§ 9. Особенности взаимоотношений между Киевской Русью, печенегами и половцами в I—XI вв.

В контексте исследуемой темы диссертации, следует несколько слов сказать и о характере взаимоотношений между Русью и печенегами, а после разгрома которых, с половцами. Древняя Русь имела тесные контакты с кочевым народом — печенегами, с которыми Русь постоянно соприкасалась долгое время. Отношения с тюркоязычными печенегами, которые еще в начале X в. заняли причерноморские степи от Дуная до Дона, были также важной частью древнерусской внешней политики. С X до второй трети XI века Древней Руси приходилось отражать набеги печенегов, и подчас именно они, печенеги, рассматривались как первоначальные прототипы былинных образов врагов. Но, во-первых, имя печенегов столь же трудно было превратить в имя татар, как и половцев. Во-вторых, печенежские набеги еще в меньшей степени, чем половецкие позже не могли представлять смертельную опасность для Руси. Это был скорее разбой, чем настоящее противоборство. Наконец, в-третьих, половцы, как и печенеги, быстро и легко переходили от вражды к союзничеству и весьма часто выполняли для Руси роль наемного войска.

Правда, было несколько острых столкновений, например, в 920, 968, 972 и 1036 гг. печенегов с Русью. Они даже нападали на Киев — в 968 и 1036 гг. Но в высшей степени характерно, что и в том, и в другом случае нападения произошли во время отсутствия князей с их дружинами. Святослав в 968 году находился в Болгарии, а Ярослав в 1036-м — в Новгороде. В первом случае среди осаждавших Киев печенегов распространился ложный слух о неожиданном возвращении Святослава, и они немедленно удалились. Во втором же случае Ярослав действительно вернулся и наголову разбил печенегов. Известно, что в 1036 году Ярославом Мудрым было нанесено поистине сокрушающее поражение напавшим в очередной раз на Киев печенегам, которые постоянно своими набегами разоряли южные рубежи Древней Руси. Это воинственное племя, склонное превратить набеги на соседей в один из основных источников своего существования, в продолжавшийся более столетия период атаковало и Русь, и другие окрестные государства, включая Византийскую империю. После 1036 г. печенеги перестали быть серьезной военной силой.

Следует иметь в виду и то, что печенеги делились на две группы: с одной стороны, «тюркские печенеги», кочевавшие в степях южнее Руси и находившиеся с ней то в союзнических, то во враждебных отношениях; а с другой стороны, «хазарские печенеги», которые являли собой одну из составных частей Хазарского каганата, подобно аланам, болгарам, гузам. М.И. Артамонов, основываясь на собственных археологических исследованиях, доказал, что именно «хазарские печенеги» составляли военный гарнизон одной из главных хазарских крепостей — Саркела [53, с. 448, 449]. Такому же выводу пришел и другой видный историк и археолог Г.А. Федоров-Давыдов: «...хазарские печенеги... входили в состав Хазарского государства, кочевали на его территории и в ряде случаев использовались хазарской администрацией как военные отряды., в главной части Саркеля, там, где располагался гарнизон, жили не сами хазарские воины, а отряд наемников, возможно, печенегов» [221, с. 137]. В связи с этим следует подчеркнуть, что печенеги, вошедшие в состав Хазарского каганата, представляли собой гораздо более существенную опасность для Руси, нежели печенеги, кочевавшие сами по себе.

Тот факт, что ни печенеги, ни впоследствии половцы не могли угрожать самому бытию Руси, имеет, как было сказано выше, вполне определенное объяснение: эти этносы не обладали сколько-нибудь сложившейся государственностью, которая была бы способна организовать и направить всю силу этноса на молодое государство — Киевскую Русь (как неоднократно пытался сделать Хазарский каганат, подчиняя своему влиянию целую группу различных этносов).

Казалось, что после разгрома могущественного и грозного соперника Руси — Хазарского каганата — и менее опасного — печенегов, наступит затишье, но этого не случилось. Вновь на южных рубежах Киевской Руси появились новое беспокойное кочевое племя (1050—1055 гг.), новая угроза в лице воинственных половцев, более сильных и беспокойных, чем кочевое племя печенегов. Именно в это время начинает править внук Ярослава Мудрого — князь Владимир Мономах (1053—1125). Владимиру Мономаху не только удалось укрепить единство Древней Руси, но и в области внешней политики отразить опасность, грозившую Южной Руси со стороны половцев. Так, Мономах сумел нанести ряд тяжких поражений половцам и заставил их прекратить набеги — одна из орд во главе с сыном Шарукана Отроком была даже вынуждена уйти из Подонья на Северный Кавказ. Кроме того, Владимир Мономах укрепил родственные связи, создав так называемые «государственные браки»: сам женился на дочери английского короля, обручил своего сына Мстислава с дочерью шведского короля, дочь Евфимию — с венгерским королем, а сыновей — Юрия Долгорукого и Андрея — с дочерьми половецкого хана Аепы и внучками Тугорхана, и, наконец, сына Ярополка — с осетинской княжной. Стали обычной практикой после этого браки русских князей с дочерьми ближайших соседей — половецких ханов.

Следует отметить, что масштабы и сам характер столкновений между Русью и половцами (ранее между Киевом и печенегами), начавшиеся примерно в 1050-е гг., не могли быть сравнены с мощью и характером столкновений между могущественной Хазарской империей и Русью, поэтому столкновения с половцами не могли породить героический былинный эпос. Столкновения с половцами несли характер воинского соперничества, охота друг за другом, которая могла в любую минуту обернуться союзом, совместными действиями и даже прямой дружбой [110, с. 176]. В этом отношении очень выразительно одно из сообщений в «Поучении» Владимира Мономаха, который являл собой, несомненно, образ главного героя всей полуторавековой борьбы с половцами. Поведав о своих многочисленных столкновениях с половцами, он не без гордости писал в заключение: «И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать... раздаривал много скота и много одежды своей. И отпустил из оков лучших князей половецких столько: Шаруканевых двух братьев, Багубарсовых трех, Осеневых братьев четырех, а всего других лучших князей сто» [35].

Разумеется, отношения с половцами нередко приводили к тяжким жертвам и бедам. Однако в противоборстве с половцами никогда не было даже и намека на потерю Русью независимости, не говоря уже ее гибели. Известный историк В.Т. Пашуто подчеркивал: «В целом половецкие набеги охватывали около 1/15, главным образом степной, части страны... ни Галич, ни Полоцк, ни Смоленск, ни Новгород, ни Суздаль не были для них досягаемы, а в Киев, Чернигов и Переяславль они вступали лишь в качестве княжеских наемников» [156, с. 98]. Русские князья нередко нанимали половцев для нападения на своих единоплеменных соперников. Русь рассматривала половцев как некое приложение, как ее часть, но никогда как смертельных врагов государства, в отличие от Хазарского каганата.

Историк и филолог В.В. Кожинов [110] заметил, что редколлегия содержательного коллективного труда о составных частях Древней Руси — «Древнерусские княжества X—XIII вв.» (1975) — поступила совершенно правильно, включив в труд, наряду с главами «Киевская земля», «Черниговская земля» и т.д., и главу «Половецкая земля». Ее автор С.П. Плетнева пишет, что с 1055 года «началась сложная, полная браков и битв, набегов и военных союзов совместная двухсотлетняя история двух народов» [169, с. 260—267]. Характерную запись об особенностях русско-половецких отношениях высказала в своей монографии Е.Ч. Скржинская, обратив внимание на то, что «половцы с середины XI до середины XIII в. были постоянным элементом истории Киевского государства... половцы, при всей серьезности и опасности встреч с ними, стали, если можно так выразится, обыденным явлением русской жизни» [204, т. 46, с. 255, 259]. И конечно, здесь нельзя не сослаться и на опубликованную впервые еще в 1947 г. работу крупнейшего тюрколога В.А. Гордлевского о произведении «Слово о полку Игореве» [76], в которой решительно оспаривалось представление о половцах как о непримиримых, смертельных врагах Руси. В этой работе в частности утверждалось, что после первых действительно острых столкновений «взаимоотношения между народами, русскими и половецкими, были и более тесные, и более дружественные, они вросли в повседневный быт» [там же, т. 3, с. 487]. Наконец, другой исследователь «Слова о полку Игореве» А.Н. Робинсон писал, что «отношения русских и половцев развивались в виде постоянно чередовавшихся взаимных набегов и союзов, нередко скреплявшихся династическими браками» [187, с. 202].

Таким образом, можно сделать вывод о том, что в общем вся история взаимоотношений русских и половцев, пришедших в южнорусские степи в середине XI в. из глубин Азии (из Прииртышья), ясно свидетельствует о способности русских установить — при всех имевших место противоречиях — равноправные отношения с, казалось бы, совершенно не совместимым с ними, чуждым кочевым народом. Сама борьба русских князей с половецкими ханами, пусть нередко принимавшая острейшие формы, едва ли решительно отличалась от борьбы тех или иных враждующих русских князей между собой. Столкновения с половцами несли характер воинского соперничества, охота друг за другом, которая могла в любую минуту обернуться союзом, совместными действиями и даже прямой дружбой, но никогда половецкие набеги не могли быть угрозой суверенитету Киевской Руси, а тем более Северной Руси.

И последнее, о чем следует сказать в контексте наших исследований, это о характере взаимоотношений между Византией и Западным миром. По нашему мнению, версии о ложном толковании походов руссов на Византию (в т. ч. и после разгрома Каганата), как якобы агрессивных атак Руси против Империи, сложилось в XVIII—XIX вв., когда преобладала долгие годы (после петровской эпохи) негативная точка зрения на русско-византийские отношения. Хотя до XVIII в. Византия в русском самосознании воспринималась на Руси в самом положительном духе. Общепризнанно позитивное значение приятия Русью в 988 году христианства (православная вера) от византийской церкви, которая продолжала сохранять самые дружеские отношения с Византийской империей даже после того, как в 1204 г. Византия временно пала под первыми ударами латинян-крестоносцев — «западных варваров». Через восемь столетий после разгрома Рима — в Византию («Новый Рим») вторглись далекие потомки тех самых крестоносцев. В основанной на многолетних изысканиях книге М.А. Забарова «Крестоносцы на Востоке» (1980) сообщается в частности: «В разрушительных оргиях погибли... замечательные произведения античных художников и скульпторов, сотни лет, хранившиеся в Константинополе. Варвары-крестоносцы ничего не смыслили в искусстве. Они умели ценить только металл. Мрамор, дерево, кость, из которых были некогда сооружены архитектурные и скульптурные памятники, подвергались полному уничтожению. Впрочем, и металл получил у них своеобразную оценку. Для того чтобы удобнее было определить стоимость добычи, крестоносцы превратили в слитки массу расхищенных ими художественных изделий из металла. Такая участь постигла, например, великолепную бронзовую статую богини Геры Самосской... Был сброшен с постамента и разбит гигантский бронзовый Геркулес — творение гениального Лисиппа (придворного художника Александра Македонского)... Западных вандалов не остановили ни статуя волчицы, вскармливающей Ромула и Рема.. ни даже изваяние Девы Марии, находившееся в центре города. В 1204 году западные варвары уничтожили не только памятники искусства. В пепел были обращены богатейшие константинопольские книгохранилища... произведения древних философов и писателей, религиозные тексты, иллюмированные евангелия. Они жгли их запросто, как все прочее... Византийская столица никогда уже не смогла оправиться от последствий нашествия латинских крестоносцев» [89, с. 250—252]. Но что странно, так это то, что у этих западных вандалов была собственная архитектура, церковная живопись, скульптура, письменность, а следовательно, трудно сразу понять логику поведения крестоносцев. В чём же причина?

Причина вандализма крестоносцев Запада заключалась не в ненависти к культуре, а во враждебности по отношению именно к Византии. Чтобы убедиться в правоте данного тезиса, достаточно привести слова основоположника ренессансной культуры Запада — Франческо Петрарки (которого не заподозришь в недостатке культуры!). Через полтора столетия после захвата Константинополя крестоносцами (в 1352 году был очередной удар по Византийской империи) Петрарка писал в своем послании «Дожу и Совету Генуи» [Ф. Петрарка. Книги о делах повседневных. XIV, 5. — Перевод В.В. Бибихина]. что он «очень доволен разгромом лукавых малодушных гречишек» и хочет, «чтобы позорная их империя и гнездо заблуждений были выкорчеваны вашими (то есть генуэзскими) руками, если только Христос изберет вас отмстителями за свое поношение и вам поручит возмездие, не к добру затянутое всем католическим народом» [160]. Если вспомнить поведения Владимира Святославовича в Херсонесе, который никакого урона городу не нанес, то станет ясно, что отношение Запада и Руси к Византии были принципиально различным.

Кстати сказать, тот факт, что Византия сыграла грандиозную роль в развитии самого Запада, не могут полностью игнорировать никакие ее критики. Так, по словам Гердера Иоганна Готфрида, «благодеянием для всего образованного мира было то, что греческий язык и литература так долго сохранялись в Византийской империи, пока Западная Европа не созрела для того, чтобы принять их из рук константинопольских беженцев», и даже «венецианцы и генуэзцы научились в Константинополе вести более крупную торговлю... и оттуда перенесли в Европу множество полезных вещей», — например, мыть руки перед едой, менять одежду, принимать ванну, строить канализации и т.д. («Идеи к философии истории человечества». — М., 1977, с. 499).

Впрочем, и признавая «заслуги» Византии в развитии Запада и мира в целом, западные идеологи тем не менее всегда были готовы объявить ее тысячелетнюю историю «уродливой» и бесперспективной. И это западное неприятие Византии основывалось не только на том, что она была идеократическим государством; Запад отталкивала и евразийская суть Византийской империи, ибо даже самые «гуманистические» идеологи не были свободны от своего рода «западного расизма». Вот ещё один выразительный пример того же Франческо Петрарки. В 1362—1368 гг. (за несколько лет до Куликовской битвы) Петрарка жил в Венеции, куда пираты-купцы свозили тогда из Причерноморья множество рабов; это были, как нам известно, люди, принадлежавшие к различным народам Кавказа, а также половцы и — в меньшей мере — русские. Многие из этих людей были христианами. Но Петрарка, чей гуманизм простирался только на народы Запада (он ведь и самих греков именовал «малодушными гречишками»), писал об этих людях как о неких полуживотных: «Диковенного вида толпа мужчин и женщин наводнила скифскими мордами прекрасный город... (Венецию)». И выражал свое настоятельное пожелание, чтобы «не наполнял бы мерзкий народ узкие улицы, а в своей Скифии... по сей день рвал бы ногтями и зубами скудные травы» [160, с. 322].

В Византии же никто не усматривал в людях, принадлежавших к народам Азии и Восточной Европы, «недочеловеков», и любой человек, исповедующий христианство, мог занять в Империи любой пост и достичь высшего признания: так, император Лев III Великий (VIII в.) был сирийцем, Роман I Лакапин (X в.) — армянином, а патриарх Константинопольский Филофей (XIV в.) — евреем.

Между тем тот же прославленный западный гуманист Петрарка отказывал в высшем «благородстве» даже и самим грекам, утверждая, что-де «никакой самый наглый и бесстыжий грек не посмеет сказать ничего подобного», а «если кто такое скажет, пусть уж говорит заодно, что благороднее быть рабом, чем господином» [там же, с. 325].

Гердер, живший через четыре столетия после Петрарка, не был склонен к такому неприкрытому неприятию инородцев, но, рассуждая об «омерзительной византийской истории», он все же счел необходимым сказать, что в основу этой истории легла «та злосчастная путаница, которая бросила в один кипящий котел... и варваров, и римлян» («Идеи к философии истории человечества». — М., 1977, с. 500). Таким образом, и для западных идеологов XVIII в. был неприемлем многоплеменный евразийский «котел» Византии.

Одним словом, в западной идеологии не только царило принципиально негативное восприятие Византии, но и отрицалось по сути дела само ее право на существование, как сегодня порой отрицается Западом право отношения современной России на самостоятельный путь развития. И поглощение Византии в XV в. Османской империей Запад воспринимал как совершенно естественный итог.

Иначе говоря, Византийская империя прекратила существование не в силу некой своей внутренней несостоятельности; она была раздавлена беспощадными жерновами Запада и арабского Востока: такому двустороннему давлению едва ли бы смогло противостоять какое-либо государство вообще.

Таким образом, можно с полным основанием утверждать, что отношение Запада к Византийской цивилизации, сформировавшаяся негативная точка зрения на историю Византии вообще прямо и косвенно перекочевала в начале XVIII в. (после петровской эпохи) в Россию и сложилась окончательно негативная точка зрения на русско-византийские отношения в период XVIII—XIX вв. Хотя благодаря летописным и зарубежным источникам, а также последним исследованиям историков, многие работы которых были упомянуты в настоящей диссертации, показывают, что до XVIII в. Византия в русском самосознании воспринималась на Руси в самом положительном духе, в том числе и общепризнанное позитивное значение приятия Русью христианства от византийской церкви.

Таким образом, на основании вышеизложенной главы можно сделать следующие выводы: во-первых, согласно новейшим исследованиям, характер русско-византийских отношений после разгрома Хазарии не обострился в худшую сторону, а наоборот, улучшился, особенно после принятия Русью в 988 году православного христианства, стали углубляться не только политические связи, но и быстро развиваться торговые, культурные и религиозные взаимоотношения. Кроме того, в высшей степени существенно, что принятие Владимиром и Русью христианства совершилось не в силу воздействия со стороны Византии (как это было во многих землях, подчинившихся ей), но по собственной воле Руси; во-вторых, походы русов были направлены не против Византии как таковой, а против конкретных сил в Империи, боровшихся с той византийской властью, которую на Руси считали законной, т.к. в истории Византии было множество внутренних конфликтов, жестоких войн за власть между теми или иными «претендентами». Когда Русь вошла в теснейший союз с Империей, она не раз достаточно весомо выступала в поддержку византийских правителей в борьбе за законную власть; в-третьих, ложное толкование походов руссов на Византию, как якобы агрессивные атаки Руси против Империи, сложилось в XVIII—XIX вв., когда преобладала долгие годы (после петровской эпохи) негативная точка зрения на русско-византийские отношения. Большую роль в этом сыграла западная точка зрения на историю Византии вообще (хотя до XVIII века Византия воспринималось Русью самым положительным образом); в западной идеологии издавна царило не только принципиально негативное восприятие Византии, но и отрицалось по сути дела само ее право на существование, как сегодня отрицается Западом право современной России на самостоятельный путь своего развития. И не случайно поглощение Византии в XV в. Османской империей Запад воспринимал как совершенно естественный итог; в-четвертых, масштабы и сам характер столкновений между Киевской Русью и печенегами, а позже с половцами, начавшихся примерно в 1050-е годах не могли быть сравнены с мощью и характером столкновений между могущественной Хазарской империей и Русью. Набеги печенегов и половцев носили скорее характер разбоев, чем настоящее противоборство, воинского соперничества, охота друг за другом, которая могла в любую минуту обернуться союзом, совместными действиями и даже прямой дружбой. Русь рассматривала половцев как некое приложение, как ее часть, но никогда как смертельных врагов государства; и наконец, можно с полной уверенностью сказать, что во второй половине 980-х годов Русь являла собой мощную силу: ведь несмотря на все величие Византийской империи, Киев стал «покровительствовать» Империи, а не наоборот.