливо бегут по его телу. Ее руки — змеи; обвили его бедра. Ее груди — бутоны; просятся, продолговатые, в ладони. Но царь Иосиф резко отстраняет от себя свою Хатун:

— Что вы все от страха животами заболели? Поймите же все: русы не смогут отомстить! Это утка, что молодой Барс Святослав уже дошел до вятичей. Их войску не пройти по лесам и болотам. Вениамин, твой отец, не осведомляет, а нарочно придумывает, пугает нас по заданию хитрой Ольги. Вениамин всегда придумывал, мутил воду... Зачем только на мою голову приветила хитрая Ольга в Киеве этого сбежавшего от нас поганого лжеца и еретика?..

Серах насупилась, зло молчит. А Иосиф повысил голос. Он истеричничает, пытаясь заговорить самого себя:

— Барсу не пройти к нам! Нет! Нет!.. Он потому и бересту «Иду на вы. Святослав» заслал к нам с Будом, потому что видит око, да зуб неимет. Стал бы он меня предупреждать, если бы мог напасть. Войны не будет. Ты слышишь, я говорю, войны не будет!..

— Не будет, если Гера Фанхаса сделать Кандар-Каганом — главнокомандующим, — со странной усмешкой укалывает мужа Серах. Не поймешь, то ли шутит она, то ли открыто издевается.

— Ты хочешь сказать, что наш Главнокомандующий, Песах, — столь пустое место, что его с успехом может заменить даже эта бочка с салом?..

— Фанхас когда-то где-то воевал, а теперь, по крайней мере, имеет деньги, чтобы нанять полки...

— Глупость! Войну с Русью надо выигрывать при дворах властителей — в Кордове, Багдаде, Константинополе. Мне обещали «дети вдовы»...

— Как знаешь, милый! Только я очень советую — дай срочно самую большую должность при дворе Геру Фанхасу, чтобы повязать его здесь, в Хазарии. Повязать с нами... И еще... Ты не отослал посольские верительные грамоты моему отцу?.. Ты не боишься, что они затеряются в пути? Торговый путь на Русь после твоих расправ стал таким ненадежным...

— У меня есть надежные руки... «Дети вдовы»...

— Милый, лучше будет, если отец получит эти грамоты через дочь... Вели отдать их мне...

— Это тебе присоветовал Фанхас? Что-то ты с ним очень дружна... Предаешь меня?..

Серах молчит. Осторожно опускается на ложе рядом с Иосифом. Замирает, обиженная, безнадежно остывающая.

— Нельзя было с русами иначе! — навязчиво оправдывается Иосиф. У него вспыхивают глаза. Но не любовью, он нервничает, он хочет убедить (опять больше самого себя!). — Если сквозь плотину дать просочиться хоть нескольким каплям, то польется струйка, потом усилится, снесет всю плотину. Русы рвутся в море. Тебе не нравится цепь, которой я перегородил реку? Но что ты понимаешь? Что вы все понимаете? Советчики! И потом разве я это? Это не я! Это они... они... Мусульмане. Хорезмийские наемники... Тут распря. Религиозная нетерпимость... Арс Тархан совсем вышел из повиновения. Надо его отстранить. Пусть все увидят, какой я справедливый. Хочешь, я сменю его твоим Буланом? Он будет нам верен. Я вижу, он тебя по-прежнему любит...

Серах изгибается телом. Ломучим, сюсюкающим голосом пробует успокоить повелителям:

— Иди! Иди же ко мне, любимый! Дай поцелую! Дай обласкаю тебя... Я только хочу сказать, что купцы могут возроптать. Гер Фанхас жаловался. Торговле ты казнями мешаешь. А с Гером Фанхасом тебе надо считаться. Он староста всех базаров.

Лицо Иосифа порыжело, стало совсем под цвет его накрашенной хной раздвоенной бородки. Над переносицей сплелись морщины. Он отталкивает Серах:

— Нужны мне твои ласки! Защитница рахданитов! А я что, им враг? Я же их послушал! Да это же они... они заставили меня раструбить на весь мир о царской короне, писать письма не по делу, а для звона... «Ах, тут царство Шехины! Ах, народ без государства обрел свое государство!» Разве это не вздохи рахданитов? А чего добились?.. Сами по всем странам нахвалились, что тут лакомый кусочек... Ты понимаешь — сами Барса за лакомым кусочком зовем! Сидели бы тихо... Ах, нет... Купцам подавай славу... Накричали — мы тут богачи, у веры в Неизреченного свой престол. Ну, вот и объявился у границы Барс Святослав. А что, если он придет? Что, если он вправду придет?!

Иосиф хватает Серах за плечи, он трясет ее.

— Это все твой Фанхас с его золотом...

Серах вскрикнула. Ее губы раскрылись:

— Милый, не срывай на мне зло... Я завидую золоту Фанхаса, но я иудейка и верна в любви. Хочу тебя!

Она ласкает Иосифа.

Она вырвалась. Она смотрит на разгорячившегося Иосифа и поднимает, тяня за шнур, к потолку балдахин. Непререкаемым жестом, выбрав самую молоденькую из рабынь-флейтисток, зовет ее к ложу, указывает ей лечь в свои ягодицы. Снова закрывается балдахин. Только бы не остыл Царь. Закон Неизреченного бога разрешает, чтобы за бесплодную хозяйку послужила гнездом для царственного плода ее рабыня, которую хозяйке надлежит положить себе в ноги. Серах смотрит на флейтистку, которую положила себе в ноги. Плоска и слишком еще не зрела... Серах понимает, что сгоряча сделала не тот выбор. Однако как положить себе в ноги созревшую женщину?! А что, если, умелая в ласках, та завладеет Иосифом так же, как завладела она сама, с подножья захватит все ложе?!

Через час от правобережного дворца великой Хатун Серах двинулась пышная процессия.

И упали ниц, как перед поездом Кагана, перед этой процессией зеваки, давно, с самого рассвета, толпившиеся возле дворца Хатун в предвкушении зрелища; поползли в пыли, расплачиваясь за удовольствие быть зрителями.

Впереди, позванивая саблями, широкой дугой вышагивали арсии, Они безжалостно щекотали саблями зазевавшихся, тех, кто от восторженного страха не успел посторониться и разлегся прямо на дороге. Сразу за арсиями белые евнухи несли роскошные носилки, украшенные плодами граната. Носилки были пусты. Иосиф и Серах не прятались от толпы, они хотели, чтобы их любили, считали охотно снисходящими к толпе, — и они сами шли перед своими носилками.

Впереди гордо вышагивал Иосиф. На нем была белая мантия и голубой пояс первосвященника Белого храма и Академии. В руке он, как герб, нес огромный золотой плод граната со вделанными в него сверкающими бадахшанскими рубинами. На лице у царя было очищение и умиротворение. Серах подумала, что царю теперь легко чувствовать себя величественным (холодным? презрительно равнодушным?), царящим над рвущейся к весенним свадьбам (разрешению? празднику плоти?), смятенной толпой, потому что сам он уже получил свое. Она тут же уверила себя, что не получила — свое.

От чувственных дум Серах разгорелась, ее тело передернуло, дрожь прошла, поднимаясь, от ступней до губ. Но она взяла себя в руки. Для вынашивания плода Бог (или его жрецы? какая разница!) разрешает воспользоваться другим сосудом, если отказывает свой. И разве в этом не высшая справедливость, помогающая исправлять ошибки природы?.. Раба-флейтистка, которой она, Серах, сегодня воспользовалась, ведь всецело в ее, Серах, власти.

Серах громко постукивает своими золочеными, на толстенных подошвах, сандалиями позади Иосифа. Она возвышается сзади него, как стена. Она делает над собой усилие, и губы у нее становятся, как у царя, довольными, порозовевшими, на них блуждает мягкая сытая улыбка.

Процессия уже возле наплавного моста. За царем и царицей несколько носилок, которые несут уже не евнухи, а арсии. Навалены на носилках тонкие шелка и прочное полотно, жемчуг и драгоценные камни. Кажется, арсии и впрямь разошлись. Они останавливают не только караваны с хлебом, но вообще начали охоту на русских торговых гостей. А теперь вот еще нагло отдают из награбленного «божью долю».

Жрецы Белого храма уже пристроились к носилкам с добычей. Не отступая ни на шаг и не спуская с нее глаз, идут сзади. Идут чередою по десять. В первом ряду девять высших жрецов в белых мантиях — десятым должен быть Иосиф. Дальше, в желтых мантиях, вся Третья Женщина (Иудейская Академия). За нею толпа прислужников, тоже в желтом. За желторизными — избранный народ. Лучшие из лучших! Сайарифа, базарганы, рахданиты — все не поленились еще до рассвета притащиться ко дворцу, чтобы потом на глазах у всего народа вдосталь натолкаться в царской процессии. Они и в самом деле усердно толкаются, нещадно пуская в ход против соседей выставленные локти: какой же купец без локтей?!

Спускаясь к наплавному мосту, процессия изогнулась, как лук. И Серах, хоть она даже не оглядывается, а только немного поворачивает голову и косит глазами, отлично видно, как беззастенчиво пихают друг друга купцы.

Серах брезгливо морщится, кидает шагающему впереди Иосифу:

— Мой бог! Как я не люблю, когда ты таскаешь за собой этих свиней. Ты только посмотри, Иосиф: они же грызутся, будто бегут за кормушкой. А рожи-то какие! Ах, я никогда не думала, что уже столько этих карахазар — черных кочевников попримазалось к нашему прекрасному богу?! Как допустил ты нечистых к храму, мой царь?..

Серах возмущается вполне искрение. Ей бы помолчать. Бывший муж ее Булан и нынешний милый друг Гер Фанхас — такие же «черные кочевники». Да и мать ее Мирра... Однако, может, в том и заключается секрет природы, что с трудом пролезший в дверь человек всегда особенно старается хлопнуть ею, чтобы эта дверь была затворена для других. А иначе чего он так старался?! Никогда не было больших борцов за чистоту племени, чем те, кто волею обстоятельств к этому самому племени приблудились. В Халифате самыми непримиримыми к «диким» варварам, к инородцам и иноверцам были жены Халифов, которые, как правило, попадали в гаремы Повелителя правоверных отнюдь не из «правоверных» стран. Вот и Серах повела себя как жена Халифа! Она упивается полученным правом на спесь!.. Она. разгорячилась, ноздри ее раздулись. Она как лицедейка на сцене. Громко возмущена! Иосиф оборачивается к ней. Он снисходителен. Но тоже как-то слишком лицедейски и тоже на публику рассчитан его шепот:

— Ах, женщины в Неизреченном боге! С тех пор, как раввины подогрели ваше высокомерие россказнями, будто после падения Второго храма вам обязано наше племя, что возродилось, а не исчезло, — вы стали совершенно нетерпимы. Моя милая! Конечно, перед теми иудейскими женщинами, которых римские легионеры, поразграбив Иудею и разрушив храм, оплот веры, увезли с собой в качестве наложниц в Галлию, — надо преклониться! Они, родив сыновей, воспитали их в вере Родины. В вере геройских иудейских мужчин, не сдавшихся Риму и умеревших за Отечество. Однако, дорогая, ты же разумная женщина. Поэтому не кричи о чистоте семени. Ты должна сообразить, что рожали-то своих сыновей те женщины от кого? Увы, от всякого сброда, набранного в римские легионы. Ведь не от чистокровных римлян даже... — кощунствует вдруг Иосиф.

Серах спотыкается и едва не теряет золоченую сандалию. Она размахивает руками вовсе не как царица.

Она подозревала, что Иосиф успел уже ее втайне возненавидеть. «Уж и не бесплодна ли я оттого, что ненависть мужа не приносит всходов в моем лоне?.. Я возбуждала в Иосифе высокомерие, строила ему трон, я хотела ему всей власти, всей славы. А он стал уже бояться моего напора. Он оказался слабым! Я уловила настроение толпы, подговарила купцов. А что он?.. Он только строит сложные, хитрые планы, смысл которых — как бы не забегать вперед, не испугать колеблющихся, не раскрыться раньше срока...»

Серах от злости опять споткнулась. А Иосиф развеселился:

— Ну что ты размахиваешь руками, моя крошка!

Маленькому Иосифу, когда он был рядом с высокой Серах, было особенно приятно называть ее крошкой. Он шепчет совсем тихо. Только ей:

— Не сердись, крошка. Не сотрясай понапрасну свои башни — ты так и стену разрушишь. А ты же ведь стена! Ты моя стена! Ты мой оплот!

Потом так же внезапно, как начал смеяться, Иосиф серьезнеет и опять начинает шептать лицедейски громко. Явно, чтобы слышали в процессии все:

— Слушай, Хатун! В последний раз приказываю тебе: прекрати сеять плевелы — не распускай по городу слухи о засорении отборного семени, не внушай стоящим вокруг меня про необходимость спеси. Запомни, я взял тебя, предпочтя дочери Кагана, не из-за твоих высоких башен: мужчина, если он честолюбив, должен сохранять свои силы и быть умеренным в питье и утехах! Я взял тебя за себя потому, что твой отец ремесленник Вениамин варил здесь рыбий клей. Он был неумыт и безобразен, как каждый местный варвар. Как здешний самый простоволосый и ничтожный человечишка. Теперь, глядя на тебя, этот варвар говорит: «Вот и я такой же, каким был ее отец. И если мне повезет, то моя дочь тоже будет Хатун». И варвар терпит, что порют, делают из него «красного голыша»! Ведь «такой же!» Я вожу тебя вслед за собой, моя милая Серах, а не запер тебя в гареме, где бы ты охладилась, только для того, чтобы каждый, глядя на тебя, вспоминал о твоем отце и мог потешиться надеждой. Помечтать, что вот и он может стать Вениамином — старостой хазарского подворья в самом Киеве. Ты, женщина, нагло и с оскорбительным вызовом хочешь захлопнуть перед черным людом дверь, когда надо, чтобы эта дверь всех манила, звала, была для всех заветной... Ты еще слаба в политике... Ничто так не губит государство, как ересь правителей. Мы, иудеи, здесь многого достигли: мы господа в Хазарском правящем доме. Но мы тем более должны оставить щель в дверях нашего дома для всякого из черного люда, кто энергичен, напорист, честолюбив. Иначе против нас поднимут толпу те, кого мы к себе в правящий дом не приняли...

Бледнеет Серах. Она опустила голову, кровь отлила у нее от лица. А губы стали черными, как глаза и брови. Она идет, стараясь ставить свои золоченые сандалии след в след Иосифу. Она думает о том, каким все-таки противным становится вожделевший мужчина, когда он сыт. «Разве он стал бы так меня унижать, если бы я сдуру не подложила ему эту плоскодонку-флейтистку». Но говорит она другое. Она мстительно язвит:

— Мой царь!.. Отец мой Вениамин часто говорил мне, что слышал от разумных купцов, будто Халифат, Византия, Русь не захотели брать власть над Гогом и Магогом, над здешними местами, потому что сказали: «Разумеется, это тьма кочевых племен, с каждым из которых в отдельности мы могли бы легко справиться. Но если взять их всех под себя, то как бы нам, великим, не раствориться в них, многочисленных и ничтожных?..» Или ты, царь, уже чувствуешь себя мудрее правителей трех великих держав, если теперь сел на трон над Гогом и Магогом?..

Она противоречит себе, но ей хочется тоже как-то унизить Иосифа перед прислушивающейся процессией.

Иосиф мудро не ответил. Процессия уже миновала наплавной мост и поднимается на остров. Серах все еще старательно ставит свои сандалии след в след Иосифу. Лицо у Серах теперь надутое, как у обидевшейся девочки. Когда сообразишь, кто мог бы стать твоим защитником, так сладко обижаться!

Иосиф понизил голос:

— А знаешь, Серах, нам надо внимательнее сегодня присмотреться к праздничной толпе. Наши бесценные торговые друзья не оставляют нас вниманием. Базилевс и Халиф держат у нас каждый по высокопоставленному осведомителю, — он говорит ей то, что он уже тысячу раз говорил. Он заговорил лишь для того, чтобы заговорить; испортил настроение, а теперь делает вид, что по-прежнему оказывает ей государственное доверие. Серах понимает это. Осведомитель византийского Базилевса — епископ, а осведомитель Халифа — муфтий. Вернулся вместе с Воиславой Волчонок. Но Иосиф приказал ни в коем случае больше его не трогать. Раз тот уже вроде как не принц, раз без имени, то зачем привлекать к нему внимание и самим возвращать исчезнувшему его имя? Принц Тонг Тегин Волчонок забыт. А лепешечник никому не мешает... Серах перестает надувать губы и больше не делает обиженного лица. Как бы то ни было. Иосиф опомнился: вот снова подчеркивает, что они вместе.

Серах выпрямляется, гордо откидывает назад голову. Больше она уже не идет Иосифу след в след, а догоняет его, идет рядом и чуть сбоку. Совсем-совсем рядом и сбоку. Она умеет прощать грубость.

Процессия приблизилась к Белому храму. Снизу, с наплавного моста, кинутого от левого берегами сверху, с моста от правого высокого берега, будто две встречные волны, устремились две возбужденные праздничные толпы. Столкнулись и рассыпались прахом у ног Иосифа, и Серах. На земле барахтаются люди, задирая головы из пыли: таков ритуал лицезрения Величия.

Серах теперь вынуждена ступать осторожно, чтобы не придавить бросающихся под ноги. «Из Беку у людей разные вкусы, — снисходительно думает царица. — Одних влекут яркие краски весны, неистовство языческих плясок, веселье и смех. Но вот другие — этим нет слаще занятия, чем посмотреть на чужое богатство. Хоть из грязи, но лицезреть пестроту заморских одежд. Впрочем, может быть, среди этих есть еще и такие, кто приползли сюда ради сладкого страха перед власть предержащими...»

С крыши Белого храма навстречу царю и царице завыла стозвучная гидравлическая труба Магрефа. Кого труба пугает?

— Ты услышь с неба, места обитания твоего, и прости и воздай каждому по путям его, как ты знаешь сердце его, ибо ты один знаешь сердце сынов человеческих, чтобы они боялись тебя и ходили путями твоими во все дни, доколе живут на земле, которой ты дал храм свой! — так под вой Магрефы запели идущие позади Иосифа и Серах.

— Даже и иноплеменник, когда он придет из земли далекой ради имени твоего великого и руки твоей могущественной и мышцы твоей простертой ради, и придет и будет молиться у храма сего, — ты услышь с неба, с места обитания твоего, и откликнись и помоги ему, сделай все, о чем будет взывать к тебе иноплеменник, чтобы все народы узнали имя твое и чтобы боялись тебя!

Серах слушает хор желторизных позади себя и, хотя они опять затянули про иноплеменников, уже не сердится. Чего сердиться? Надо помнить про чудеса! Разве не через иноплеменницу пришла вера в Неизреченного бога в этот город?

Как Серах хотелось бы. чтобы вернулись в Хазарию те времена, когда любому воину неважно, кочевник он или инородец, достаточно было хорошенько отличиться в бою, чтобы Каган сделал его своим Ишей-управителем и доверил ему судьбу государства. Тогда никто не думал о кальирке (посторонних), тогда все, кто сражался в бою, все и были хазарами. Теперь другие нравы. Должность Иши стала наследственной, и ее опыт передавался от отца к сыну, как школа, как профессиональный навык, как «ремесло». Иша-управитель стал «царем». А от царя требуется уже не столько смелость воина, сколько изворотливость хозяина, торговца и банкира.

— Иосиф, а ты ведь такой же «ремесленник», как отец мой Вениамин. Только у тебя более престижное, требующее большей ловкости и знаний «ремесло». И «ремеслу» этому не грех было поучиться на стороне — использовать мудрость прежних больших стран. Секту «детей вдовы» называют иносказательно сектой «Ремесла». Но, может быть, и нужны специалисты в ремесле управлять миром?! Да и вообще — почему все так выясняют, чьи корни древнее на этой земле? Бранят других «посторонними». Разве я, Серах, посторонняя, здесь, в Хазарии?! Мои предки-иудеи занимались виноградарством в Дагестане и в низовьях Итиля задолго до прихода сюда кочевых орд из Ибир-Сибири и с Алтая. Это давно моя собственная земля! Исконная, своя, родная! И предки мои лишь потеснились, чтобы дать здесь место кочевникам. Почему же теперь кочевники получили здесь право глумиться над иудеями, называют нас посторонними? — возмущается Серах.

Девять священников в белом догоняют Иосифа и Серах и становятся с ним рядом. Теперь все они простерли вверх руки. Десять самых близких к богу обращаются к нему: «Зовем тебя, Яхве, незримо сойти в выстроенное для тебя обиталище на земле — храм твой белый. Два дома были у тебя, а разрушены. Снизойди в Третий!.. Гер Фанхас заплатит. Хотим, чтобы временное прибежище твое стало постоянным!»

Десять самых близких к богу поднялись к храму и, вытянув руки к небу, застыли на самой верхней ступени. Ветер приподнял, наполнил собой их полупрозрачные белые хитоны, развязал голубые пояса, и теперь все десять — будто десять обнаженных скульптур с трепещущими за спинами белыми крыльями — застыли перед входом в храм с западной стороны.

Сейчас выйдут на крышу Белого храма хакамы (мудрецы); пройдут, осторожно ступая меж золотых гвоздей, коими утыкана крыша, чтобы никакая, даже перелетная, птица не села, не осквернила обиталище бога. Подойдут хакамы к краю и объявят, что Третья Иудейская Академия, как положено, собрав сведения от «наблюдателей», произвела подсчет дней и громогласно удостоверяет: «Сегодня в Итиле-городе разрешается язычникам начать праздновать брачный хоровод. А избранные иудеи приглашаются войти по случаю праздника в храм для встречи с богом».

Замерли десять самых близких к богу на последней ступени перед входом в храм с западной стороны. Видно их далеко, и, наблюдая, как замерли первые, замерли все, кто толпятся в воротах и за воротами храма. Сейчас выйдут хакамы.

О, Ляля-Весна! Все знают, что ты сама вступила в брачный хоровод. Все давно на улице, и уж факелы, оповещающие с ночи, зажжены. Но только сейчас совершится твое признание. «Будет и на твоем челе, о язычница, удостоверяющая печать!» И ждут все.

Однако разве ждала когда на глазах всех своего часа прекраснейшая женщина?! О хакамы (мудрецы), как вам могло прийти в голову томить прекраснейшую женщину? Серах нельзя войти во внутрь храма. Ни одна женщина никогда не ступала еще в святая святых, куда в дни празднеств незримо спускается сам Неизреченный. Тогда Серах одна идет к восточным воротам. Туда, где перед храмом широкий двор. Еще несколько минут — и во двор хлынет весь поток народа. Но сейчас по восточным ступеням поднимается она одна. Серах поднимается по ступеням, а все еще лежат в пыли и, подняв головы, смотрят на нее. В такт шагам колышется ее тело. Будто дека арфы, округлы ее рамена. Каждый шаг извлекает песню, заставляет вторить деку тонким струнам-пукам. Будто два тимпана ее чресла. Будто два кипариса ее голени. Гулко бьют кипарисы в тимпаны, завораживают дробным перестуком, заставляют всех заслушаться ее шагом. Выше, выше ступает Хатун Серах по ступеням восточным храма. Отбивает сандалиями победную песню. Вот последний шаг...

И опять громко завыла, закричала Магрефа. Вспыхнули внутри темного храма, будто маленькие звезды, многочисленные свечи. Стоит Серах на пороге храма — на роковой, священной черте.

И, будто тяжкое облако, опустившееся за нею с неба, поплыло, поднимается от ее ног святилище бога. Неприступное и белое. Триста локтей высота стен. Сорок локтей толщина стен. А вдоль стен столпы. Кипарисовыми досками потолок и пол покрыты. Кипарисовыми досками колонны обиты. И прибиты грамоты и титлы на двух языках по всем стенам. Закон бога написан на тех грамотах. А непосвященному не войти в храм никогда, и не прочесть непосвященному грамот и титлов, никогда не узнать истинного закона. Ни мужчине непосвященному не узнать, ни женщине всякой. Ни тебе, царица?

Не переступила Серах черты. Повернулась к народу.

— Идите ко мне. Там, внутри, избранные, а я, женщина, остаюсь со всеми вами. Я, женщина, вас сохранила. Меж чресел моих семя ваше, коли враг на вас заклятье наложит, вынесу. И взращу. Не внутри храма я, но сама я храм и чертог сама...

Так сейчас скажут всем призывно протянутые ее руки, а губы ничего не прошепчут, лишь сладостно разойдутся. И, радостный и осчастливленный, хлынет во двор Белого храма народ. Во дворе храма народу место. А царице хазарской — на пороге храма.

О смуглое оливковое тело! О черные волосы с зеленой диадемой! О зовущие крупные пурпурные губы! Желтое короткое платье поднялось, когда Серах простерла руки к народу, обнажило крепкие бедра. «Смотрите на меня, люди! Разве не хороша я? И разве есть кто меня лучше? Вот бедра мои. Простерла я к вам руки и открыла вам мои бедра, мое желтое платье. Вот какая я, царица хазарская!»

Серах стоит перед людьми. Нет еще мудрецов на крыше Белого храма — не вышли. И нет еще возвещения о празднике. Но уже есть Праздник. Ибо разве царица перед вами сама не Праздник, сама не радость каждому, кто смотрит?!