День шестнадцатый. «Лосенок в степи»

Булан ехал степью, волоча на аркане пленника и задабривая степь, чтобы не напустила волков, длинной льстивой песней.

Зима с летом сражались,
Смотрели друг на друга враждебными глазами.
Они сблизились, чтобы схватиться.
Заняв места друг против друга, они разъяряют себя.
Они стоят друг против друга,
Собираясь пускать стрелы.
Зима шепчет лету:
— У меня муж и копь становятся крепкими,
И болезни уменьшаются,
И укрепляется плоть.
Весь этот снег выпал зимою; благодаря ему растут хлеба.
Злые враги при мне стихают; они начинают шевелиться,
Лишь когда приходишь ты.
С тобой появляются скорпионы, мухи, комары, змеи.
Тысячи их, свои жала и хвосты подняв, при тебе бегают!
Отвечает на шепот зимы лето:
— Пришел холод и все кругом охватил: он завидовал
Благодатному лету.
Снег, падая, стремился покрыть весь мир.
Тело, замерзнув, зудело.
Скапливались грязь и глина.
Бедные и убогие от холода съеживались, их пальцы
Трескались и лишь от огня шевелились.
Задув, налетел ветер, похожий на буран.
Стуча зубами, народ укрывался в жилища.
Но что это? Черная туча издает гром!
Грохоча поднялась туча, с ревом потекли потоки дождя.
Народ пребывает в изумлении: все гремит и ревет.
Туча пролила свой дождь — держит, натянув белую сеть.
Смывает с холмов снег.
Текут и ревут потоки. Снег и лед — все растаяло,
Потекли воды с гор.
Поднялись серые облака, они колышутся, как челны.
Все сухие впадины превратились в озера,
Показались вершины гор, дыхание мира потеплело.
Разные цветы выстраиваются в ряд.
Взошла луна и окружилась ореолом.
Поднялись белые облака, они громоздятся друг на друга.
Разливаются и ревут воды.
Множество цветов распустилось из бутонов;
Долго лежа под снегом, они мучались, —
Теперь, распускаясь, они обвивают друг друга.
А дождь шел и сеялся.
Различные цветы сбросили одежды — раскрылись чехлы жемчужин:
Смешиваются сандал и мускус.
Красные и желтые цветы подпирают друг друга,
Пурпурные и зеленые травы сплетаются,
Они обвивают друг друга.
Человек этому удивляется.
Стрелой сверкнула молния.
Туман, поднявшись, заклубился.
Заржали жеребцы и кобылицы.
Взяв себе по косяку, жеребцы скачут.
Вершины и бугры зазеленели,
Сухую траву скрыла свежая.
Озера наполнились водой,
Мычат коровы и быки.
Весна взбудоражила куланов,
Она собрала архаров и сайгаков,
Склонила их к летовке,
Те скачут, выстроившись рядами.
Бараны и козлы отделились от самок.
Дойное стадо соединилось,
Потекло молоко, козлята и ягнята смешиваются.
Скот выгуливается, поедает траву и тучнеет.
Люди садятся на сытых коней.
Жеребцы, радуясь, кусают друг друга.
Послушай, зима! От тебя бежит щегол,
У меня находит покой ласточка!
Сладко поет соловей,
Самцы и самочки встречаются!..

Такую длинную песню поет Булан. Он едет степью и, как положено по мудрому Тере (закону-обычаю), старательно пел ей. Ведь известно всем кочевникам, что степь — дитя Неба, а для дитяти, чтобы оно не забеспокоилось и не выкинуло какую-нибудь неожиданность, надо хорошенько петь убаюкивающую песню. Булан едет медленно: сберегает коня, потому что приходится Булану волочить еще и пленника — своего тестя.

Недостойный тесть, набрался наглости. Подпоясался, вместо гордого степного ремня, позорной пеньковой веревкой. На голову себе, вместо кривой степной шапки, кланяющейся ветру, надел эту свою высокую, как тузурке (кувшин), шапку, нарочно бросающую вызов всем ветрам! И в таком непотребном наряде бродил не по городу, а по кочевьям! Смущал народ проповедью, что все боги равны. Кощунствуя, говорил, что на самом деле боги вовсе не боги, а только разные пророки, которых единое для всех людей божество Айн (Ничто) посылает к народам. К каждому народу такого пророка, какой этому народу больше подходит.

Смущал народ Вениамин тем, что утверждал, что все люди вообще должны быть равны между собой, как равны пророки, и если люди сейчас друг над другом хотят властвовать, то только в силу своей нравственной испорченности, а не по божьей воле.

«Ну, бесстыжий тесть, до чего договорился! Как это хукерчин (пастух) может быть равным с Еки Терин (начальником)?! Да тогда же не будет никакого порядка! Тьфу! Плюнуть надо на тебя, «кувшина», — думает Булан. — Ух, все вы такие, с «кувшинами» на голове, наглые — и вот мало вам в городе места. Уже в степь нос свой суете, нас поучаете... У-У, бузу хелнкету (люди чужой печени) ! Сделать бы из вас «красного голыша» — кнутом бы докрасна отстегать, чтобы в степь не повадно вам заходить было. Торгуйте по городам, ремеслом занимайтесь. А в степь, да еще по кочевьям таким ходить не позволено!» — вот что держит в мыслях, злобясь, Булан, пока на языке у него длинная песня.

А Булан сейчас в трудном положении — мало, что его жена Серах — дочь этого самого бесстыжего старого наглеца, бузу хелнкету (чужой печени), которого ему сейчас приходится волочь на аркане. Серах сама оказалась наглой. Недостойно ведет себя к рыжему Ише Иосифу, управителю, нанялась в служанки. Другие люди ниц лежат перед Судету (Покровительствуемым богами), а она свои волосы, как ветряная ночь, распустила, бедрами поводит, Иосифу, какой он великий, словами красивыми лесть в уши льет. Фу, как отец, такая же бесстыжая, — только бы словами играть! И платье свое желтое из цельного куска материи все надевает. Зачем прямое платье надевает? Почему не в сборках? А потому, что не хочет скромной служанкой выглядеть. Выделиться хочет. И все пугает, что к Фанхасу от мужа уйдет. Мол, Гер Фанхас сказал, что лучше быть у богатого в рабынях-наложницах, чем у бедного в женах.

Совсем тоскливо стало Булану. И тут ему ударило в голову, что если Вениамин исчезнет, то некому ведь станет у него, Булана, вено за бесчестье дочери получать. Булан даже холодным потом покрылся. Обернулся назад:

— Слышишь, кувшин! А я ведь тебя сейчас убить могу, чтобы за Серах тебе не платить. Деньги на вено ты мне дал. А я их присвою. Только я так не сделаю, потому что не хочу на себя кровь сородича брать — ты ведь мне, как ни говори, все-таки теперь сородич. Не настоящий, конечно, сородич, потому что дочь я твою обесчестил — до свадьбы взял, — меняется направление мыслей у Булава, — а тебе чидкюл — подарок представления для сватовства не дарил — и не подарю! И выкупа не заплатил. И не заплачу! А все потому, что если я тебе чидкюл пошлю, то выйдет, что я с тобой, кувшином, породнюсь. А не хочу с кувшинами родниться. Я всех на аркане хочу таких волочить... Ты думаешь, я тебе не заплатил выкупа за жену, потому что у меня денег нет? — лукавит Булав и мотает головой. — Ничего подобного! У меня свой бог, а у тебя свой бог. Зачем нам родниться? Ты согласен, что мы еще не породнились?

Булан, повысив голос, кричит на Вениамина, будто на нашкодившего пса:

— Я тебя спрашиваю, кувшин! Ты согласен, что ты мне еще не родич? Или я тебя убью!

Булан хитрит. По закону степи именно родича убить нельзя. Но вдруг бы Вениамин промахнулся к сам от родства с Буланом сейчас по глупости отрекся?!

— Ну, кувшин, ты согласен, что я тебе еще не родственник? — еще грознее крикнул Булан.

Однако старый «кувшин» на аркане по-прежнему волокся сзади, как мертвое тело, в не издал в ответ ни звука.

Тесть Булана как язык проглотил с того самого момента, как увидел, что к нему, собравшему вокруг себя в кочевье целую кучу народа, пробивается, направо и налево хлеща плетьми, Арс Тархан со своим отрядом. Старый Вениамин не издал ни звука, когда его били, когда волокли за ноги в сторону от кочевья, когда прижигали пятки углем. Только молчал старый Вениамин в даже не закрывал лица от хлыста.

Арс Тархан отдал пленника новому своему Заводному — Булану, а сам с отрядом ускакал, явно рассчитывая на то, что родственник отпустит тестя (попутали Вениамина, а на расправу Аре Тархан при народе не решился). Но Вениамин опять ни слова не проронил, — не попросил при народе у зятя помилования.

Булан одобрительно подумал, что хоть и из «кувшинов» старик, но знает свое место, раз нашкодил, то отвечать готов и родича своего подводить не хочет. Понимает, что каждому положено свое и коли решил Арс Тархан своего нового подручного Булана испытать и пленника доверил именно ему в город отволочь, то, по крайней мере, пока Арс Тархан не отъехал, должен Булан приказ исполнять. Однако и позже старик не попросил о помиловании. И это уже злило Булана. Он-то ведь был хитрый и догадался, что Арс Тархан хочет, чтобы «сбежал» старик.

— Эй, старое вонючее мясо, — снова крикнул, обернувшись назад, Булан, — я тебе что еще хочу сказать. Ты не думай, что я Тере — порядок нарушу и тебе бежать дам. Напрасно Арс Тархан удочку закидывает, на незнание мною закона надеется. Ты сбежишь, а мне за беглеца палок. Ишь хитрый какой у меня начальник. А я не хочу, чтобы меня из-за твоих проповедей били. Ты равенство проповедовал, пусть тебя и бьют...

«Привезу я Вениамина в город, не буду тестя отпускать», — решил. Булан и немного повеселел.

Но затем споткнулся на этой мысли, как конь, попавший копытом на камень. Как выкручиваться из непотребного положения, в которое он, Булан, будет поставлен, если в городе перед всем народом ему придется проволочь своего тестя на аркане? Позору ведь не оберешься, и, как позор смыть, неизвестно. Вот что выходит, когда связываешься с бузе хеликету (чужой печенью) !

Только что Булан веселился, теперь в блестевших глазах его встали слезы. Уже с совсем испортившимся настроением ехал он дальше. Песню больше не пел.

Ехал и чувствовал Булан, как все более набраживается в нем злость, словно пену от прокисшего кумыса ему кто в печень выцедил. Внезапно он повернулся, размотал чичуа (длинный хлыст), хорошенько размахнулся и смачно вытянул хлыстом своего тестя Вениамина. Волочившееся сзади тело дернулось. Старик глухо застонал. Булан удовлетворенно присвистнул и вытянул своего тестя хлыстом еще раз.

— А-а стонешь, тузурке, кувшин! Вот тебе! Вот тебе еще, поганый! Это тебе не дирхемы в меняльне считать, старый, вонючий кусок мяса! Во! Я бью всю твою ху-ар — породу, поганый кувшин! В тебе я бью весь твой дурной корень! Печени всех вас, кувшинов, я делаю сейчас больно...

Снова занеся хлыст, Булан замешкался: припомнил то, чего не хотелось припоминать, — что старик-то никогда не пересчитывал кучи монет в меняльне, что он-то как раз трудом своим, ремеслом кормился.

Однако Булан считал, что наказывает не старого Вениамина, а «кувшинную породу»: чтобы чувствовали те все-таки разницу между собой (пришлыми!) и законными степняками.

О харан (свободные люди): рассудите Булана! Обычай Степи приучил его не мыслить свободного человека вне рода-племени. Здесь целое всегда отвечало за свою часть. Совершит свободный человек подлость — сразу объявляется подлым весь его многотысячный «дом». Платил весь «дом» своим позором, а то и полным искоренением. Не нашел кто своего непосредственного оскорбителя — имел право получить виру за свое оскорбление с любого встречного из того же «дома», а коли по великости оскорбления нужна не вира, а кровь, то пролить и кровь встречного. Сколько было удивления у европейских купцов, когда на гузских дорогах их вдруг останавливал некий степняк и отбирал кое-что из товара. «За что? — кричит купец, — по какому праву?» — «А прошлой осенью тут тоже ваш купец проезжал, — так он мне как раз столько не доплатил. Я свое беру!»

Вот и Булан, войдя в раж, полосовал собственного несчастного тестя с каким-то молитвенным остервенением. Как будто возносил на шесте жертвенное мясо к Небу. Еще бы! Ведь он обряд творил! Кувшинную печень наказывал.

— Отвечай, тузурке, кувшин, за свою породу! Не раб ведь? Свободный человек! Отвечай за всех своих!..

Войдя в исступление, Булан высунул кончик языка. Красным лоскутом болтался язык над торчавшим, как клык, зубом, и было похоже, что вдруг орогатился Лось, стал злым зверем. Булан бил старика изощренно, ловко подтягивая длинный хлыст и стараясь, чтобы хлыст как можно громче щелкал своим концом о спину жертвы.

Булан раньше всегда гордился, что длинный хлыст у него хлопает громче всех. Ах, если бы он этой зимой не потерял в снегопад шуисин конит (пайковых овец), — тех, что распределялись рыжим Ишей Иосифом Управителем в порядке кормовой повинности?! Не стали бы ни за что тогда сородичи отсылать его в коровьи пастухи — в хукерчины! Такого-то ловкого с хлыстом?! Однако совершил он глупость. Понимал сам, что хороший пастух не погонит овец в снегопад далеко в степь. Но в городе был голод, никто не хотел одолжить ему до лета ни кучки кока (сухой крошеной травы). Вот он и понадеялся, что Синее Небо сжалится и придержит в стойле, не выпустит гулять в степь буран...

Зверское исступление у Булана прошло, и он остановил руку с чичуа — кнутом. Тупо рассматривал он теперь «старый вонючий кусок мяса», на котором щедро выместил свою злобу.

После добротной обработки тело старика стало кроваво-красным и было все в змеящихся полосах. «Кац волосы Серах, когда она их распускает!» — подумал Булан.

Вслух же (для степи!) Булан громко и гордо сказал, показывая кнутовищем на старика Вениамина:

— Чурама ничнкун — красный голыш!

Умение так избить человека (или раба) хлыстом, чтобы он превратился в красного голыша, весьма ценилось в степи и считалось одним из непременных способностей ловкого воина. Кто побогаче не жалели далее забить раба, чтобы хорошенько натренироваться.

— Чурама ничнкун! — осмотрев еще раз старика Вениамина, удовлетворенно повторил Булан, как будто только что участвовал в состязании бойцов, наказывавших пленных, и вышел победителем.

Потом Булан старательно свернул чичуа и, тронув коня, гордо поехал дальше по степи.

Он ехал и думал, что вот негде ему теперь поддерживать свое умение обращаться с длинным хлыстом, потому что прибился он к арсиям, которые не держат стад. Пригорюнился от этого. Но потом согласился сам с собой, что служба у арсиев для него все-таки удача. Хоть находится он на положении хукерчина (коровьего пастуха) в чужом роду, но коров, как раб или мальчишка, позоря себя, не пасет, даже при оружии ездит, как свободный воин.

— У меня умная жена. Я кул, зависимый, но я свободен! — Булан это гордо выкрикнул, чтобы вся степь его услышала.

Он опять повеселел. Весенний ветер обдувал лицо. Степь мягко стелилась под копытами коня. Солончаковый участок кончился, и колючки сменились низкорослым темно-бурым золотарником, еще не набравшим соков после зимы, но уже распрямившимся, расправившимся. Небо было еще по-зимнему светлым, негустым, но в нем уже вилась тиал (стая птиц), и если бы не болтавшийся на аркане за конем «кувшин», то Булан сейчас не отказал бы себе в охотничьей радости подстрелить одну-другую певунью или разорить пару гнезд а полакомиться яйцами — его рысьи глаза видели гнезда в траве.

Он все-таки притянул из-за спины лук и, приладив стрелу, пробовал целиться то в одну, то в другую птичку, как ребенок, тешась забавой. Потом запел песню.

Булан кричал песню громко, а самому же ему стало думаться об отце. По обычаю Степи, выходило, тесть Вениамин, что сзади на аркане теперь, ему сейчас должен быть за отца. Собственный ведь отец у Булана сгинул. Ах, если бы Булан-старший отказался пойти гонцом от Всей Массы Народа за Урал через Ибир-Сибир на Алтай, то разве такими вот «чернокостными» были сейчас у Булана его обстоятельства?! И хороший чидкюл отец бы для сына справил, и жену бы сам, как положено, сыну высмотрел... Коли уж было соблазнять дочь «кувшина», то при живом отце-то, наверное, не у ничтожного ремесленника Вениамина, а у рахданита какого, может, самого Фанхаса. Может, тогда бы и сам торговлю открыл. Как Гер Фанхас!.. Фанхас-то ведь тоже из скотоводов, а вот разбогател и в веру полезную перешел, теперь не скотом, а рабами до Багдада и Кордовы торгует!.. У-у, отец! Зачем пошел стараться за всех, а родного сына забросил? У-у, теперь ведь какая у сына жизнь?! Серах еще все пристает! «Сделай, милый, себе полезное, перемени веру!» Но с кувшинной-то верой привольно в купцах, а в не в прислужниках. Или ремесленником, подобно тестю, становиться?.. В клееварню? Вонью пропахнешь! Нет уж!..

Булан еще громче заорал песню и отпустил поводья. Конь легко пошел сам ровно, мягко переступал через кочки дерезун (колючей травы).

Вот уж который год выигрывала дерезун свою битву в степи с прекрасной кунгаулсун (высокая травой желтой полынью), совсем ту притеснила. Но что делать, если Каган в силе ослаб, не помогает прекрасной кунгаулсун — не вызывает для нее добрые дожди?! Потерял божественную силу старый филин Каган Байгуш. Отец-то Булана оттого и пошел на Алтай с наказом от плачущей Всей Массы Народа, чтобы свежую ветвь на престол взять — такую, чтобы к «Яда медекун» (вызывать дождь) была способна!

Конь споткнулся, и Булану пришлось оглянуться.

Тело пленника на аркане цепляло за колючую траву далеко сзади. Очень далеко сзади, потому что Булан схитрил: хоть и труднее стало коню, но распустил аркан на всю длину.

Зачем так поступил Булан? Боясь, что Степь вдруг не оценит его, не поймет, он сам прервал песню и громко объясняет ей в песне:

— Слышишь, Степь, — поет Булан, — поручил мне еки терин — начальник отволочь на аркане вонючего пленника, потому что среди его помощников я самый неразумный и ничтожный. Еки терин решил, что я вовсе не догадываюсь, что от «кувшинов» исходит по степи коангшиу — смрад. Но я хоть и не мусульманин, а, что по утрам мулла с мечети кричит, тоже прислушивался. Я хитрый! Так что про коангшиу я осведомлен. Потому я сразу понял, с чего это мне, а не другому, более надежному воину Арс Тархан оставил пленника. Тут не мне, а суслику глупому и то было бы ясно, что захотел начальник своих сородичей от заразы поберечь — как бы они по неосторожности «кувшинным» смрадом не пропитались. А до Булана-младшего начальнику что? Булан — тьфу! Булан — не арсий? Булана чего оберегать?!... Однако не держи меня, Степь, за глупого. Не такой я! Меня, как куропатку слепую, не проведешь. Я вон тоже нашелся: от смрада подальше еду. И я не потащился за всем отрядом вдоль реки, я не спустился в низину, где застаивается воздух, а вот повернул в открытую степь, где гуляет хороший ветер, да еще и аркан на всю длину я распустил. Ничего, что коню труднее. Я ведь и о коне думаю: чтобы конь тоже не надышался и не заразился от тузурке-кувшина смрадом...

Последний довод — о пользе коню — показался Булану уже совершенно неотразимым. Он даже крякнул от восхищения своей находчивостью. О харан (свободные люди), разве мы тоже не прячемся за выдумку про очередной смрад, когда совершаем что-нибудь непотребное?! Кто из нас не катается на предрассудках, как на покладистых ослах, которым можно удлинять или укорачивать делбеке (поводья) в зависимости от собственного хотенья?! Вот и Булан, — он, не задумываясь, убил бы на месте каждого, кто вздумал бы с намеком носом шмыгнуть возле Серах. Однако ее отца он волочит на длинном аркане — якобы из-за смрада. Так ему удобнее.

Впрочем, если бы Булан сейчас вывернул наизнанку свою печень, то мы увидели бы некий серый уголечек, от которого, по совести-то, и загорелся в нем весь сварливый костер его мести «кувшинной породе». А засунула этот тлеющий уголечек к нему в печень сама Серах, когда кляла отца своего, что невезучий тот иудей и по глупости к Фанхасу не пристроился; что, мол, другим иудеям от Неизреченного бога польза, а отец ее и тут оплошал: «Не к жрецам льстится, а в общину караимов-еретиков затесался, и даже в проповедниках там у них. А эти караимы сплошь из одних бедняков — из вонючих клееваров... Грязь и смрад один, отщепенцы паршивые! Еретики! И чего только отец там нашел!.. Ты бы, Булан, попугал отца-то моего, а то как бы из-за него нас с тобой от Белого храма не отлучили!» — прижималась к Булану Серах.

«Отлучили нас? Ишь какая прыткая! Говорит так, как будто я уже согласие на то, чтобы сделать себе полезное, дал, — Булан вспомнил ночные шепоты Серах и смачно плюнул в сторону. — Ну, это она еще подождет! Чтобы я, свободный человек, пошел в Белый храм?! Пока еще есть мои боги — Небо, Солнце, Земля и Река! Тесен моему духу Белый храм. Низок! Мне Небо — как полог! Трава в Степи — как ковер! Солнце — как огонь в очаге! Я же вольный кочевник — воином вырос!.. А она?! В погреб меня тащит. Да я ей покажу!»