Введение

Северо-Западная Хазария — лесостепное Подонье-Придонечье, это регион, факт существования которого был установлен в результате археологических исследований памятников лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры (конец VIII — начало X вв.). Его название имеет в значительной степени условный характер и предполагает некую территориальную и этнокультурную общность населения, входившего, по мнению ряда специалистов, в состав Хазарского каганата [Артамонов 1940, с. 130—167]. Впрочем, последнее утверждение далеко не бесспорно [Ляпушкин 1958, с. 140] и требует определенной аргументации, которая и будет предложена в соответствующих главах настоящей работы.

С самого начала необходимо подчеркнуть, что до последнего времени данной проблематикой занимались почти исключительно археологи, со всеми свойственными этой науке специфическими методами и задачами. В то же время указанные археологические источники недостаточно использовались для построения широких исторических выводов. Соответственно, если эти выводы и делались, то они носили локальный характер и были мало связаны с известными науке данными письменных источников. В этой связи представляется актуальным проведение комплексного исследования, в котором данные как археологических, так и письменных источников были бы использованы для построения исторических обобщений, для создания по возможности полной картины истории Северо-Западной Хазарии в VIII—X вв. во всех ее проявлениях: политических, социальных, этнокультурных.

Как представляется, историю этого региона необходимо рассматривать в рамках военно-политической и государственной структур Хазарского каганата, а также в тесной связи с существующей там системой социально-экономических отношений и торговых путей. Понятно, что такой подход заставляет выделять более широкий контекст исторических и этногенетических процессов, происходивших в Восточной Европе во второй половине VII — третей четверти X вв. Складывается впечатление, что основными составляющими этих процессов были, с одной стороны, появление и эксплуатация речных торговых путей по Волге, Дону, Днепру, экономическая и военно-политическая активность скандинавов — русов («речных кочевников»), а также степных кочевников (протоболгар, хазар, венгров, печенегов, гузов), влияние мусульманских стран и Византии. С другой стороны, очевидны прогресс экономики и социальных отношений местного населения (славянского, позднеиранского, финно-угорского, балтского и т. д.), возникновение городов, формирование первых раннегосударственных образований в Восточной Европе (Хазарский каганат, Русь, Волжская Булгария). Сопоставление этих общих для всей Восточной Европы, контекстных закономерностей с конкретными фактами истории лесостепного Подонья—Придонечья в хазарское время дает возможность для понимания места Северо-Западной Хазарии в соответствующих глобальных событиях и процессах. На основе косвенных данных, посредством использования общеисторического «фона», геополитического, географического, этнокультурного и иного контекста можно попытаться, восполняя тем самым пробелы источниковой базы, восстановить более полную картину истории Северо-Западной Хазарии. В то же время реконструкция истории региона, анализ его военного потенциала, этносоциальных структур, экономического состояния и торговых связей позволяют увидеть особенности в частных проявлениях названных выше общих факторов.

Ярким примером подобной локальной специфики является отсутствие русов на Северском Донце, в то время как другие реки Восточной Европы — Волга, Ока, Днепр, Дон — широко использовались ими, по крайней мере, с первой трети — середины IX в. Ни археологические памятники варяго-русского облика (подобные Тимерево, Сарскому городищу, Старой Ладоге, Гнездово), ни отдельные вещи северного, скандинавского происхождения, ни, наконец, клады восточных (куфических) монет, являющиеся важным признаком торговой деятельности русов, не обнаружены в бассейне Северского Донца и его притоков¹. Вплоть до начала X в. путь по Донцу фактически находится под контролем военизированных групп салтовского населения, число которых определяется количеством укрепленных городищ на берегах этой реки. Можно предположить, что в период расцвета салтово-маяцкой культуры (в основном, на протяжении IX в.) ведущим направлением внешнеторговых связей региона было отнюдь не восточное, а южное. Географическое, экономическое и военно-политическое положение Северо-Западной Хазарии обусловило развитие, по всей видимости, меновой, безмонетной торговли с византийскими владениями в Таврике.

Таким образом, в результате всего вышесказанного, можно отметить, что исследованию подлежит определенная социальная, этническая, территориальная и политическая целостность (Северо-Западная Хазария) в процессе ее исторической эволюции. Предстоит определить основные характеристики этой целостности, дать ей обобщающую историческую оценку, описать направления и возможные перспективы её развития.

Выбор хронологических рамок темы — вторая половина VII — третья четверть X вв. — обусловлен временем существования Хазарского каганата. (В соответствии с сообщениями Феофана и Никифора хазары самостоятельно выходят на историческую арену в 678 г. Их первой внешнеполитической акцией является подчинение приазовских протоболгарских племен хана Батбая (по всей видимости, утигуров) и война с ордой хана Аспаруха (оногундурами), закончившаяся бегством последнего на Дунай. Именно с этой даты принято начинать историю Хазарского каганата. Верхний хронологический рубеж определяется известной из арабо-персидских источников (сведения Ибн Хаукаля) датой гибели Хазарии и разрушения ее столицы — Итиля в 969 г. в результате нападения русов².

Выделенный период не совсем совпадает с общепринятой датировкой существования салтово-маяцкой культуры (конец VIII — начало X вв.) [Плетнева 1999, с. 3] и, соответственно, самой Северо-Западной Хазарии. Тем не менее, очевидно, что без выяснения предпосылок и условий формирования этого региона невозможна дальнейшая реконструкция его истории, этносоциальной структуры, определение места в геополитической системе отношений своего времени. Подобные предпосылки и соответствующие условия начали складываться еще в раннехазарский период, т. е. в конце VII — начале VIII вв., в ходе хазарского завоевания Днепро-Донского междуречья, а также в результате арабо-хазарских войн первой трети VIII в.

Продление верхней даты исследования до третей четверти X в. вызвано необходимостью проследить до конца логику тех исторических процессов, которые привели к прекращению жизни на лесостепных памятниках салтово-маяцкой культуры и, в конечном счете, к гибели самой Хазарии. Кроме того, ряд ключевых источников³, использованных для раскрытия данной темы, был написан в середине — второй половине X в. Ретроспективный анализ содержащихся в них сведений позволяет реконструировать более ранние события, воссоздать ту геополитическую ситуацию, которая обусловила исчезновение Северо-Западной Хазарии с исторической арены.

Границы Северо-Западной Хазарии совпадают с ареалом распространения лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры (конец VIII — начало X вв.) и, соответственно, включают в себя памятники (городища, селища, могильники), расположенные в бассейне верхнего течения Северского Донца, Оскола, Тихой Сосны, Дона. К настоящему времени насчитывается уже более трехсот памятников этого варианта культуры. Северная и западная границы этого ареала не вызывают особых сомнений, поскольку были зафиксированы в результате картографирования известных салтовских памятников. Восточная граница определяется условно и, видимо, будет со временем скорректирована в результате дальнейшего доисследования Доно-Донецкого междуречья.

Больше всего сомнений вызывает определение южной границы. В данном случае исследователи исходят из физико-географического районирования лесостепной и степной природных зон, а также из современного понимания верхнего и среднего течения Северского Донца, условный рубеж между которыми проходит по широте города Изюма. Учитывая тот факт, что салтовские памятники VIII—X вв. известны практически по всей длине Донца, от его устья и почти до верховий, обоснование этой границы требует дополнительных доказательств. Как правило, в качестве такого доказательства выдвигаются рассуждения о кочевом образе жизни обитателей более южных, степных территорий, а также предположение о том, что южное Подонье занимали, в основном, протоболгарские племена. В то же время, южнее Изюма, на берегах Северского Донца давно известны археологические памятники оседлого населения, ничем не отличающиеся ни по культуре, ни по хозяйственной деятельности от своих северных соседей [Кравченко 2004, с. 242—276]. Вероятно, основными обитателями городища у с. Маяки или Сидоровского городища в среднем Придонечье, также как Верхнесалтовского или Дмитриевского городищ, находящихся в верхнем течении Северского Донца, были аланы. Исследования К.И. Красильникова показали, что и в нижнем, степном Придонечье существует устойчивая оседлость. При этом одним из основных этносов, входивших здесь в состав населения, наряду с протоболгарами, являются и аланы.

Работы В.К. Михеева и его учеников⁴ на таких могильниках лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры как Сухая Гомольша, Красная Горка, Червонная Гусаровка, Нетайловке⁵ доказывают, что и здесь этнический состав населения был весьма далек от единообразия. Материал, полученный на этих могильниках, еще ждет дальнейшего осмысления и интерпретации, однако уже сейчас понятно, что в условиях «хазарского мира» Придонечье стало ареалом тесного взаимодействия родоплеменных групп самого разного этнического происхождения. Характерно и то, что некоторые из родовых коллективов, оставивших названные могильники, вели явно кочевой или, по крайней мере, полукочевой образ жизни.

Рисунок 1. Ареал распространения лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры (по Г.Е. Афанасьеву [Афанасьев 1993, с. 6])

Таким образом, ни один из перечисленных выше аргументов, использованных для обозначения южной границы Северо-Западной Хазарии, нельзя считать полностью убедительным. Как представляется, эту границу вообще невозможно точно определить (по крайней мере, на основе Имеющихся в настоящее время данных). По всей видимости, все Придонецкое население, пронизанное одной водной магистралью, связанное единым для всего региона хазарским господством, представляло собой некую условную общность. В то же время эта целостность, в условиях племенной строя, не могла быть абсолютной и распадалась на ряд племенных или родовых структур. В этой связи, с полным осознанием всей условности такого деления, в данной работе основное внимание будет уделено именно лесостепному варианту салтово-маяцкой культуры, в рамках принятых в науке границ этого варианта [Афанасьев 1993, с. 6, рис. 1; Плетнева 1999, с. 25—26, рис. 2, 33, 36].

При этом нельзя забывать, что салтовское население степной зоны, среднего и нижнего течения Северского Донца, в большинстве случаев входило в один исторический контекст, переживало сходные этнокультурные и социально-экономические процессы и было участником тех же событий, что и население лесостепного региона.

Следует отметить, что границы Северо-Западной Хазарии отнюдь не определяют территориальных границ всего исследования. «Контекстный» характер работы, создание общеисторического «фона» предполагают гораздо более широкие географические рамки. Необходимость учета тех событий и процессов, которые происходили за пределами Северо-Западной Хазарии, но не могли не повлиять на геополитическое или этнокультурное положение населения Придонечья, заставляет анализировать ситуацию на всем юге Восточной Европы, а иногда и за ее пределами. В качестве ключевого пункта, своего рода географического репера, от которого исходили «волны» такого влияния, можно назвать столицу Хазарии — Итиль и связанные с ней Нижнее Поволжье и Северо-Западный Прикаспий. С конца IX в. это, безусловно, и Киев, Среднее Подненровье и Днепровское Левобережье, где постепенно накапливает силы один из основных конкурентов Хазарского каганата — Русь.

Особое значение имела зона водного (морского и речного) торгового пути, проходившего через Керченский пролив, хазарскую Таматарху — Самкерц, Нижний Дон, Саркел на Дону и Волго-Донскую переволоку. Этот путь представляет собой своего рода ось (Рис. 2), на которую нанизывались геополитические успехи и поражения Хазарского каганата в течение IX—X вв. Частью этой оси, несомненно, был и самый крупный приток Дона — Северский Донец, а, следовательно, и проживавшее на его берегах алано-болгарское население. События, происходившие на разных участках этого пути, сведения средневековых авторов о способах его использования — все это можно рассматривать в качестве индикатора новых исторических явлений и тенденций, проявлявшихся в непосредственной близости от Северо-Западной Хазарии. Строительство Саркела на Дону, осуществленное «хаганом и пехом Хазарии» с помощью Византии в период правления императора Феофила (около 840 г.), путь купцов русов через Керченский пролив, Дон и переволоку, описанный Ибн Хордадбехом (приблизительно середина — вторая половина IX в.), нападения Хельгу Руси на Самкерц (Таматарху) и ответные действия хазарского полководца Песаха (между 920 и 944 гг.), наконец, взятие Саркела Святославом в 965 г. — все это звенья одной цепи исторических событий. В этой связи чрезвычайно важной представляется реконструкция исторической географии данного водного пути, а также связанных с ним представлений и терминов⁶ на основе всех доступных сообщений средневековых авторов.

Необходимость решения ряда частных проблем и поиска аналогий также расширяет географические ориентиры работы до масштабов всей Восточной Европы. Например, проблема идентификации буртасов (в связи с критикой идеи Г.Е. Афанасьева о тождестве этого народа и лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры) закономерно уводит исследование в Среднее Поволжье, в район Волго-Окского междуречья, где их локализация по-прежнему представляется наиболее приемлемой. Изучение характера работорговли, весьма распространенной в раннем средневековье, определение наиболее активных и последовательных участников этой деятельности, невозможно без знания основных торговых путей, служивших для вывоза рабов на юге, юго-востоке, севере и западе Восточной Европы. Наконец, реконструкция практиковавшейся в Хазарском каганате системы управления регионами, невозможна без учета аналогий, полученных в результате изучения истории Крымского полуострова, Северного Кавказа, Волжской Булгарии и т. д.

Рисунок 2. Донской, Доно-Донецкий, Волго-Донской путь — «ось» истории региона⁷

Очевидно, что любое новое исследование Подонья-Придонечья в хазарское время — Северо-Западной Хазарии — лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры (конец VIII — начало X вв.) невозможно без учета достижений предшественников. Учитывая сложный характер работы, здесь будут упомянуты только основные труды, посвященные непосредственно Северо-Западной Хазарии⁸. Историография «контекстного» характера, связанная с проблемами критики различных групп письменных источников, реконструкцией исторической географии Восточной Европы в хазарское время, торговли и работорговли, а также этнической атрибуции русов (росов, руси), будет приведена ниже, в соответствующих главах.

Начало изучению населения Северо-Западной Хазарии положили археологические открытия на лесостепных памятниках салтово-маяцкой культуры, совершенные в конце XIX — самом начале XX вв. До этого времени никакого конкретного представления о связи лесостепного Доно-Донецкого региона с историей Хазарского каганата историческая наука не имела.

Если следовать формальной хронологии событий, то первое знакомство археологов с соответствующими раннесредневековыми материалами произошло в 1890 г.; когда в устье реки Тихая Сосна было открыто Маяцкое городище и раскопана одна катакомба на соседнем могильнике. В 1894 г. В.З. Завитневич провел небольшие охранные работы на Покровском могильнике в Купянском районе современной Харьковской области [Ляпушкин 1958, с. 85; Спицин 1909, с. 73]. К концу XIX в. среди ныне общепризнанных хазаро-салтовских памятников были известны Правобережное и Левобережное Цимлянские городища, поселения у хуторов Среднего и Карнаухова и т. д. Однако, как совершенно верно указывал в свое время еще И.И. Ляпушкин, в силу слабой изученности, незнания материала и ряда других причин они оставались непонятыми и не привлекли к себе должного внимания [Ляпушкин 1958, с. 86].

Последующие исследования проводились в основном на территории Харьковской губернии. Решающей для настоящего открытия и признания наукой факта существования особой раннесредневековой археологической культуры была деятельность провинциального краеведа, учителя В.А. Бабенко. В 1900 г. он вместе с местными крестьянами в т. н. в Капиносовом овраге у с. Верхний Салтов (ныне Волчанский район Харьковской области) обнаруживает первые катакомбные погребения и начинает самостоятельные раскопки могильника. В следующем, 1901 г. уже профессиональный археолог В.А. Городцов находит и исследует ямный могильник у с. Зливки [Городцов 1905, с. 211—213; Спицин 1909, с. 72—73].

Как известно первые попытки исторической интерпретации вновь открытых памятников были сделаны в ходе XII археологического съезда⁹, проходившего в Харькове, в 1902 г. В докладе А.М. Покровского было показано, что инвентарь (зеркала, бляшки, сосуды и т. д.) и куфические арабские монеты, обнаруженные в погребениях, позволяют датировать данные находки и памятники последней четвертью I тыс. н. э. Он же отметил определенную аналогию вещевого материала с аланскими могильниками Северного Кавказа Д.Я. Самоквасов, в свою очередь, уже тогда предположил хазарскую принадлежность данной археологической культуры [Известия XII АС 1902, с. 124—128].

В целом, как, совершенно верно отмечала С.А. Плетнева, первые два десятилетия изучения раннесредневековых памятников лесостепного течения Северского Донца и Дона характеризуются появлением научной литературы в основном отчетного характера [Плетнева 1967, с. 3]. Это публикации новых материалов раскопок, прежде всего катакомбного Верхнесалтовского могильника. К числу работ подобного характера необходимо отнести труды самого В.А. Бабенко [Бабенко 1905, с. 434—464 и т. д.], а так же Н.Е. Макаренко [Макаренко 1907, с. 142—144], Е.П. Трефильева, А.М. Покровского, А.С. Федоровского [Федоровский 1913, с. 1—15; Федоровский 1914, с. 75—84], П.С. Уварова [Археология УССР 1986, с. 212; Ляпушкин 1958, с. 85—88; Спицин 1909, с. 72; Этнокультурная карта 1985, с. 135]. В целом продолжает эту серию публикаций и хронологически более поздний отчет И.И. Тесленко [Тесленко 1927, с. 353—356].

Оценивая результаты дореволюционного, как, впрочем, и раннего советского периода исследований салтово-маяцкой культуры ведущие специалисты (И.И. Ляпушкин, С.А. Плетнева) как правило, отмечают чрезмерную увлеченность раскопками могильников, отсутствие масштабных работ на поселениях, слабую методическую подготовку В.А. Бабенко, вскрывшего несколько сотен погребений на Верхнесалтовском могильнике [Ляпушкин 1958, с. 86; Степи Евразии 1981, с. 62—63 и т. д.]. В то же время результаты первых двух десятилетий археологических работ на салтовских памятниках позволили сформулировать первые исторические выводы, касающиеся происхождения данного населения и его места в раннесредневековой истории Восточной Европы.

В это время можно говорить о существовании двух основных научных направлений, сторонники которых по-своему объясняли происхождение салтовской культуры и этнический состав ее носителей. С одной стороны Д.Я. Самоквасов. В А. Бабенко и Д.И. Багалей считали, что культура такого высокого уровня, какую демонстрировал материал, обнаруженный в катакомбных погребениях Верхнесалтовского могильника, должна была принадлежать только господствующему в то время народу — хазарам [Ляпушкин 1958, с. 88; Степи Евразии 1981, с. 62—63]. Впрочем, ни В А. Бабенко, ни Д.И. Багалей не отрицали явной культурной связи между аланскими могильниками Северного Кавказа и Верхним Салтовом [Багалей 1914, с. 114].

На аланской принадлежности салтовских памятников настаивал А.А. Спицин. Благодаря нему в науку вошло бытовавшее потом в течение практически всего XX в., но так и не оправдавшееся мнение о том, что на Северском Донце жили какие-то группы алан, появившиеся там в результате гуннского нашествия. Ранние аланские памятники на Донце, заполнявшие хронологическую лакуну между V и VIII вв. так никогда и не были найдены¹⁰. Как считал А.А. Спицин, усиление прикавказских алан позволило укрепиться и придонецким и обе эти группы в качестве «главной силы» вошли в состав Хазарского государства [Спицин 1909, с. 70—71]. Этот автор приписывал аланам хазарского периода высокий уровень развития экономики, увеличение численности населения, широкие торговые связи. Даже Саркел он считает аланским городом с аланским же именем. В позиции А.А. Спицына наблюдается ряд неточностей и преувеличений, тем не менее, основной его вывод, связанный с интерпретацией памятников салтовской культуры не вызывает возражений: «Во всяком случае, пребывание алан в VIII—IX вв. на Дону и на Донце, в местностях перечисленных могильников, вне сомнений» [Спицин 1909, с. 73].

«Обе эти точки зрения имели своих защитников и противников, но ни одна из них не была, да и не могла быть, в достаточной степени обоснованной фактическими данными, поскольку круг памятников, на которых строились эти выводы, был невелик, да и то, что имелось, не было подвергнуто специальному исследованию» — совершенно верно заключил по этому поводу И.И. Ляпушкин [Ляпушкин 1958, с. 88].

Особого внимания, как представляется, заслуживает точка зрения Ю.В. Готье, высказанная последним в 1927 и 1930 гг. По сути его работы подводят итоги первого периода изучения салтовских памятников. Кроме того, Ю.В. Готье был выдвинут целый ряд весьма плодотворных идей, многие из которых актуальны в настоящее время и позволяют представить себе место лесостепного Доно-Донецкого региона в Хазарском каганате и, вообще, в истории Восточной Европы последней четверти I тыс. н. э. Достаточно правильно и точно для своего времени, характеризуется государственное устройство Хазарского каганата, его система взаимоотношений с покоренными и зависимыми народами. В частности отмечается, что основной формой покорения была дань, но, для народов более организованных — династические браки [Готье 1930, с. 83]. Характерно для хазар и достаточно мягкое отношение к социальной верхушке покоренных народов, даже в случаях неповиновений или прямых восстаний [Готье 1930, с. 84]. Совершенно верно Ю.В. Готье указывает и на важнейшее значение контроля, организованного хазарами не только над Волжско-Каспийским, но и Боспоро-Донским торговым путями.

Население Подонья-Придонечья этот исследователь однозначно связывает с аланами, подчеркивает сходство их культуры с культурой аланского населения Северного Кавказа, но, так же как и А.А. Спицин, находится в плену у идеи об автохтонности аланского населения этих мест [Готье 1930, с. 86]. Достаточно справедливо Ю.В. Готье характеризует и условия, в которых жили аланы и соседние народы, входившие в состав Хазарского каганата, в том числе, славяне. Он считает их вполне благоприятными и использует для определения весьма удачный и получивший широкое распространение в историографии термин — «хазарский мир» [Готье 1930, с. 87]. Мир этот прекращается, по крайней мере, для славян, после появления угров в Леведии (30-е гг. IX в.), а для алан — после переселения печенегов в Восточную Европу (889 г.).

Отдельно Ю.В. Готье рассматривает и вопрос о славянском населении Подонья-Придонечья в хазарское время, о его взаимоотношениях с хазарами и аланами. В определенных моментах его позиция представляется более выдержанной и правильной, чем отношение к этому вопросу некоторых современных исследователей. В частности, ученый отмечает что, «исходя хотя бы из свидетельств Ал Мас'уди, где-то на среднем, а может быть, и на верхнем течении Дона могло быть славянское население. Впрочем, вряд ли оно было многочисленным. До сих пор найдено мало материальных остатков этого населения. Если предположить, что славяне еще в VII—VIII вв. постепенно распространялись в бассейне Дона и даже спускались далеко на юг, — это были тонкие колонизационные струи, которые не строили городов, которые, вероятно, легко и часто передвигались, обитая в легких и малозащищенных жилищах и полагаясь в смысле безопасности на простор, в котором их вследствие их малочисленности не так легко было поймать. Это славянское население могло легко уживаться рядом с продолжавшими существовать аланскими колониями на Донце, вероятно более оседлыми и благоустроенными, нежели обтекавшие их струи славянской колонизации. Думаем, что можно с полным основанием утверждать, что до времени появления в южных степях угров и печенегов славянская колонизация не успела перейти линии нижнего течения Дона и потому не достигла земли хазар и алан...» [Готье 1930, с. 89].

Новый этап в изучении салтовской культуры традиционно и справедливо связывают с именем М.И. Артамонова. Его начало датируется концом 20-х — 30-ми гг. XX в. Широко известны специалистам работы, проводившиеся под руководством М.И. Артамонова на Саркеле, деятельность Волго-Донской экспедиции и издание ее трудов, осуществленное под редакцией этого ученого [Артамонов 1936; МИА СССР 1958. — № 62; МИА СССР 1959. — № 75 и т. д.]. Так, например, саму связь салтово-маяцкого региона с хазарской историей, в частности идентичность культуры Придонецкой) населения и хазарского Подонья, в 1940 г. впервые не просто продекларировал, но и попытался обосновать именно М.И. Артамонов [Плетнева 1990, с. 77]. В работе 1940 г. им был заявлен и введен в научный оборот термин — «Северо-Западная Хазария», обозначающий и до сих пор население Доно-Донецкого массива салтово-маяцкой культуры [Артамонов 1940].

Благодаря работам М.И. Артамонова и И.И. Ляпушкина (50—60-е гг. XX в.), в науке утвердилось представление о делении салтово-маяцкой культуры на лесостепной — аланский и степной — протоболгарской, локальные варианты. Тогда же была уточнена хронология салтовских древностей, выявлены основные хозяйственные признаки культуры, начаты исследования традиций домостроительства, керамического комплекса, набора орудий производства, оружия и т. д. Кроме того, уже в это время был объяснен факт поливариантности погребального обряда носителей салтово-маяцкой культуры, катакомбного, в аланском варианте, и ямного, «грунтового», в протоболгарском.

Следует отметить, что М.И. Артамонов по-прежнему продолжал отстаивать идею об автохтонности аланского населения Придонечья, вошедшего в VIII в. в состав Хазарии и участвовавшего в создании СМК [Артамонов 1959, с. 6]. И.И. Ляпушкин, напротив, защищал гипотезу о переселении алан с Северного Кавказа, считал их новым населением региона, появившимся на Дону только в Хазарское время. Как известно, точка зрения И.И. Ляпушкина оказалась верной и возобладала в современном хазароведении.

В то же время представление М.И. Артамонова о том, что население Северо-Западной Хазарии было достаточно пестрым в этническом отношении оказалось перспективнее прямолинейного и однозначного деления СМК на северный — аланский и южный — болгарский, варианты. Открытия последних десятилетий, сделанные в районе верхнего и среднего течения Северского Донца, показывают, что салтовское население здесь было отнюдь не монолитным, а состояло из общин иранского, тюркского, тюрко-угорского происхождения. Эта чересполосность населения продолжает подтверждаться с каждым годом новыми археологическими находками и требует дальнейших исторических комментариев.

В силу объективных причин, связанных с условиями развития исторической науки в бывшем Советском Союзе, ряд положений, сформулированных М.И. Артамоновым, носит на себе следы сильного влияния господствовавшей тогда методологии — исторического материализма, носившего зачастую вульгарный, идеологический характер. В частности, это сказалось на оценке уровня социального развития населения Хазарского каганата, который рассматривался как раннефеодальный. В настоящее время наличие феодального строя в Хазарии не признается большинством исследователей.

Несколько сложнее обстоит дело с другим тезисом М.И. Артамонова — утверждением о седентеризации (оседании), имевшей, по мнению ученого, массовый характер, и определявшей развитие социально-экономических процессов в Хазарском каганате. Эта идея оказала влияние на многих специалистов и получила дальнейшее развитие в трудах С.А. Плетневой, В.К. Михеева (до 1991 г.), К.И; Красильникова, В.С. Флерова и др. В основе ее лежит достаточно сомнительное европоцентристское (марксистское, в частности) представление о том, что любой прогресс в кочевой среде неизбежно должен заканчиваться оседанием и переходом к различным земледельческим занятиям. В результате создавались умозрительные схемы поэтапного движения различных кочевых обществ к оседанию, которые в своих наиболее вульгаризированных и примитивных проявлениях приводили к почти абсурдным выводам.

Вообще же оседание необходимо рассматривать не как признак прогресса, а, наоборот, как признак регресса, болезненного состояния кочевого общества. Оседание, как правило, связано с воздействием определенных внешних (природных, военно-политических), реже внутренних (социальных) факторов, разрушающих кочевую экономику и вынуждающих наиболее пострадавших, бедных кочевников переходить к каким-то иным, доступным для них видам деятельности. Такое оседание не приводит к резкому, практически единовременному образованию густозаселенных, экономически развитых, оседлых, имеющих комплексное земледельческо-скотоводческое хозяйство регионов, как это произошло в Подонье-Придонечье во второй половине VIII в.

Близкую мысль И.И. Ляпушкин высказал в полемике с М.И. Артамоновым еще в 1958 г.: «Однако мы не можем согласиться со вторым выводом М.И. Артамонова — утверждением о кочевнической хазаро-болгарской основе салтово-маяцкого населения и его месте в образовании Хазарского государства» [Ляпушкин 1958, с. 137]. «Изучение памятников салтовской группы показывает, что с момента своего появления в бассейне р. Дона салтово-маяцкая культура выступает как вполне сложившаяся культура оседло-земледельческого населения... В свете этих данных нет никаких оснований считать собственно салтовскую группу поселений памятниками, принадлежащими оседающим кочевникам...» [Ляпушкин 1958, с. 144]. Но, несмотря на приведенные выше замечания И.И. Ляпушкина, после работ М.И. Артамонова [Артамонов 1962] и СА. Плетневой [Плетнева 1967; Плетнева 1982] в хазароведении в целом возобладала мысль о том, что оседание являлось одним из основных факторов и составляющих формирования как салтово-маяцкой культуры, так и социально-экономического развития соответствующего населения. Впрочем, специально эта проблема будет рассматриваться ниже, в соответствующем параграфе первой главы.

Именно в этот период развития исторической науки формируется так же и основной набор гипотез, объясняющих причины появления лесостепного, аланского варианта салтовской культуры в середине VIII в., а также её резкого исчезновения в начале — середине X в. В частности, с тех пор переселение алан с Северного Кавказа в бассейн верхнего и среднего течения Северского Донца традиционно связывают с активностью хазар и арабо-хазарскими войнами первой трети УШ в. Прекращение жизни на лесостепных памятниках салтово-маяцкой культуры объясняют, как правило, военной активностью печенегов в Днепро-Донском междуречье или же рассматривают в качестве одного из последствий «хазарского» похода древнерусского князя Святослава (965 г.).

Целую эпоху в изучении салтово-маяцких древностей составили научные труды С.А. Плетневой¹¹. Из-под ее пера вышли сотни работ (статей, публикаций, монографий), посвященных как частным вопросам, так и обобщению накопленных знаний. Собственно, именно благодаря С.А. Плетневой сформировалось современное представление о территории и границах лесостепного варианта СМК, был открыт ряд новых памятников, проведены стационарные археологические исследования на Дмитриевском комплексе, Маяцком городище (на Тихой Сосне), Волоконовском могильнике и т. д. Это позволило поставить вопрос о месте салтовского населения в военно-политической структуре хазарского государства, его особой роли, которую исследовательница определила как пограничную — «своеобразного казачества». Именно С.А. Плетнева сумела выделить и подвергнуть научному анализу основные археологически» признаки аланского и протоболгарского населения культуры. Она же отметила взаимопроникновение этих признаков, чересполосность расселения аланских и протоболгарских групп в лесостепи, начало процессов этнической и культурной консолидации первоначально разнородного населения. Анализируя факт близкого соседства славянских племен (северян и вятичей) и населения Северо-Западной Хазарии, С.А. Плетнева в цепом характеризовала эти отношения как мирные, паритетные, построенные на взаимовыгодных экономических связях. В дальнейшем, как предполагала исследовательница, местами это приводило к межэтническим контактам, возникновению смешанных общин и включению какого-то процента славян в салтовский конгломерат.

В качестве основных тенденций исторического развития массива лесостепного салтовского населения С.А. Плетневой были выделены: 1) оседание кочевых протоболгарских групп, совпадающее с восприятием и развитием ими культуры переселившихся с Северного Кавказа алан, с формированием признаков СМК, превращением этой материальной культуры в общую для значительной части населения Хазарского каганата; 2) успешное развитие экономики, пашенного земледелия, ремесел; 3) эволюция социального строя населения в направлении от последних стадий племенного строя к раннеклассовым, возможно, даже раннефеодальным отношениям. Наконец, как и предшествующие исследователи, С.А. Плетнева отмечает факт насильственного прекращения жизни на салтовских поселениях лесостепного региона и склонна связывать это явление с нашествием печенегов.

Важное место в разработке салтовской тематики занимает вышедшая в 1985 г. работа В.К. Михеева «Подонье в составе Хазарского каганата»¹² [Михеев 1985; Михеев 1986]. Она посвящена, главным образом, изучению хозяйства и социально-экономического состояния населения верхнего и среднего Придонечья. На конкретном археологическом материале, с привлечением разнообразных аналогий, В.К. Михеев сумел реконструировать систему земледелия, отгонного скотоводства, обрабатывающих промыслов, ремесел, присваивающих видов хозяйства. В частности, им были определены приоритеты этой деятельности, отмечено явное преобладание и ведущая роль пашенного земледелия и интенсивного скотоводства (со стойловым содержанием и зимней подкормкой животных). Подобное эффективное и комплексное хозяйство обеспечивало все потребности населения, служило основой для развития социальных отношений.

В монографии и докторской диссертации [Михеев 1986] В.К. Михеева настолько подробно и четко реконструирована система хозяйствования населения лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры, что в настоящей работе нет никакой необходимости снова возвращаться к этому уже достаточно давно решенному вопросу. Мелкие уточнения, вносимые современными специалистами, как правило, только дополняют предложенную ранее систему аргументации, не меняют общей картины и посвящены характеристике тех или иных видов сельхозинвентаря [Колода, Горбаненко 2004, с. 161—176], орудий производства и т. д. В этой связи, для обоснования тех или иных положений настоящего исследования будут даваться ссылки на соответствующие места этих, хорошо известных специалистам работ В.К. Михеева.

Как и С.А. Плетнева, В.К. Михеев определяет социальный строй салтовцев как раннеклассовый, находящийся в процессе эволюции от поздних форм племенных к ранним стадиям феодальных отношений¹³ [Михеев 1985, с. 21—26; Михеев 1991, с. 43—49].

Однозначно положительно решает В.К. Михеев и вопрос о вхождении населения лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры в состав Хазарского каганата. Еще в 1991 г. им была высказана мысль о том, что население Подонья «было инкорпорировано в состав Хазарского каганата» [Михеев 1991, с. 49]. В последующих работах В.К. Михеев продолжает и развивает эту идею: «Подонье в VIII—X вв. оказалось в сфере государственной жизни Хазарского каганата не в результате спонтанного, внутреннего развития. Государственность в этом регионе была насажена сверху, принудительным путем — расселением зависимой от хазар части аланского населения Северного Кавказа» [Михеев 2004, с. 89].

Характерно, что после 1991 г. В.К. Михеев уже не считает оседание кочевников на землю одной из важнейших тенденций в развитии населения Северо-Западной Хазарии. Следует полностью согласится с ним в том, что в «лесостепном Подонье не седентаризация определяла общую тенденцию социально-экономического развития края, а естественный процесс совершенствования земледельческо-скотоводческого хозяйства алан» [Михеев 1991, с. 45; Михеев 2004, с. 89].

Особого внимания заслуживает открытие и исследование В.К. Михеевым ряда грунтовых могильников в ареале лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры (Сухая Гомольша, Красная Горка, Червонная Гусаровка), на которых был прослежен целый комплекс обрядовых особенностей, прежде всего наличие трупосожжений, биритуализм, различные варианты конских погребений и т. д. Практически сразу эти находки привлекли пристальное внимание специалистов [Плетнева 1990, с. 83]. Этнический состав этих могильников был сложным и обряд погребения на каждом отдельно взятом памятнике имеет свои особенности. Тем не менее, комплекс обнаруженных там предметов, керамики, вооружения, конской сбруи и т. д. позволяет однозначно связывать население, оставившее данные некрополи, и с салтовской культурой, и с историей Хазарского каганата. Предварительные выводы В.К. Михеева, сделанные на основе анализа данных памятников [Михеев 1986; Михеев 1990; Михеев 1994], о существовании военизированных общин тюрского или тюрко-угорского происхождения в аланской среде лесостепного Придонечья, подтверждаются, в настоящее время в работах его учеников и заслуживают самого пристального внимания. Сам автор раскопок данных грунтовых могильников в своей последней обобщающей статье совершенно точно указывает необходимое направление исторического анализа полученных им материалов: «Население Подонья состояло из различных этнических компонентов, оказавшихся здесь в разное время и при различных исторических обстоятельствах. Эти компоненты не являлись целостными этносоциальными организмами. Они представляли собой разрозненные части этнических общностей, формирование и функционирование которых до их включения в состав Хазарского каганат протекало в других политических и экономических условиях, а так же на других территориях» [Михеев 2004, с. 90].

Подробное изучение территориальной и социальной структуры населения аланского варианта СМК было проведено Г.Е. Афанасьевым. В частности, особый интерес вызывает сформулированная автором концепция микрорегионов, на которые делился массив салтовского населения. Последние он рассматривает как самодостаточные территории, имеющие ярко выраженную социальную обособленность друг от друга. Археологическим эквивалентом микрорегионов являются конкретные комплексы археологических памятников. Подобные комплексы объединяют, как правило, городище, несколько селищ и могильников. Г.Е. Афанасьев провел моделирование экономической взаимосвязи внутри и между микрорегионами, отметил потенциальные возможности для социально-политической коммуникации их населения [Афанасьев 1993 с. 109—117].

В рамках отдельных поселений, на материале жилых построек и хозяйственных усадеб Г.Е. Афанасьевым был исследован характер и структура семейных отношений. Он определил их как патриархальные, соответствующие периоду существования «большой семьи». Интересно, что, по наблюдениям исследователя, «малые», или «нуклеарные» семьи уже начинают спорадически выделяться из «больших», однако их существование еще представляется кратковременным и пока не соответствовало общему уровню развития социальных отношений [Афанасьев 1993, с. 51—64]. Этот уровень, по его мнению, пока не выходит за пределы характеристик племенного строя. В то же время общество уже не однородно, в нем (по аналогии с аланами Северного Кавказа) можно выделить, по крайней мере, две основные категории: алдар — князья и асфад — войско [Афанасьев 1993, с. 45—50].

Г.Е. Афанасьева в целом ряде работ [Афанасьев 1984; Афанасьев 1985; Афанасьев 1988 и т. д.] выдвинул и аргументировал гипотезу об идентичности населения лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры и раннесредневекового народа (союза племен) буртасов, упоминавшихся в трудах арабо-персидских географов X—XII вв. и более поздних средневековых компиляторов. По его мнению, все сведения о буртасах, содержащиеся в соответствующих письменных источниках, данные об их образе жизни, хозяйстве, социальном устройстве, географии их расположения и т. д. соответствуют археологическим характеристикам и ареалу лесостепного варианта СМК.

Как представляется, данная точка зрения неправомерна, основана на ряде ошибок и неточностей, допущенных Г.Е. Афанасьевым в ходе анализа произведений средневековых арабо-персидских авторов, игнорировании достижений (или ошибок) предшественников, определенном субъективизме и тенденциозности (в определенной степени, автор выдает желаемое за действительное). Историография бургасской проблемы является самостоятельной научной темой и выходит за рамки настоящего обзора. В необходимом объеме она будет представлена в соответствующей главе. Здесь же необходимо упомянуть только о том, что С.А. Плетнева сразу усомнилась в правомерности подобной идентификации и отметила, что «таких стремительных этнических определений в науке было уже много, оспорить их, как правило, почти невозможно, так как авторы обычно не дают фактического фундамента для своих построений, а помещают в работу только толкования разрозненных сведений» [Плетнева 1990, с. 84].

В то же время, в согласии с приведенным утверждением, ни С.А. Плетнева, ни другие противники буртасской идентификации лесостепного варианта СМК не привели никаких аргументов в противовес построениям Г.Б. Афанасьева, ограничившись только общими критическими декларациями. Практически промолчали в данном случае и востоковеды, удовольствовавшись лишь частными комментариями [Новосельцев 1990, с. 60] или, вообще, игнорируя точку зрения Г.Б. Афанасьева, сохраняя в своих работах традиционное представление о буртасах как о раннесредневековой мордве (финно-уграх) [Мишин 2002, с. 60; Новосельцев 1990, с. 197 и т. д.].

Однако, вопреки мнению С.А. Плетневой, гипотеза, выдвинутая Г.Е. Афанасьевым достаточно стройна, логична, аргументирована и не может отвергаться без соответствующих доказательств. В своих построениях этот специалист достаточно удачно сочетает сведения письменных источников, результаты топо-, этно- и гидронимических исследований, данные археологии. Его взгляды оказали влияние на целый ряд ученых, прежде всего на археологов и иногда рассматриваются как почти хрестоматийные. В этой связи критика «буртасской» теории Г.Е. Афанасьева представляется не только возможной, в силу ее более чем достаточной вербализации и структурированности, но и необходимой.

В последние годы Г.Е. Афанасьев усомнился в непосредственной связи населения Подонья-Придонечья и Хазарского государства. Связь эта, по его мнению, весьма гипотетична и могла носить опосредованный характер, имела разную степень интенсивности в течение времени. Кроме того, Г.Е. Афанасьев подверг критике распространенный ранее тезис о «государственном» статусе салтово-маяцкой культуры¹⁴ у населения Хазарского каганата [Афанасьев 2001, с. 43—54].

Соглашаясь с Г.Е. Афанасьевым в том, что термин «государственная культура» для раннесредневекового кочевнического объединения является неприемлемым и ведет к явной модернизации происходивших в Хазарии экономических и культурных процессов, нельзя принять его крайний нигилизм по вопросу о вхождении Придонецкой) лесостепного региона в состав Каганата. Эта проблема будет подробно рассматриваться в соответствующих главах, здесь же хотелось бы указать только на один аспект, объясняющий, как представляется, подобную позицию ученого. Дело в том, что долгие годы Г.Е. Афанасьев специализируется на изучении именно аланского варианта салтовской культуры [Афанасьев 1993]. Все его работы построены на анализе памятников, оставленных аланами как в Подонье, так и на Северном Кавказе. Это создает иллюзию этнической чистоты и социальной обособленности аланского населения лесостепного Подонья, его полной культурной, экономической и, возможно, политической самостоятельности. Но, при таком подходе не учитывается тот факт, что население Подонья-Придонечья отнюдь не было моноэтничным. Притом, что аланы, безусловно, сохраняли какие то основные семейные, родовые и даже племенные структуры, они, в то же время, входили в состав более сложного этносоциального конгломерата, хотя и преобладали в нем численно. Рядом с ними, в одном регионе, а иногда в непосредственной близости, по соседству (Верхний Салтов — Нетайловка) проживали кочевые (или полукочевые) группы свободного, достаточно обеспеченного и, по всей видимости, военизированного тюркского или тюрко-угорского населения (Нетайловка, Красная Горка, Сухая Гомольши, Волоконовка, Новопокровка и т. д.). Подобное население появляется в Придонечье в хазарское время не позже (если, в некоторых случаях, и не раньше) чем аланы, в первой половине — середине VIII в. [Аксенов 2004, с. 20—22] и сосуществует с ними в течение полутора-двух столетий. Подобная чересполосность, близкое соседство, полиэтничность и, в то же время общность культурных признаков, не объяснимы в условиях племенного строя и определялись, конечно же, неким внешним господством, некой целенаправленной политикой. В VIII—IX вв. это могло быть только хазарское господство.

Целый ряд существенных уточнений в понимании отдельных категорий салтовских древностей или аспектов развития этой культуры сделал В.С. Флеров. Для настоящего исследования особую ценность представляет его убежденность в отсутствии признаков феодализма в социальной организации населения Северо-Западной Хазарии [Флеров 1990, с. 38—43]; доскональное изучение археологических следов процесса оседания, проведенное на основе обобщения всех доступных сведений о юртообразных постройках хазарского времени в Днепро-Донском междуречье [Флеров 1996, с. 8—25, 32—36]; реконструкция системы крепостей Подонья и, в частности, роли Саркела в этой сложной социальной, военно-политической и оборонительной системе [Флеров 2001, с. 56—70; Флеров 2002, с. 151—168].

Нельзя не согласиться с В.С. Флеровым в том, что чрезмерное внимание, которое уделялось в историографии Саркелу, по причине его достаточно хорошей изученности и опубликованности, незаслуженно затенило другие городища хазарского времени, расположенные в низовьях Дона. Это, с одной стороны, создает преувеличенное мнение о роли Саркела, с другой, искажает представления обо всей системе обороны, охраны торговых путей, таможенных пунктов и т. д., созданных Хазарским каганатом в этом регионе. Проведенный В.С. Флеровым анализ оборонительных возможностей, расположения, стратегического значения других крепостей объективно показывает, что Нижний Дон в системе хазарской государственности занимал не менее важное место, чем Покубанье с Таманским полуостровом и Таматархой, Прикаспийский Дагестан с Семендером, да и сам Итиль в Низовьях Волги. Это, в свою очередь, позволяет представлять Хазарию не как примитивное государство, основанное на эксплуатации Волжской торговли — гипертрофированный центр, с малоразвитыми и подчиненными окраинами, а как систему достаточно развитых, богатых и укрепленных анклавов, на общем благополучии которых держалась мощь всей державы.

Особо следует выделить вышедший в свет в 1990 г. труд историка и востоковеда А.П. Новосельцева «Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа» [Новосельцев 1990]. На основе широкого охвата всех доступных видов письменных источников этим автором была воссоздана картина хазарской истории на всех этапах развития Каганата¹⁵. В частности, А.П. Новосельцев реконструирует его внутреннюю структуру, экономику, внешнюю и региональную политику. В то же время общехазарская тематика указанного исследования не позволила автору уделить особое внимание населению Северо-Западной Хазарии. Этой проблематике посвящено всего несколько страниц работы А.П. Новосельцева. Тем не менее, даже такого небольшого раздела хватило для того, чтобы определить основные направления исторического изучения региона.

Так, А.П. Новосельцев рассматривал лесостепное Подонье-Придонечье как территорию, непосредственно входившую в состав Хазарского каганата. Вслед за С.А. Плетневой и В.К. Михеевым, он предполагал, что развитая экономика салтовского населения могла существенно обеспечивать потребности кочевых хазар и, прежде всего, хазарской верхушки, в продуктах земледелия¹⁶.

Он также отмечал пограничный характер Северо-Западной Хазарии, указывая на определенную роль местных военных контингентов в покорении и обложении данью славян Днепровского Левобережья. В то же время отношения между славянами и населением СМК, по его мнению, носили в целом достаточно мирный характер. Дань не была слишком обременительной, а «хазарский мир» (по крайней мере, наличие стабильной военно-политической ситуации) обусловил расширение территории славянских племен, развитие их экономики [Готье 1927, с. 83; Новосельцев 1990, с. 200—202].

Среди выдвинутых А.П. Новосельцевым тезисов особое значение для данного исследования имеют: 1) реконструкция региональной системы управления в Хазарском каганате (наличие сословия тарханов — знати и тудунов — наместников, выполнявших волю центрального хазарского правительства) [Новосельцев 1990, с. 134—143]; 2) четкое выявление связи основных событий хазарской истории с контекстом исторического развития Восточной Европы (взаимоотношения с Византией, Халифатом, Хорезмом; транзитная торговля; миграции кочевых племен; появление и усиление русов, создание Древнерусского государства; внутренние процессы, происходившие в среде населения Восточной Европы, такие как: поступательное развитие экономики и постепенное разложение племенного строя и т. д.) [Новосельцев 1990, с. 196—210].

Следует также отметить, что в настоящее время усилиями В.К. Михеева и созданной им научной школы продолжается археологическое исследование памятников лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры [Михеев 1982; Михеев 1986; Михеев 1990; Михеев 1994; Михеев 2004 и т. д.]. В.В. Колода и его сотрудники изучают систему городищ Северо-Западной Хазарии [Колода 1995, с. 38—40; Колода 1999, с. 98—100; Колода 2001, с. 129—131; Колода 2004, с. 265—271; Свистун 2001, с. 108—109], тем самым уточняя внутреннюю структуру региона, оценивая оборонительные возможности различных родоплеменных групп и населения в целом.

В.С. Аксенов, на основе изучения материалов катакомбных и грунтовых могильников, ведет работу по уточнению этнической структуры салтово-маяцкого населения, выявлению этнических групп иранского, тюркского и угорского происхождения [Аксенов 1999; Аксенов, Тортика 2001, с. 191—218; Аксенов 2002, с. 6—17 и т. д.]. Выделенные В.С. Аксеновым серии вещей импортного происхождения и проведенный им анализ привозной керамики позволяют судить о направлениях торговых связей, экономических контактах населения региона в хазарское время [Аксенов 1995, с. 95—96; Аксенов, Михеев 19986, с. 344—357 и тд.].

В то же время в процессе изучения Северо-Западной Хазарии накопился целый ряд новых проблем. Эти проблемы имеют как количественный, так и качественный характер.

С одной стороны, полевые исследования и публикация новых памятников, выводы хронологического, типологического, этногенетического характера, полученные археологами, делают возможной историческую интерпретацию и обобщение этой пополнившейся базы данных.

К числу проблем такого рода следует отнести:

1) необходимость объяснения поливариантности погребального обряда на ямных «грунтовых» могильниках салтовской культуры. Это, в свою очередь, требует создания гипотезы о причинах формирования такого сложного этнического конгломерата и социальных механизмах его дальнейшего существования; 2) продолжает сохранять актуальность поиск реальных следов оседания Салтовского населения, важно также разъяснение причин и механизмов этого процесса (если он, действительно, имел место); 3) новые нумизматические находки, а также публикации серий импортных предметов предоставляют возможности для создания моделей торговых связей региона (а именно определение основных торговых путей и уточнение направлений их использования); 4) важно также, учитывая определенный набор археологических артефактов, от декларативных утверждений о наличии добрососедских отношений между левобережными славянами и алано-болгарами хазарской лесостепи, перейти к формулировке рабочей гипотезы, отражающей реальный характер и социальные механизмы таких взаимоотношений; 5) наконец, отсутствие документально зафиксированных следов погромов на салтовских поселениях по-прежнему вынуждает к поиску убедительных объяснений причин исчезновения СМК в начале — первой половине X в.

Естественно, что решение этой группы проблем невозможно без использования новых методологий, появившихся в последнее время в исторической науке.

Таким образом, изменение методологических подходов в современной историографии и продолжающийся отход от формационной схемы требуют переосмысления или даже выявления новых проблем, характерных для истории Северо-Западной Хазарии.

К числу проблем подобного характера относятся:

1) Представление о потенциальной эволюции кочевых обществ и якобы неизбежной тенденции к оседанию. В советской историографии подобный процесс рассматривался как признак исторического прогресса в кочевой среде. Такой подход не учитывал особенностей развития кочевой культуры и экономики, напрямую обусловленных природными факторами. Вследствие этого игнорировались своеобразный менталитет и этнопсихология кочевничества, довлеющие над индивидуальным сознанием представителей степных народов в течение тысячелетий. Таким образом, закономерности, выявленные при изучении земледельческих обществ, искусственно переносились на кочевой мир. Преобладал линейный взгляд на историю и прогресс, обусловленный всеобщим распространением формационной схемы в исторической науке. В настоящее время такой подход представляется устаревшим и мало соответствующим реальной истории кочевых обществ.

2) Оценка общественных отношений, сложившихся в Хазарском каганате, как раннефеодальных. Последние исследования, проведенные как историками, так и археологами, не позволяют говорить о существовании феодализма [Кобищанов 1992, с. 57—72] в Восточной Европе в VIII—X вв¹⁷. Не выявлены признаки феодальных отношений и у населения лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры¹⁸. По всей видимости, эти отношения могут быть охарактеризованы как племенной строй. С точки зрения современных методологических подходов должна быть охарактеризована и социальная структура населения Северо-Западной Хазарии.

Следует отметить, что помимо сугубо научных Проблем, исследовательского или методологического характера, за советский период развития исторической науки накопился также ряд вопросов, связанных с прямым идеологическим воздействием государства. Так, отдельные историки, в ходе реконструкции раннесредневековой истории Восточной Европы, реализуя определенный идеологический заказ, приняли непосредственное участие в формулировке соответствующих идеологических концепций. Следы подобного политизированного подхода обнаруживаются даже в настоящее время.

Среди вопросов, решение которых обуславливалось идеологическими тенденциями, следует назвать, прежде всего, негативную оценку роли Хазарского каганата в истории Восточной Европы. Далее — резко отрицательное восприятие кочевников и кочевого образа жизни. Наконец, подозрительное отношение к факту международной торговли и лишенную историзма критику работорговли, процветавшей в Восточной Европе в VIII—X вв. и т. д.

Не всегда объективно интерпретировались источники при анализе взаимоотношений между славянами и другими народами в раннем средневековье. Довольно часто в исторических исследованиях преобладали тенденции панславизма. Соответственно, любой исторический прогресс связывался с творческими потенциями исключительно славянского этноса, при этом роль других народов либо умалчивалась, либо трактовалась как несущественная. Неоправданное благодушие проявлялось и в реконструкции модели межэтнических отношений в раннем средневековье. Так, вопреки историческим фактам, свидетельствующим об очень жестких, построенных, как правило, на силовых аргументах реалиях таких отношений, на ранее средневековье (явно или подспудно, осознанно или подсознательно) проецировались идеологические постулаты «социалистического интернационализма».

Таким образом, в настоящей работе ставится задача изучения истории Северо-Западной Хазарии на широком историко-культурном фоне, в контексте истории всей Восточной Европы и в связи с протекавшими там в раннем средневековье этногенетическими, социальными и прочими процессами. Большое внимание будет уделено проблемам торговли и торговых отношений, уровня и степени развития социальных и политических структур, формирования ранней государственности, контактам с соседними восточнославянскими племенами, формам, способам и направлениям влияния на все эти процессы соседних цивилизованных областей мусульманского Востока и православной Византии. Именно такое комплексное и контекстное исследование истории региона на основе параллельного использования данных всех возможных групп источников и представляется актуальным в настоящее время.

Отмеченный выше контекстный характер исследования обусловил достаточно сложную и в определенной степени дискретную структуру работы, отдельные элементы которой, видимо, нуждаются в специальном обосновании. Например, при работе над главой 1 «Население Северо-Западной Хазарии: этнические и социальные структуры» возникла потребность во введении специального параграфа 1.1. «Протоболгарский компонент в раннесредневековой истории Восточной Европы (дохазарский период)». Необходимость эта обусловлена двумя основными причинами. Во-первых, желанием определить некую точку отсчета для предстоящего исследования, показать ситуацию, на основе которой развивались геополитические и этносоциальные процессы, характерные для раннехазарского времени¹⁹ (последняя четверть VII — начало VIII вв.). Во-вторых, стремлением подчеркнуть тот факт, что этническая пестрота т.н. протоболгарского населения хазарского времени и, соответственно, поливариантность погребального обряда «грунтовых» (ямных) могильников Днепро-Донского междуречья имеют истоки в дохазарском (протоболгарской) периоде истории кочевников Юга Восточной Европы.

В свою очередь в главе 2. «Северо-Западная Хазария в геополитической системе Хазарского каганата» выделены специальные параграфы, в которых проводится анализ и критика содержания отдельных письменных источников X в. Это сообщение Константина Багрянородного о неких «девяти Климатах Хазарии», т.н. «Киевское письмо» и «текст Шехтера» — Кембриджский аноним. Анализ содержания названных документов необходим, прежде всего, для реконструкции геополитических условий, в которых находилось население Северо-Западной Хазарии в начале X в.

Сообщение Константина Багрянородного [Константин Багрянородный 1991, с. 37—53] обрисовывает эту ситуацию в целом. В частности, оно дает представление о врагах и союзниках Хазарии, о реальных (в отличие от обеих редакций т.н. «Ответа» Иосифа Хасдаи ибн Шапруту) границах Каганата на западе. Рассказ о «девяти Климатах», при том, что, по всей видимости, он не имеет прямого отношения именно к Северо-Западной Хазарии, проливает свет на внутреннее устройство позднего Хазарского каганата, а также на систему эксплуатации регионов, существовавшую в этом государстве. Поскольку Северо-Западную Хазарию предлагается рассматривать в качестве именно такого региона, то, соответственно, полученные сведения вполне применимы и к ее территории.

Источниковедческая критика т.н. «Киевского письма»²⁰ дает возможность для определения степени геополитического влияния хазарского государства на Среднее Подненровье. Как представляется, влияние это в X в. было сведено к минимуму господством русое как на Днепровском торговом пути, в самом Киеве, так и на Левобережье, в Днепро-Донецком междуречье. Понятно, что подобное положение дел не могло не влиять на население Северо-Западной Хазарии, усиливало и делало более опасной его военно-пограничную функцию.

«Текст Шехтера» — Кембриджский аноним [Голб, Прицак 1997, с. 128—142; Коковцов 1932, с. 113—123] позволяет реконструировать конкретику отношений между хазарами и русами в первой половине X в. в зоне Керченского пролива и Крыма. Этот регион был частью Волго-Донского, а также Доно-Донецкого торговых путей, существовавших в хазарское время. Его связь с Северо-Западной Хазарией выглядит весьма вероятной. По этой причине происходившие здесь события являются важным критерием для определения степени хазарского влияния в лесостепном Подонье-Придонечье.

В свете всего вышесказанного, реконструкция историко-географических представлений средневековых авторов о Волго-Донском и Доно-Донецком торговых путях, является не только актуальной, но и необходимой. Данной проблеме посвящена глава 3 «Керченский пролив и Дон в системе историко-географических реалий хазарского времени: по данным раннесредневековых восточных авторов». В данном разделе работы аккумулируются сведения арабо-персидских авторов о Керченском проливе и Доне, их представления о хазарском могуществе в этом регионе, сообщения о появлении и активной деятельности русов и т. д. Все эти данные существенно дополняют и уточняют информацию Константина Багрянородного, документов хазаро-еврейского происхождения и древнерусской летописи. В конечном итоге одновременное использование источников разного происхождения (византийского, арабо-персидского, хазаро-еврейского, древнерусского) дает надежду на большую объективность историко-географических реконструкций.

Без изучения средневековой арабо-персидской традиции, посвященной Дону, Волго-Донскому пути и окружающим их Народам, трудно было бы решать вопрос о локализации народа «буртас» (глава 4 «Буртасы и Северо-Западная Хазария: проблемы локализации и идентификации»). Сама постановка этого вопроса была продиктована необходимостью критики гипотезы Г.Е. Афанасьева. Последний настаивает на идентичности народа «буртас» арабо-персидских авторов²¹ и населения лесостепного (аланского) варианта СМК — Северо-Западной Хазарии [Афанасьев 19846; Афанасьев 1985; Афанасьев 1987; Афанасьев 1988; Афанасьев 1993]. Как представляется, соответствующие источники не дают права на подобную идентификацию. В то же время Г.Е. Афанасьев предлагает развернутую систему аргументации своей точки зрения, оказавшую влияние на некоторых специалистов, Опровержение этой аргументации на основе сопоставления данных письменных и археологических источников, поиск места для локализации реки, «Буртас», реконструкция исторической географии племенного союза «буртасов» в X в. оказались возможны только в масштабах специальной главы²².

Проблема работорговли, вынесенная на обсуждение в главе 5 «Работорговля как фактор развития исторического процесса в Восточной Европе в период существования Хазарского каганата (VIII—X вв.)», имеет, прежде всего, именно контекстный характер. Здесь поднимается сразу несколько взаимосвязанных и достаточно болезненных для отечественной (особенно для советского периода ее развития) историографии вопросов. К их числу относятся; сам факт существования работорговли в раннем средневековье, историческая оценка этого экономического, культурного и, во многом, цивилизационного явления; место в этом процессе славян и других аборигенов лесостепной и лесной зон Восточной Европы; роль русов в работорговле (что неизбежно влечет за собой решение вопроса об этносоциальной природе русов (росов, руси)); роль хазар и других кочевников в работорговле, развенчание мифа о кочевниках, как основных инициаторах и организаторах работорговли и т. д.

С самого начала хотелось бы подчеркнуть, что работорговлю можно рассматривать только как один из элементов цивилизационного процесса в Восточной Европе в раннем средневековье. Нет сомнений в том, что развитие экономики местных народов и племен, постепенный прогресс их общественного строя, формирование дружинного сословия, выделение ремесел и рост городов сыграли гораздо более существенную роль в образовании восточноевропейской государственности (Русь, Волжская Булгария), ее дальнейшем укреплении и развитии. Тем не менее, работорговля, о чем свидетельствуют источники самого разного происхождения (древнерусские, западноевропейские, арабо-персидские, еврейские, скандинавские), выступает в роли одного из признаков, составляющих, а иногда и катализаторов подобных эволюционных изменений. В этой связи работорговля может быть использована для оценки геополитического положения различных регионов: во-первых, вольно или невольно оказавшихся в ситуации противостояния между Хазарией и Русью и, во-вторых, в контексте международной торговли, вовлекавшей народы Восточной Европы в сферу интересов (прежде всего, интересов потребительского, хищнического, эксплуататорского характера) цивилизованных государств Средней Азии, Закавказья, Ирана, Ближнего Востока, Византии, Магриба и даже Кордовской Испании.

Как представляется, население Северо-Западной Хазарии не принимало участия в работорговле ни в качестве рабов, ни в качестве активных добытчиков «живого» товара или торговцев. Консервативное племенное устройство, с одной стороны, высокий уровень развития производительной экономики, с другой, особое географическое положение и особая военно-пограничная роль не способствовали распространению здесь подобного вида деятельности.

Соответственно, в главе 6 «Северо-Западная Хазария и Доно-Донецкий торговый путь в середине VIII — середине X вв.» проводится реконструкция той модели торговых отношений, которая представляется наиболее адекватной данным археологических и письменных источников. В этой заключительной главе так или иначе получают отражение все те результаты, которые были получены ранее (этносоциальная и военная структура населения Северо-Западной Хазарии; его место в системе управления Хазарского каганата; геополитическое положение на славяно-хазарском пограничье; комплекс сведений о Донском пути, Самкерце-Таматархе, Саркеле, переволоке; отрицательное решение вопроса о локализации буртасов в ареале СМК; данные о работорговле, о степени участия и роли в ней варяго-русских дружин и т. д.). Только комплексное представление о Северо-Западной Хазарии, Подонье-Придонечье в VIII—X вв. делает возможным отказ от распространенного в историографии убеждения о вхождении бассейна среднего и верхнего течения Северского Донца в зону восточной торговли, о его якобы промежуточной роли в торговле между «востоком» и славянами Днепровского Левобережья. Это, в свою очередь, определяет непривычный для населения Хазарского каганата (связанного, в целом, с Волго-Каспийским путем и восточной торговлей) характер использования Доно-Донецкого торгового пути, его южную, по всей видимости, византийскую, ориентацию.

Возможности для участия населения Северо-Западной Хазарии во всех обозначенных выше глобальных процессах определялись, прежде всего, его составом, его этнической и социальной структурой. С выяснения этого вопроса и начинается настоящее исследование.

Примечания

1. Клады, обнаруженные в бассейне верхнего течения Северского Донца (именно клады, а не отдельные куфические монеты из салтовских погребений), датируются, в лучшем случае, первой половиной X в. В это время в регионе кардинально меняется геополитическая ситуация. Вероятно, начинают меняться и этнический облик, и государственная принадлежность населения лесостепного Придонечья. Таким образом, клады эти следует связывать уже не с алано-болгарами и Северо-Западной Хазарией, а с левобережными славянами — северянами, находящимися в контексте политики Древнерусского государства, киевского княжеского рода.

2. В последнее время среди специалистов получила преобладание именно такая точка зрения. Поход Святослава 965 г., освещенный в ПВЛ, и поход русов 969 г., описанный Ибн Хаукалем, разделяются и рассматриваются как разные события. Святослав совершил поход на вятичей, находившихся на Оке и верхнем Дону, затем на Саркел, «ясов и касогов». В 969 г. поволжские русы разгромили хазар, буртасов, болгар и разграбили Итиль. После этого жители Итиля бежали на острова Каспийского моря и в Дербент, а город уже не восстанавливается. В дальнейшем контроль над хазарским наследием в низовьях Волги устанавливает Хорезм [Коновалова 2003, с. 171—190].

3. Еврейско-хазарская переписка, «текст Шехтера» — Кембриджский аноним, «Киевское письмо», трактат Константина Багрянородного «Об управлении империей» и связанный с литературным творчеством этого же императора «Продолжатель Феофана», труды ал Мас'уди, ал Истахри, Ибн Хаукаля и т. д.

4. В.С. Аксенова, А.В. Крыганова, В.В. Скирды, Черниговой Н.В. и т. д.

5. Название грунтового протоболгарского могильника, расположенного напротив Верхнесалтовского археологического комплекса, на другом, левом берегу Северского Донна — Нетайловка — укоренилось в историографии и стало привычным и узнаваемым для специалистов. В этой связи, дабы избежать недоразумений и путаницы, в работе будет использоваться именно это название. Тем не менее, настоящее название села, давшего имя данному памятнику — Металловка (Харьковская обл., Волчанский р-н, Старосалтовский сельсовет).

6. Например, известного еще античной географии названия Дона — Танаис и того, что определяли этим термином арабо-персидские авторы; описательного арабского названия «нахр ас сакалиба» — «река славян» и особенностей его применения в разные периоды развития «арабской географии» и т. д.

7. Карта дана по Малому атласу СССР [Малый атлас...1973, с. 31].

8. Библиография, связанная с общехазарской проблематикой, огромна. Этот факт подчеркивал еще М.И. Артамонов в 1962 г. [Артамонов 1962, с. 28—32], в настоящее время, по крайней мере, в этом вопросе с ним вполне солидарен П. Голден [Голден 2005, с. 30]. Среди библиографических обзоров, вышедших в последнее время на русском языке, следует назвать работу А.А. Астайкина [Астайкин 1996, с. 623—635]. Среди зарубежных изданий наи-алее серьезными считаются обзоры, выполненные Д. Моравчиком [Moravcsik 958, p. 81—86], А. Ярмолинским [Yarmolinsky 1938, p. 695—710; Yarmolinsky 959, p. 237—241], Б. Вайнрибом [Weinryb 1963, p. 111—129]. Подробные библиографические и историографические обзоры содержатся также в работах. П. Голдена [Golden 1980. Vol. 1; Golden 1992, p. 92—104; Голден 2005, с. 27—28].

9. О значении и организационной подготовке этого важного научного мероприятия писалось настолько много, что нет никакой необходимости повторять уже многократно сказанное. Среди последних работ см., например, статью В.К. Михеева во II томе Хазарского альманаха [Михеев 2004, с. 187—193].

10. Последняя проверка тезиса о возможной преемственности культуры населения Восточноевропейской степи и лесостепи эпохи Великого переселения народов и салтовской культуры привела так же к отрицательному результату. А.В. Комар в 2002 г. убедительно показал, что такой взаимосвязи не существует [Комар 2002, с. 15].

11. «...С.А. Плетнева, старейшина хазарской археологии и, на самом деле, археологии всей западноевразийской степи...» [Голден 2005, с. 53].

12. Один из ведущих специалистов в области хазарской истории и источниковедения П. Голден характеризует эту работу В.К. Михеева как «...ценное и содержательное исследование» [Голден 2005, с. 52].

13. Следует отметить, что В.К. Михеев всегда очень осторожно относился к использованию термина «феодализм» в ходе характеристики общественных отношений салтово-маяцкого населения лесостепи. Он отмечал, что «...если такое развитие действительно имело место, то едва ли оно выражалось в том, что отдельные лица или семьи платили налоги непосредственно конкретным феодалам или даже государству как выразителю их корпоративных интересов. Скорее, они уплачивали сразу целыми группами населения, что собственно и позволяет характеризовать подобные отношения как вассально-даннические раннефеодального типа, поскольку одним, из признаков последних является то, что они представляют собой не индивидуально-семейную, а Коллективную форму зависимости...» [Михеев 1991, с. 49].

14. В этой же связи О.М. Приходнюк указывал на методологическую несовместимость понятий «археологическая культура» и «государство»: «...такое явление как археологическая культура является категорией, отображающей этнокультурные явления догосударственного периода. Государственные социальные образования определяются как цивилизации. Их характеризуют не только материальные остатки жизнедеятельности, как это характерно для догосударственных обществ, или реконструированные на их основе социально-экономические и этнокультурные факторы, но и типичный для классовых образований высокий уровень развития социального строя, культуры, образования и т. д., что характеризуется не столько выкопанными остатками материальной жизни, сколько письменными источниками, образцами произведений искусства, высокоразвитой светской и культовой архитектуры и др. В этой связи вызывает удивление тот факт, что на современном этапе развития археологии такие яркие цивилизации государственного типа, как иудейская Хазария, исламская Волжская Болгария и христианская Дунайская Болгария объединяются в археологическом отношении в одно целое...» [Приходнюк 2001, с. 80].

15. По мнению П. Голдена «в работе Новосельцева красиво суммировано и подитожено все, что мы можем сказать о хазарской проблеме на основе известных сейчас письменных источников» [Голден 2005, с. 53].

16. Такого же взгляда на степень развития хазарской экономики придерживался и Т. Нунен [Noonen 1995—1997, p. 254—318].

17. См., например, работу В.Я. Петрухина «Начало этнокультурной истории Руси IX—XI вв.». — Смоленск-М., 1995.

18. См.: Флеров В.С. К вопросу о социальной дифференциации в Хазарском каганате // Вопросы этнической истории Волго-Донья в эпоху средневековья и проблема буртасов. — Пенза. 1990; Афанасьев Г.Е. Донские аланы: Социальные структуры алано-ассо-буртасского населения бассейна Среднего Дона. — М., 1993. и т. д.

19. Само развитие этих процессов рассматривается в следующем параграфе — 1.2. «Ранние хазары в Днепро-Донском междуречье».

20. Документ, составленный в еврейской общине Киева в X в. [Голб, Прицак 1997, с. 17—23, 24—31, 36—48]

21. Ибн Русте, Гардизи, «Худуд ал Алам», Марвази, ал Мас'уди, ал Истархи, ибн Хаукаля и т. д.

22. Краткий критический отзыв А.Х. Халикова на гипотезу Г.Е. Афанасьева [Халиков 1985, с. 161—164], а также незамедлительно последовавший ответ на этот отзыв самого Г.Е. Афанасьева [Афанасьев 1985, с. 164—169] ясно показали, с одной стороны, ряд недостатков старых, традиционных подходов к решению проблемы идентификации и локализации буртасов, а с другой, необходимость более внимательного отношения к аргументам, выдвинутым Г.Е. Афанасьевым.