Глава VII. Маяцкое поселение как историко-культурный источник (вместо заключения)

Остатки материальной культуры, которые удается проследить и осмыслить на археологических памятниках, как прав идо, очень неполно отражают истинное развитие этой культуры. Особенно мало материала получают археологи в тех случаях, когда поселение было оставлено жителями, успевшими уйти от разграбления и гибели, унести с собой весь скарб. Именно с такой ситуацией мы столкнулись на Маяцком поселении, При реконструкции бытовой культуры, строительных и ремесленных навыков приходится исходить из очень скудных и отрывочных материалов, которые дали самые общие представления о жизни, хозяйстве и экономике поселения.

Первый существенный факт, наличие которого можно уверенно констатировать, — это размеры поселения, занявшего громадный мыс, почти недоступный со стороны Дона и Тихой Сосны. Размеры поселения, слабая насыщенность его находками, практическое отсутствие культурного слоя сближает его с основной массой поселений хазарского времени, а сооружение на его территории крепости — со всеми памятниками, расположенными в тихососнинском «протуберанце» лесостепного варианта. Мы знаем, что отсутствие культурного слоя большинство исследователей объясняло наличием значительного количества помоек, в качестве которых обычно использовались старые хозяйственные ямы, заброшенные владельцами по той или иной причине. Таким образом, чистоплотность обитателей поселения как будто не вызывает сомнений. Даже золу из ежедневно чистящихся очагов хозяйки ссыпали в специальные зольные кучи, но этот обычай объясняется скорее всего не стремлением к чистоте (во всяком случае, не только этим), а общепринятым на поселении религиозным обрядом, на котором мы остановимся ниже.

Жилища за редким исключением были обычными полуземлянками, углубленность их котлованов в меловой материк различна, причем колебания этой величины в разных жилищах весьма значительны: от 0,15 до 1 м, Материк представлял собой меловой скальный монолит, в котором котлованы вырубались одним из самых распространенных в Хазарии орудий — так называемой мотыжкой. Это было кельтовидное железное орудие, насаживавшееся на Г-образную рукоять. Очевидно, орудия эти быстро стачивались, поскольку технология их изготовления ограничивалась простейшими приемами ковки, иногда сварки с последующей заточкой лезвия (Толмачева, 1991, с. 190—191). Быстрая потеря рабочих качеств приводила к тому, что изготовляли их в большом количестве и часто выбрасывали, так как железо, из которого они ковались, было малокачественным, непригодным для большинства других железных предметов. Пожалуй, мотыжки — одна из наиболее распространенных и частых находок в могильниках: ими вырубались в материке катакомбы, и использованные, затупившиеся орудия оставлялись, очевидно ритуально, в камере с покойником. Попадались они довольно часто и на поселениях. Ареал их очень широк — вся евразийская степь, во времени они изменялись мало, хотя и просуществовали в качестве одного из основных орудий труда почти тысячелетие: с первых веков I тыс. до XII—XIII вв. (Археология СССР. 1981, рис. 19, 24, 26, 28, 30, 33, 36, 62, 74, 90, 94). Следы обтески стен котлованов мотыжками с шириной лезвия в 4—5 см были неоднократно прослежены. С особенной старательностью обрабатывался пол жилищ. Это дает основание говорить о том, что пол не застилался деревянным покрытием. Ни в одном из раскопанных жилищ на полу не было никаких следов глиняных подмазок, что свойственно синхронным славянским жилищам. Аккуратно вырубленные в полу круглые и особенно прямоугольные ямки для столбов, поддерживавших кровлю и дверь, а также служивших основой облицовки стен, свидетельствует о том, что деревянные конструкции были прекрасно обработаны и, очевидно, абсолютно точно соответствовали ямкам, в которые вставлялись. Иногда они закреплялись дополнительно в специальные желобки, вырубленные в стенах котлована и соответствовавшие размерам и форме вставлявшихся в них столбов, обычно кровельных, требовавших устойчивости. Стены котлованов облицовывались досками, желобки от нижнего «венца» которых изредка прослеживались в полу вдоль стен котлованов. Судя по этим желобкам, толщина досок не превышала 3—4 см. Доски в одних случаях закладывались за столбы, обычно отстоявшие от стенок примерно на то же расстояние (3—5 см). Тогда же, когда столбы заглублялись в стены, доски, видимо, прибивались к ним. Поскольку в котлованах ни разу не было обнаружено гвоздей, скрепление досок со столбами производилось скорее всего деревянными гвоздями-заклепками. Конструкцию кровель восстановить значительно труднее. Можно предполагать по ямкам от столбов, что небольшие жилища чаще имели двускатные крыши, с крупные постройки — высокие конические.

Итак, несмотря на отсутствие, за редким исключением (постройка 24) остатков деревянных конструкций в котлованах, только по многочисленным ямкам от них мы можем судить о том, что жители поселения прекрасно освоили деревообрабатывающее производство, пользуясь при строительстве домов не только грубо обтесанными столбами но и различной толщины досками (иногда сколотыми с бревен плаха ми), по-видимому, с ровной (заглаженной) поверхностью.

Следует сказать, что строительные приемы использовались жителя ми и для сооружения хозяйственных построек: «погребов» и ям. Те и другие вырубались в материке значительно глубже котлованов жилищ, на стенках многих из них также видны следы обтески мотыжкой. Деревянные конструкции в погребах те же, что и в жилищах, и кровли их отличались значительно большей массивностью. Не исключено, что столбы внутренних перегородок в этих постройках играл значительную роль в укреплении тяжелых кровель, хорошо сохранявших, вероятно, ровную, и зимой и летом прохладную, температур внутри погребов. Эта же цель преследовалась строителями и при большом заглублении котлованов и хозяйственных ям. В ямах никаких следов дерева, естественно, не было обнаружено, поскольку пере крытая над ними стояли на поверхности. Следует отметить, что вырубка в материковой скале этих нередко громадных зернохранилищ производилась весьма искусно. Ямы всегда были в плане правильно круглыми, стенки у большинства больших ям плавно расширялись к плоскому, «отглаженному» дну. Менее крупные ямы нередко выдалбливались в форме столовых сосудов (кувшинов и кружек), как бы «вставленных» в материк. У некоторых были даже «носики» — неглубокие выемки у устья, служившие, возможно, вентиляционными отверстиями.

Наиболее важным в доме всегда бывало отопительное устройство. В маяцких жилищах оно помещалось, как правило, в центральной части пола. В подавляющем большинстве это были открытые «тарелкообразные» очаги, т.е. круглые в плане углубления. Иногда в малых жилищах очаги совсем не углублялись (кострообразные очаги). Еще реже попадались очаги прямоугольные в плане. Обычно как на Маяцком поселении, так и на других однокультурных синхронных памятниках это простейшее устройство не сопровождалось никакими дополнительными усовершенствованиями. Только в исключительных случаях поверхность очагов обмазывалась глиной, окружалась глиняными валиками или камнями. Причем обложенные камнями очаги нередко смещались из центра к стенке или в один из углов, видимо, теряя свое доминирующее положение. Характерно, что в углах домов этого и других поселений степняков ставились и славянские печи-каменки.

Известно, что расположенный в центре очаг представлял собой символ единения, мира и благоденствия семьи и был предметом особенного почитания (Плетнева, 1967, с. 57—58). Мы знаем, что зола из него также была почитаема и священна — ее собирали в специальные кучи поблизости от дома, которые превращались как бы в семейные «святилища». Почитаемый очаг в центре нередко ставился даже в тех жилищах, в которых в углу сооружали печь-каменку.

По периметру очага напротив друг друга в пол вбивались два довольно массивных кола. На них опиралась перекладина, на которой подвешивали железный казан, а чаще весьма популярный в то время глиняный котел с внутренними ушками. Казаны обычно подвешивались на железных крюках, а котлы — на ремнях или даже веревках. Для предохранения их от огня были изобретены внутренние ручки или ручки-раковины. Это изобретение еще долго использовалось в степях — самые поздние котлы с внутренними ушками относятся к XIII—XIV вв. (на памятниках Молдавии, Румынии, Венгрии).

Помимо очагов с приочажным устройством и печей в интерьер жилищ нередко входили небольшие хозяйственные ямы, вокруг которых имелись следы (выемки в полу) перекрывавших их квадратных дощатых крышек. Еще одним компонентом интерьера были лежанки. Они были материковые — в виде останцовых выступов вдоль одной из стен, а чаще деревянные «нары», опиравшиеся на столбы. Последние были более выгодны, поскольку под ними оставалось довольно значительное пространство, которое можно было использовать в качестве пристенных сундуков или шкафов.

Прослеживаемые в полах тонкие и неглубокие желобки, возможно, служили ложами вентиляционных трубочек, а довольно многочисленные ямочки от столбиков (колышков) были следами ножек какой-то мебели. Она, видимо, часто переставлялась и поэтому невозможно по расположению многочисленных маленьких ямок определить размеры и форму (назначение) закрепляемых в полу предметов. Характерным для маяцких жилищ является отсутствие в них гончарных кругов: чашевидных небольших ямок с глубокой, часто квадратной ямкой в центре от вбитого осевого кола круга. Такие ямки встречались в каждом четвертом исследованном жилище на Дмитриевском поселении. Здесь же остатки гончарного производства были обнаружены только в одном наземном подсобном помещении, а основания аналогичных, но значительно более крупных кругов — в мастерских гончарного участка на краю поселения.

Расположение очагов в центре пола, конусовидные крыши, а нередко небольшая заглубленность котлованов, немного округлая форма (с загругляющимися углами) некоторых из них позволяют, как нам кажется, искать аналоги и этим особенностям в кочевническом степном мире и считать их старыми, ставшими традиционными приемами строительства. На Маяцком поселении хорошо видно, как активно эти особенности отмирали: основания домов все более углублялись, в плане большинство домов было правильно прямоугольными, а стены — дощатыми на крепком каркасе (в отличие от синхронных им степных турлучных жилищ на жердевом каркасе). Только освещенное древней религиозной традицией место очага по-прежнему оставалось центральным в абсолютном большинстве жилищ. Это не означает, что жители Маяцкого поселения и всего лесостепного варианта (в основном аланского) были недавними кочевниками, но трудно отрицать их далекое кочевническое прошлое, в котором очаг был одним из наиболее почитаемых бытовых объектов, находившихся под покровительством домашнего божества или же являвшихся воплощением этого божества.

Однако сохранившиеся древние традиции не тормозили общего развития строительного дела на поселении, что достаточно выразительно прослеживалось в открытых нами котлованах различных построек, Следует особенно подчеркнуть, что строители прекрасно овладели приемами обработки камня: умели вырубать необходимые, иногда довольно сложные объемы в материковой скале, затем при необходимости «отглаживая» поверхности. Это дает нам основание уверенно говорить о том, что строителями белокаменной крепости были жители этого поселения. Они вырубили в скале глубокий ров с ровными стенками и дном, они же изготовили тысячи великолепных блоков, различных по размерам и формам, соорудили внутри панцирей сложный деревянный каркас, скреплявший глиняное и щебневое заполнение крепостных стен (Василева, 1990). Хорошо осведомленные о свойствах материкового хрупкого мела затвердевать на воздухе, строители смело использовали белокаменные блоки для облицовки стен. Учитывались при строительстве и свойства бесфундаментной кладки давать осадку. Для предотвращения этого панцири были поставлены не прямо на дерн, а на подстилающие доски. Кроме того, дощатые прокладки укладывались в стену через каждые три ряда блоков, что являлось прекрасным амортизирующим средством. Впрочем, и сам мягкий дерн служил той же цели и к тому, же был водопроницаем, что предохраняло внутреннюю огражденную стенами площадку от заболачивания — скопления в ней талой и дождевой воды (Афанасьев, 1984б, с. 31—32, сл.).

Все эти знания и архитектурные приемы были хорошо известны жителям и учитывались ими не только при постройке крепости, но, очевидно, и в значительно менее капитальном строительстве бытовых зданий.

Таким образом, архитектурно-строительная техника в этом отдаленном от основных хазарских центров уголке находилась на достаточно высоком уровне. Обладая необходимыми знаниями, обитатели поселения могли построить крепость и простой дом, многоярусное святилище и погреб, вырыть хозяйственную яму и сложную катакомбу с разноплановыми дромосами.

Другим видом ремесленного производства и связанных с ним сведений было гончарство. Маяцкие гончарные мастерские сосредоточивались в отведенном для них районе на окраине поселения. Гончары изготовляли самую разнообразную посуду, в том числе превосходные, требующие полного овладения ремеслом тарные чернолощеные пифосы и пифосы-кувшины. Следует сказать, что выбор места для мастерских сделан был вполне профессионально: учитывались все необходимые для производства компоненты — достаточно эластичная глина, мелкий песок на берегах ручейка и чистая родниковая вода. В главе V говорилось об искусно и продуманно выстроенных мастерских и небольших дренажных канавках, прорытых поперек склонов и предохранявших мастерские и печи от потоков талых вод, стекавших по склону. Открытые нами мастерские несомненно свидетельствуют о глубоких профессиональных познаниях маяцких гончаров, а изолированность от поселения — о выделении этого ремесла в самостоятельную производственную отрасль, специализировавшуюся на изготовлении товарной продукции, продававшейся как на самом поселении, так и в округе.

Подобные процессы охватили в то время всю Хазарию — от развитых экономически центров Таврики (Якобсон, 1979, с. 29) до лесостепных окраин этого государства.

Приходится пожалеть, что более нам не удалось обнаружить в раскопанных частях поселения и тем более в его окрестностях никаких остатков ремесленных или домашних производств. Тем не менее у нас есть некоторые косвенные данные о наличии здесь производства ювелирного ширпотреба. Выше мы говорили (гл. VI) о возможном возникновении здесь производства мелких ювелирных изделий. Попадавшиеся в погребениях мелкие вещи (серьги, перстеньки, поясные бляшки) свидетельствуют о сильном упрощении изготовления этих предметов, а своеобразная геометризация орнаментов — о возникновении нового художественного стиля. Появиться он мог только в работающей мастерской, ювелиры которой пытались подражать прежним традициям, стараясь создать при этом более легкие для воспроизведения орнаменты. Пожалуй, это был не только после- или «постсалтовский», но и, несомненно, глубоко провинциальный стиль, возникший в оторванном от центров воспроизводства и усовершенствования орнаментики регионе. Как бы там ни было, но существование на поселении мастеров-ювелиров представляется нам вполне вероятным.

Громадные размеры поселения, экономические возможности построения на нем великолепной каменной крепости-замка, выделение гончарства в отдельную отрасль — все это свидетельства экономического процветания Маяцкого поселения и всей его окрути, во всяком случае, на протяжении не менее столетия (вторая половина IX — первая половина X в.).

Размеры поселения и насыщенность его постройками позволяют сделать некоторые предварительные выводы о численности обитавших на мысу людей. Вопросы, связанные с подобными подсчетами, всегда очень дискуссионны, особенно в аналогичных нашему случаях, когда на поселении была вскрыта площадь, равная 5—6% его территории. Поэтому мы допускаем приблизительную вероятность демографического подсчета, предложенного ниже, Так, даже если предположить, что примерно половина обнаруженных на селище западин — это заплывшие котлованы жилых помещений, то на мысу располагалось немногим более 100 жилищ. В каждом из них размещалась одна парная семья, т.е. примерно 4—5 ее членов, а это значит, что на поселении обитало не менее 500 человек, из них мужчин — глав этих семей было соответственно немного более 100, Парные семьи составляли большую семью (гнездо), которая и представляла собой единую экономическую и социальную единицу — основу общества.

Мы не можем сказать, сколько парных семей входило в одну большую, вероятно, в значительной степени это зависело не столько от демографии, сколько от «государственного устройства», а в данном случае социальной структуры Маяцкого поселения. Если учесть, что военизированная раннефеодальная организация степных государств традиционно делилась на десятки, сотни, тысячи и т.д., то Маяцкий мыс был, видимо, занят сотней, возглавляемой ханом или беком, для большой семьи которого была отстроена крепость (Афанасьев, 1984а). Ров и стены не только защищали эту семью от внешних врагов, но и отгораживали ее от общей массы маяцкого населения. Каждая семья занимала на мысу определенный участок и застраивала его полностью. В крепости же жилищ и подсобных помещений было немного, свободная от застройки площадь, вероятно, была занята юртами, следы которых в дерновом слое пока для археологов остаются неуловимыми. Аналогичная картина наблюдается на всех городищах лесостепного варианта — всюду наиболее укрепленная их часть как бы «свободна» от застройки. Для городищ-убежищ эти укрепления недостаточно обширны, а сооружение мощных и красивых крепостей для того, чтобы они стояли пустыми или полупустыми, вряд ли целесообразно, а значит, и возможно. Интересно, что в первые полстолетия существования Саркела он также был «пустым». Представляется очевидным, что 300 воинов, защищавших крепость, о которых писали Константин Багрянородный и Продолжатель Феофана, жили в поставленных внутри цитадели юртах (Плетнева, 1996, гл. I и V). Следует сказать, что квадратные или овальные в плане крепости «безо всяких следов строений» внутри были обнаружены А.Х. Маргуланом в районе Улутау и на реке Ишим (Маргулан, 1950). Вслед за Маргуланом С.М. Ахинжанов уверенно писал о том, что в этих укреплениях ставились юрты и повозки «владетельных особ» (Ахинжанов, 1989, с. 250). В них богачи зимовали большой семьей с домочадцами, челядью, рабами. Таким образом, кажущаяся «пустота» крепостей лесостепного варианта, в том числе и малая застройка Маяцкого замка, отнюдь не означают их слабой «обитаемости». Просто богач имел возможность летом выезжать на летовки, о чем очень обстоятельно сообщал в своем письме царь Иосиф: «Мы живем всю зиму в городе, а в месяце Нисане (апреле. — С.П.) (выходим из города,., я, мои князья и слуги отправляемся и идем на протяжении 20 фарсахов пути, пока не доходим до большой реки, называемой «В-р-шан», и оттуда идем вокруг нашей страны пока не приходим к концу нашего города...» (цит. по: Коковцев, 1932, с. 85—87, 102—103). Так кочевали каган и царь, так жили и его подданные.

Вся жизнь в эпоху средневековья была пронизана самыми разными верованиями и суевериями. Реальное и ирреальное крепко переплетались друг с другом и далеко не всегда можно уверенно говорить о назначении того или иного сооружения и предмета, почти каждый из них служил в двух направлениях — был практически важен и необходим и мог быть при этом существенным элементом какого-либо обряда или верования.

В частности, обычные ножи и маленькие ножички были хозяйственными, боевыми и имели значение оберегов. Вероятно, в качестве таковых они помещались в погребения мужчин, женщин и детей. Очевидно, ту же роль оберегов играли находимые в могилах мотыжки, которые чаще всего помещались со стороны входа или в головах покойника.

Впрочем, все острые и режущие предметы были оберегами или предметами злонамеренного колдовства, что характерно для всех народов мира с древности и по сей день. Защитную функцию несли и зеркала, которые нередко помещали в могилы блестящей стороной вверх, и большие блестящие перламутровые пуговицы, и бронзовые звенящие бубенчики. Все эти предметы служили для отпугивания духов, враждебных владельцу, а возможно, и защищали живых от умершего.

Защитой от умерших был и один из погребальных обрядов, прослеженный на Дмитриевском (Плетнева, 1967, с. 83; 1989, с. 183—192), Маяцком (Флеров, 1993, гл. 6) и ряде других лесостепных и степных могильников. Исполнялся он и в погребениях катакомб на поселении. Это обряд обезвреживания мертвецов путем разрушения скелетов. Разрушения бывали частичные или полные. Последние легко спутать с обычными разграблениями могилы, произведенными еще в древности, поскольку и в тех и в других случаях кости скелетов нередко бывают разбросаны по полу камеры, при этом многие вообще отсутствуют. Правда, разграбленные могилы нередко отличаются абсолютным отсутствием костей погребенных и сопутствующих им вещей. Это создает впечатление, что погребения в них вообще не производились, и судить о том, что они были, можно только по перекопанному заполнению дромоса и сильно разрушенному входу.

Кости более половины обезвреженных скелетов перемешаны и в значительной части выброшены из камер (табл. 12). Разрушению подвергались в основном скелеты захороненных женщин и детей. Они были либо разрушены, либо сдвинуты и перемешаны, но не полностью выброшены. Частичному разрушению (верхней или нижней половины) подвергались как женские, так и много реже мужские захоронения. Абсолютно ненарушенные погребения — мужские. Только ноги у двух мужчин были связаны — у скелетов они перекрещены в голенях или вплотную прижаты друг к другу. Следует отметить, что мужское погребение в круглой яме 23 также не нарушено, но погребенный, в отличие от всех остальных мужских скелетов, уложенных обычно вытянуто на спине, лежал на боку скорченно (так, как хоронили женщин) в очень тесной яме, в которой в стенках даже были выдолблены неглубокие подбойчики для головы и ступней похороненного. Причины нарушения принятого на поселении обычая неясны. Возможно, что захоронение в кубышкообрызной яме, вырытой у входа в большое жилище, было ритуальным жертвоприношением, аналогичным погребениям в круглых ямах коней, свернутых на дне «кольцом», т.е. тоже как бы скорченно. Оба конских погребения обнаружены в том же гнезде, что и мужское скорченное — у северного оврага. Еще одно погребение мужчины — в прямоугольной яме — было обнаружено поблизости от крепостных ворот. В нем верхняя часть скелета была ритуально нарушена. Сотни аналогичных этому захоронений широко известны в хазарских степях, но далеко не все степные ямные погребения подвергались обряду обезвреживания. Этот обряд, требовавший больших затрат сил и постоянного наблюдения за могилами, видимо, был более характерен для катакомбных кладбищ, расположенных рядом с большими оседлыми, длительно существовавшими и разрастающимися поселениями.

Таблица 12. Ритуальное разрушение в катакомбах Маяцкого поселения

^* М — мужское погребение, Ж — женское погребение, Р — детское погребение, РМ — мальчик, РЖ — девочка

Стационарное существование постоянно расширявшихся участков, занимаемых большими семьями, активная их застройка домиками для выделяющихся новых семейных пар способствовали, очевидно, появлению обычая использовать котлованы устаревших построек не только под свалки и «помойки», но и для совершения в них погребений. Особенно охотно для этих целей приспосабливались погреба, поскольку они были врыты в материк глубже жилищ и в их стенах легче было выдалбливать погребальные камеры. Погреба превращались в обширные дромосы — входные ямы. Самым выразительным «дромосом» такого типа был погреб, раскопанный А.И. Милютиным. В трех его стенах выдолблены камеры, в которых совершены довольно богатые захоронения. На полу «дромоса»-погреба у входов в каждую камеру поставлены сосуды с сопровождающей пищей и питьем, затем котлован был полузасыпан примерно на половину глубины. На засыпи оставлено еще одно общее подношение погребенным (сосуд с пищей). Возможно, что это были остатки поминальной тризны, после совершения которой котлован был полностью засыпан.

Маленькие камеры, приспособленные для захоронения детей, сооружались в заброшенных котлованах жилищ, нередко слабо углубленных в материк. В таких жилищах обычно рыли в стенке небольшой дромос-коридор, в торце которого выдалбливались камеры.

Значительный интерес представляет обнаруженная в одном из первых вскрытых строений (2) большая, врезанная в пол катакомба: длинный и глубокий дромос с обширной погребальной камерой в торце. Практически не было необходимости использовать эту почти неуглубленную постройку для сооружения в ее полу катакомбы. Следует учитывать, что дромос был вырыт с максимальным использованием материковой трещины, прорезавшей постройку от стены до стены. Трещину расширили, обтесали, выровняли пол и в ее юго-западном конце выдолбили камеру, углубив от пола дромоса почти на 1 м. В ней было произведено погребение богатого воина (к сожалению, разграбленное). Очертания грабительского лаза в камеру, частично разрушившего ее свод, хорошо прослеживались при вскрытии этого захоронения. У восточного края этого лаза, вплотную к стенке постройки, слегка врезаясь в нее, была обнаружена овальная ямка, в которой находились остатки конской сбруи: стремена, удила, 12 круглых позолоченных блях от сбруи, подпружная пряжка и пр., а также обломок сабли. Что представляла собой эта ямка? Вполне возможно, что это был тайничок, относящийся к погребению в катакомбе. Подобные тайнички, заполненные дорогим сбруйным убором, были дважды обнаружены в Дмитриевском могильнике (катакомбы 82 и 106; Плетнева, 1989, с. 222). Однако там тайники были врезаны в пол и в левую стенку дромоса, а в маяцкой катакомбе — вне дромоса, хотя тоже слева от него и в пределах постройки, в которой располагалась катакомба. Богатство катакомбного погребения, тайник со сбруей в полу постройки, неудобство и даже невозможность жить в ней, мало углубленной, а значит, и слабо утепленной и притом с трещиной, занимавшей треть площади, позволяют думать, что все сооружение было отстроено с самого начала как погребальное. Сначала на месте материковой трещины выкопали дромос, выдолбили камеру, затем поставили над дромосом легкую квадратную, почти наземную постройку со входом в северо-западной стене. Слева от входа на участке, свободном от катакомбы, находился небольшой открытый, овальный очажок, предназначенный для отопления (обогрева помещения): вокруг него не было характерных ямок от жердей приочажного устройства для подвешивания котла. Погребенный воин удостоился, по-видимому, особенного внимания — над его могилой была поставлена отапливаемая «времянка», существовавшая, вероятно, какое-то время, в течение которого камера катакомбы была полуоткрыта, т.е. до совершения обряда обезвреживания. Тепло в постройке способствовало быстрейшему выполнению этого обряда.

Мы нигде в катакомбных могильниках не встречались с остатками подобных надмогильных сооружений, поэтому утверждать, что данный комплекс действительно функционировал так, как нам представляется вероятным, вряд ли возможно. Проще, конечно, предположить, что полуназемное жилище было разрушено образовавшейся (как-то слишком «аккуратно» поместившейся в его пределах?) трещиной. На освободившейся площадке с трещиной была выдолблена катакомба. Обнаруженный же тайничок на самом деле таковым не был: просто грабители выкинули из дромоса мешавший им скелет коня, а сбрую его, сильно попорченную ржавчиной и коррозией, бросили на поверхность, и она случайно попала в ямку от углового столба бывшего жилища.

Тем не менее и первая гипотеза должна быть высказана хотя бы для того, чтобы привлечь более пристальное внимание археологов к возможным следам аналогичных (чаще, видимо, совсем наземных) построек над катакомбами.

Погребальная обрядность, несомненно, свидетельствует о религиозных представлениях людей относительно загробного мира. Совершенно ясно, что хоронившие своих мертвых в катакомбах в сопровождении возможно большего (соответствующего их экономическому положению) количества необходимых «на первое время» вещей, животных и даже жены и детей, верили, что жизнь на том свете является продолжением жизни на земле. Однако возврат на землю умерших был крайне нежелателен — для этого всеми силами старались «искалечить» (обезвредить) труп (скелет). Причем этот обряд нередко распространялся и на убитых на похоронах животных и людей, а также на особо сильные и «опасные» предметы, в частности сабли, которые сгибались или ломались. Кроме того, необходимо учитывать, что хорошую саблю — самое ценное оружие — жалко было хоронить вместе с хозяином, поэтому в могилу могли поместить часть сломанной сабли или ее ножны, которые в загробном мире превращались, видимо, согласно верованиям, в целые сабли. То же относилось к сосудам, т.е. в могилы попадала обычно старая (даже битая), но красивая и дорогая столовая посуда. Таким образом, вполне заземленные соображения — сохранение в семье дорогостоящих вещей получали идейное (религиозное) подкрепление.

Вера в полное восстановление на том свете сломанных предметов, очевидно, распространялась и на разрушенные скелеты. Невозможность возвращения на землю способствовала или помогала благополучному проникновению в новый для умершего мир и быстрой его адаптации там. Нарушения этой обрядности встречались в катакомбных погребениях и объяснить их на материалах погребений Маяцкого поселения и даже Маяцкого и других могильников лесостепного варианта не представляется возможным. Ясно только, что они возникали при некоторых изменениях верований под влиянием самых различных, остающихся неизвестными нам обстоятельств.

Помимо погребальной обрядности некоторые аспекты духовной жизни людей на Маяцком поселении прослеживаются и по нескольким раскрытым на нем остаткам зданий, которые с большей или меньшей вероятностью можно считать семейными святилищами.

Если для парной семьи, как говорилось выше, святилищами служили очаг, стоявший в центре жилища, и куча золы из этого очага, то большая семья должна была иметь значительно более крупное сооружение, но построенное в тех же традициях, что и обычное жилище, поскольку основой всего, объединяющим и дающим жизнь был очаг-огонь и в конечном счете — Солнце и Небо.

Именно по этому плану были выстроены два святилища в большом гнезде на западном краю поселения. В центре каждого горел (видимо, постоянно, так как мел был сильно прокален) довольно крупный квадратный очаг. Планировка зданий концентрическими квадратами имеет многочисленные аналогии среди тюркских святилищ (Винников, Афанасьев, 1991, с. 126—128). Отчасти этот же план прослеживается в открытом А.Т. Синюком и В.Д. Березуцким (1991, с. 250—261) подземном святилище-лабиринте (см. рис. 66, Б). Там в центре двух концентрических, переплетенных многими ответвлениями квадратов стояло какое-то прямоугольное полуземляночное помещение с ямой, в которой был, вероятно, поставлен у одной из стенок массивный столб (основание идола?). Авторы справедливо сравнивают этот лабиринт с многочисленными изображениями его в кирпичах и камнях ряда хазаро-проболгарских памятников (см. рис. 66, В). Следует сказать, что этот распространенный чертеж-рисунок более соответствует плану Маяцких святилищ, чем несколько асимметричный и заполненный беспорядочно соединяющими квадраты проходами лабиринт. Правда, их роль в религиозной обрядности была, по всей вероятности, различной. Лабиринт, видимо, был одним из главных «испытаний» для проходивших инициацию юношей. По его узким и низким проходам (не более 1 м в поперечнике) мог под землей передвигаться только гибкий молодой человек. Его задачей было передвижение в темноте по запутанным ходам с обязательным достижением центра, где и находился посвящающий жрец, своеобразный местный Минотавр. Подвергающиеся инициации обязаны были сориентироваться в лабиринте и, возможно, сначала принести в восточной (крайней) стороне лабиринта жертвоприношение (череп и части ног лошади, части козы), а после вновь выбрать правильное направление на центральное сооружение. Предположительно, специально для запутывания было вырыто так много переплетающихся между собой ходов; по некоторым из них можно было двигаться только ползком. Это была сдача экзамена на терпение, ориентировку и смелость, поскольку в центре юношу должны были ожидать самые серьезные испытания.

Святилища на Маяцком мысу служили иным целям, хотя в их планировке соблюдался тот же принцип центрирования вокруг объекта поклонения двух или трех концентрически расположенных прямоугольников-квадратов. Семейные святилища служили не только для исполнения в них определенных ритуалов, но и были местом семейного сбора (совета), во время которого приносились жертвы и, вероятно, происходили ритуальные трапезы. В одном из святилищ были обнаружены явно специально спрятанные (замурованные в стене вблизи входа) три свиных черепа. Возможно, в данном случае они играли роль оберегов здания, охранявших его от чуждых вторжений и каких-либо враждебных действий.

Как мы говорили ранее, второе аналогичное святилище сохранилось много хуже. Оно стояло почти рядом с первым и из-за сильной «стертости» создавалось впечатление, что оно немного более раннее сравнительно с первым. Типологически они также несколько различны — центральный очаг во втором святилище окружен всего двумя, а не тремя, как в первом, концентрическими квадратами. Главное же отличие святилищ заключается в форме входных ям катакомбных захоронений, расположенных возле каждого из них. У первого это обычные катакомбы с дромосами-коридорами, а у второго дромосы представляли собой глубокие колоколовидные ямы, формой и размерами повторяющие обычные хозяйственные (зерновые).

Объяснение этого нарушения обряда, принятого всем населением лесостепного региона (в том числе и Маяцкого поселения), дать в настоящее время весьма затруднительно. Катакомбы с аналогичными входными ямами известны на Северном Кавказе в памятниках VII — начала VIII вв. Но и там они встречаются редко и также являются, по существу, нарушением обряда.

Концентрация этих катакомб в изолированные группы и очевидная связь одной из групп со святилищем позволяет предполагать особое положение похороненных в них людей, хотя они, вероятно, и принадлежали, судя по территориальной близости святилищ, к одной большой семье. Захоронения в катакомбах с колоколовидными «дромосами» и находки в них не дают никаких материалов для определения особого общественного статуса погребенных в камерах людей. Но, может быть, входы в иной мир в виде зерновых ям свидетельствуют о принадлежности похороненных к группе, связанной с земледельческим трудом? Круглая в плане форма обычных зерновых ям тоже возникла у народов мира не случайно, так как круг с глубокой древности был символом солнца. А солнце в первую очередь являлось покровителем земледельцев.

На Маяцком поселении были обнаружены остатки нескольких погребений, совершенных в обычных зерновых ямах. Почти все они ограблены и разрушены, но интересен факт их наличия здесь. Такие погребения встречаются на степных памятниках Хазарского каганата и соседних с ним степных государствах. В частности, они были обнаружены в Саркеле, где датировались первой половиной IX в. (Артамонова, 1963, с. 175, 191—192, 195—197, 199—200, 206; Плетнева, 1996, с. 80—85). Помимо людей в аналогичных ямах в Саркеле хоронили собак (4 погребения) и один раз овцу. Были ли это захоронения или жертвоприношения, сказать трудно. Это может быть принесенное в жертву и торжественно погребенное животное. Такими же были и захоронения коней в круглых ямах на Маяцком поселении. Существенно, что при погребении одного из них была, вероятно, принесена жертва другим конем, челюсть которого была брошена в заполнение ямы, череп уложен на пол соседней постройки, а все остальное, видимо, было съедено во время данного ритуального действа.

Религиозные обряды в виде поминальных тризн на могильниках, остатки которых были открыты рядом с катакомбами у обоих святилищ, а также остатки жертвоприношений встречались на поселении нередко. Интерес представляют два довольно крупных неправильно прямоугольных очертания сооружения, немного углубленные в материк, благодаря чему их и удалось обнаружить. Оба расположены с краю могильника у первого святилища, рядом с группой жертвенников. Одно из них (16), по-видимому, служило временным помещением для доставленных к жертвоприношению животных, в основном, судя по небольшим размерам постройки, коз, овец, свиней, хотя в ней мог поместиться и конь. Второе (31) с очагом в центре, несомненно, также играло какую-то вспомогательную роль в обряде жертвоприношения как в центральном святилище гнезда, так и в небольших жертвенниках.

Весьма характерен состав жертвенных животных. Это прежде всего козы, реже овцы, свиньи и лошади. Иногда попадались в остатках жертвоприношений и кости коров. В качестве сопровождавшей покойников пищи в могилы очень редко помещали мясо. Но в тех случаях, когда удавалось зафиксировать такие подношения, это всегда были наиболее съедобные части туш овец или коз.

Состав использовавшихся в различных ритуалах животных весьма близок к составу тризн и жертвоприношений на Дмитриевских могильнике и поселении (Плетнева, 1989, с. 53, 253—254). Там тоже основным жертвенным животным была коза, нередко лошади и свиньи и значительно чаще, чем на Маяцком, встречались в тризнах коровы. Кроме того, совсем не использовались овцы и кабаны. Интересно, что в Саркеле состав жертвенных животных иной — в нем преобладали овцы и коровы, иногда лошади, никогда не было коз и свиней, зато попадались ритуальные захоронения собак (в круглых ямах и в захоронениях людей). В нескольких Дмитриевских катакомбах в дромосах хоронили собак, сопровождавших умерших на тот свет. На Маяцком мысу собаки в качестве ритуальных животных, по-видимому, не использовались.

Может ли состав животных, зафиксированных в остатках ритуальных обрядов, служить для определения реального состава стада, которым владели жители Маяцкого поселения? Очевидно, общее представление он дает, так же, как жертвенники и погребальные сооружения на других памятниках. Однако при сравнении остатков ритуальных действ с данными о составе стада по находкам костей в культурном слое оказывается, что не все домашние, а тем более дикие животные использовались в ритуальных действах. Такими, в частности, являются благородный олень и кабан, кости которых попадались в культурном слое поселения. Еще более ярко целенаправленность отбора ритуальных животных и их значение выявляются при сравнении процентного соотношения встречаемости костей различных видов в ритуалах в культурном слое. В стаде, судя по данным Я. Матолчи (1984, с. 240), преобладали крупный рогатый скот (46,5%), лошади (20,3%), свиньи (17,1%), а далее — мелкий рогатый скот (12,7%). В ритуалах этот порядок обратный, а именно: явное преобладание коз (мелкого рогатого скота), значительно меньше лошадей и свиней, почти нет коров (крупного рогатого скота). Эти подсчеты и наблюдения прекрасно отражают, как нам представляется, соотношение реального и ирреального в жизни и сознании людей на поселении.

Материалы, как мы видели, не дают достаточно полных сведений о духовной жизни обитателей поселения. Так, мы не можем судить о том, была ли широко распространена среди них та руническая письменность, которую можно наблюдать на крепостных стенах. Правда, следует учитывать, что на поселении нет (не сохранилось) таких плоскостей, на которых можно бы было оставить какие-либо знаки. На ровных стенах котлованов их, естественно, не было, так как они облицовывались деревом. То же относится и к многочисленным граффити, изображавшим животных, всадников, людей. Остается неясным, кто же наносил разнообразные граффити на крепостные стены? Были ли это жители поселения или исключительно хозяева белокаменной крепости, отгородившиеся от поселения стенами и рвом? Пройти через ров на берму к стене, чтобы изобразить на ее поверхности какой-либо знак, можно было только по мостику перед воротным проемом. Значение (смысл нанесения) надписей, рисунков и знаков (тамг) на стенах толкуется в настоящее время двояко. С.А. Плетнева (1984, с. 91) полагала, что они наносились в основном воинами, охранявшими крепость снаружи и от скуки «выцарапывавшими» свои тамги или рисунки на ее белых ровных блоках. В.Е. Флерова считает, что знаки и разные тематические изображения имели магический смысл. Если обычай нанесения изображений «связан с каким-то праздничным обрядом» (Флерова, 19976, с. 43), то на период праздника доступ к стенам, которые сами имели сакральное значение, был свободным, а значит все рисунки, надписи и знаки были нанесены населением Маяцкого мыса. По-видимому, следует признать, что. оба предположения имеют право на существование, пока какой-либо новый весомый факт не позволит прийти к совершенно определенным выводам о значении начертаний граффити на стенах с такой же степенью вероятности, с какой это удалось сделать относительно «знаков мастеров», выбитых и прочерченных на белокаменных блоках и кирпичах крепостей Дунайской Болгарии и Подонья (Макарова, Плетнева, 1984; Флерова, 19976, с. 34—54).

Следует обратить внимание на то, что на Маяцком мысу с особенной отчетливостью выявляются черты, свидетельствующие о значительной синкретичности как бытовой, так и духовной культуры. Причины этого кроются, видимо, прежде всего в этнической смешанности людей, заселявших мыс.

Основным населением Маяцкого поселения несомненно были аланы. Об этом в первую очередь свидетельствует значительный антропологический материал, обработанный и опубликованный Т.С. Кондукторовой (1984, 1991), утверждающей, что «для маяцкого населения характерны черты аланского (Верхне-Салтовского) морфологического типа…» (Кондукторова, 1991, с. 145). Далее, согласно ее исследованиям, в обеих изученных ею маяцких сериях (из погребений могильника и селища) больше, чем в верхнесалтовских и Дмитриевских прослеживается примесь «людей с брахикранными (эливкинскими) чертами». Интересно, что эта примесь заметнее проявляется у женщин Маяцкого могильника и у мужчин, похороненных на поселении, а аланский тип с более выраженной долихокранностью — у мужчин на могильнике и у женщин на поселении (Кондукторова, 1991, с, 170). Реальное присутствие степняков-брахикранов подтверждается также погребением брахикрана у ворот крепости, совершенное по обряду, распространенному в степях: в обычной прямоугольной яме с небольшим подбоем в одной из стенок и с приступкой на противоположной. И подбойчик и приступка имели не практическое, а скорее всего символическое значение, подчеркивая как бы соблюдение ритуала, характерного для степных захоронений (в том числе и подкурганных с ровиками). Степная обрядность выражается и в вытянутом на спине положении покойника, ориентированного головой на СЗЗ.

Чем теснее, крепче и длительнее были территориальные и брачные связи двух главных этнических группировок, занимавших в ту эпоху донские просторы, тем более менялся буквально на генетическом уровне облик алан лесостепного варианта. Происходило слияние двух этносов, постепенное превращение их в единый народ.

Тот же процесс прослеживается и на археологическом материале. На Маяцком поселении он выявляется прежде всего в проникновении, очевидно вместе со степняками-брахикранами, кухонных горшков, изготовленных из глины с примесью речного песка. Обломки их попадались не часто, так как налаженное в лесостепных традициях ремесло исключало изготовление здесь массовой кухонной посуды иного вида.

Другие категории предметов — от оружия до украшений были распространены на всей территории Подонья и даже всего Хазарского каганата. Они широко расходились по степям и на окраины и свидетельствуют скорее об оживленных торговых связях внутри государства. О торговых путях и связях, проходивших по территории Хазарии, можно судить и по находкам обломков амфор (иногда и целых экземпляров) на поселениях бассейна Дона (Плетнева, 1996, с. 150—152). Попадались они и на Маяцком поселении, торговые и культурные связи которого подтверждаются также находками бус, поступавших в каганат из византийских, провинций.

Проникновение каких-либо степных традиций и приемов в бытовом строительстве проследить не удается, поскольку одинаковость условий существования, близость хозяйственного уклада, естественно, способствовали «нивелировке» строительных приемов. Пожалуй, на Маяцком поселении не была принята (или освоена), не считая единичных хозяйственных пристроек, так часто встречавшаяся в степях турлучная конструкция стен (в основе — плетневых). По-видимому, это следует объяснять тем, что Маяцкий мыс окружали леса и не было необходимости в использовании лозы и камыша, которые шли на постройку жилищ в степи, не столь богатой деревьями, пригодными для строительства домов.

Отсутствие леса приводило к самому широкому освоению «подножного» материала — глины или камня. Именно они стали основой фундаментального крепостного строительства. На нижнем Дону большие поселения укреплялись земляными (глиняными) валами и рвами (Карнаухово, Средний), строились из сырца и обожженного кирпича (Саркел, Семикаракоры), из белого камня (Правобережное Цимлянское городище) (Плетнева, 1967, с. 22—24, 35—44). При строительстве стен Правобережного замка кроме каменных блоков использовалась и глина, разливы которой были прослежены вдоль полностью уничтоженных стен. Даже строители Саркела иногда в качестве связующего брали не прекрасный известковый раствор, а обычный для местной стройки — глиняный (Раппопорт, 1959, с. 17).

Стены Маяцкой крепости, панцири которых были сложены из каменных блоков, конструктивно, видимо, весьма близки «правобережным». Следует отметить, что метод создания своеобразного «острова» для постройки на нем крепости с помощью рва, отрезавшего участок от основного массива берега, был также освоен на нижнем Дону (Саркел, Семикаракоры) и повторен при установке крепостей на Тихой Сосне, в частности, на Маяцком мысу.

Все эти особенности Маяцкой крепости, не свойственные крепостям более западных районов лесостепного варианта, дают нам основание предполагать, что крепость была выстроена в традициях, принятых в центральном регионе страны, возможно, даже не без участия и советов пришлых архитекторов, хорошо знакомых со строительным делом Закавказья, Крыма, Дунайской Болгарии.

Добавим, что надписи на стенах крепости сделаны, по определению И. Л, Кызласова, «донским» алфавитом, который можно называть и «хазарским», так как идентичные руны были обнаружены в одном из поволжских курганов, т.е. на землях, где мы имеем право локализовать хазар. Аналогии рисункам и знакам на стенах и, главное, обычай наносить их на ровные плоскости, характерны для степных тюрко-язычных народов Евразии — от предгорий Хакассии до стен болгарских крепостей Подунавья. Аланы этого обычая не придерживались: на аланских памятниках их или совсем нет, или они редки и неизвестно кем были начертаны.

Все это позволяет заключить, что крепость представляла собой замок хазарского аристократа, присланного на государственное пограничье. Как мы говорили выше, он, вероятно, возглавлял сотню местных, т.е. аланских воинов, живших на поселении и обязанных нести пограничную службу.

В «большую семью» тудуна (представителя кагана) входили не только кровные родственники, но и личная охрана, скорее всего пришедшие с ним хазары или болгары. Они, вероятно, и были «авторами» рунических надписей и рисунков. Конечно, этот вопрос будет окончательно решен после прочтения надписей, в настоящее время это только гипотеза. Главным аргументом в ее пользу является несомненное тесное взаимодействие двух этносов и двух культур на территории всего лесостепного варианта, в частности и на Маяцком поселении.

Особенный интерес представляют некоторые изменения в погребальных ритуалах, которые нам удалось проследить. Так, кажется весьма вероятным, что обычай захоронения людей и животных в круглых ямах, не свойственный аланам, появился здесь под влиянием степного населения. Характерно, что на Маяцком могильнике таких погребений нет совсем, а на поселении они занимали заметное место.

Аналогичный обряд в значительно более «развитом» варианте был типичен для строителей Саркела, где он датируется 30—50-ми гг. IX в. (Плетнева, 1996, с. 80—92). На Маяцком поселении он выглядит привнесенным, Появившаяся здесь уникальная колоколовидная форма дромосов также, возможно, связана (сакрально, идеологически) с формой колоколовидных погребальных ям, хотя это предположение, несомненно, нуждается в дополнительных подтверждениях. Кажется правомерным тот же «дух степей» усматривать и в обряде захоронения людей в заброшенных жилищах и погребах. У алан его как будто не было, а в Саркеле этот обряд относится к более раннему времени (не позже середины IX в.) сравнительно с погребениями Маяцкого поселения (конец IX — начало X в.) Близкое типологически саркельским подбойное захоронение было обнаружено на втором Дмитриевском селище (Плетнева, 1989, с. 65—67). Скелет сильно истлел и антропологически неопределим, но подбойная форма могилы и подъемный керамический материал не позволяют уверенно считать селище чисто аланским памятником, хотя и входившим хронологически в Дмитриевский комплекс.

Вместе с проникновением чуждых обычаев в погребальную обрядность у алан Маяцкого поселения появились и «вавилонообразные» (квадрат в квадрате с очагом в центре) святилища. Правда, следует, как нам кажется, учитывать, что принципиальной разницы в религиозных представлениях у степняков (хазар и болгар) с аланами не было. Почитание огня, поклонение солнцу-небу были общими. Храм-«вавилон» наиболее полно отражал идею этого поклонения и потому он был принят на общегосударственном уровне. В то же время в степях широкое распространение получили бронзовые «солярные» амулеты — характерные культовые подвески алан Предкавказья и донской лесостепи.

Существенно отметить, что в Хазарии IX в. сложилась основанная на оригинальных представлениях о биполярности мироздания символика, что весьма убедительно удалось проследить В.Е. Флеровой, исследовавшей амулеты «салтово-маяцкой», т.е. хазарской культуры (Флерова, 1997а, с. 67—70).

Идея биполярности пронизывала, вероятно, общественную жизнь и государственную систему в каганате. Так, в Хазарии правили каган и бек, борющиеся за власть, армия делилась на два крыла — левое и правое, сами хазары делились на белых и черных, в государстве пользовались двумя алфавитами — кубанским и донским (болгарским и хазарским), принадлежавшим первоначально двум враждебным династиям — Ашина и Дуло, Не исключено, что и на Маяцком мысу можно предполагать существование, вернее «воплощение» биполярности в противопоставлении крепости (фактически уже феодального замка), принадлежавшей хазаро-болгарскому (степному) аристократу, с аланским (в основной массе) поселением. При этом естественным является диалектическое «единство противоположностей» — постепенное слияние двух этносов и их культур, которое мы попытались проследить на этом памятнике.

Жизнь на мысу прекратилась, как уже говорилось, в первой половине X в. Донские степи заняли печенеги, разгромившие многие поселения, находившиеся на захваченных ими под пастбища территориях. На поселениях в лесостепи некоторое время люди пытались еще существовать, хотя они и были отрезаны от южных владений каганата, которые тоже хирели без торгового и культурного внутригосударственного обмена.

Изолированность и нависающая опасность набегов заставила жителей богатых лесостепных поселений уходить далее на север — в леса. Этот процесс отселения захватил и Маяцкое поселение. Следы его только еще начинают прослеживаться в славянских (боршевских) землях. Но это уже история сложения иной культуры, иного народа.