Счетчики




Яндекс.Метрика



Без родины и отечества

Замечательный французский историк и ориенталист Рене Груссе, описывая в своей «Степной империи»1 эпоху IV—V вв., назвал ее «Великим переселением народов в Азии», тем самым уподобив ее европейскому передвижению германцев в Римскую империю. Некоторое сходство действительно есть, но различий гораздо больше.

Хунны просто вернулись на склоны Иньшаня и Ала-шаня, откуда их выгнали ханьские войска во II в. до н.э., причем китайский историк писал: «Хунны, утеряв эти земли, плакали, когда проезжали мимо этих гор». И вели себя хунны, вернувшись на утраченную родину предков, не так, как вандалы или свевы в Испании или Африке.

Сяньбийцы никуда не переселились, а только расширили свое царство за счет обессиленного и обеспложенного Северного Китая. В Южном Китае продолжала существовать национальная династия Цзинь, лишь в 420 г. низвергнутая не пришельцами из Степи, а аборигенами, племенами группы «мань». Эти племена, близкие к современным вьетнамцам, малайцам и бирманцам, были завоеваны еще ханьцами, отчасти окитаены, но отнюдь не обожали своих правителей, сбежавших от хуннов за непроходимый барьер голубой реки Янцзы. На юге цзиньцев не уважали и при случае расправились с ними.

Тангуты (ди) и тибетцы (кян) жили на своих исконных землях. Попытку овладеть гегемонией в Северном Китае они сделали себе на беду. После катастрофы 383 г. тангутов не стало, а тибетцы отошли на запад, в горную страну Амдо, где их нашел Н.М. Пржевальский. До этого судьба их была связана с Тибетом, а не с Китаем и Великой степью.

Кто же переселился на юг? Только один этнос, зато самый замечательный — табгачи2.

Табгачи, подобно всем этносам этой эпохи, были смесью, но не с китайцами или хуннами, а с древними тунгусами. Они, подобно последним, носили косы. Находясь вне зоны пассионарного толчка, они включились в активную историю позже всех, ибо пассионарность они импортировали путем контактов с южными соседями, как англичане, получившие ее от викингов и французских феодалов. Будучи самыми «отсталыми», табгачи в IV в. еще не прошли свою акматическую фазу и истратили энергию системы на внешние войны с муюнами, хуннами и южными китайцами. Достигнутая в V в. победа объясняется не столько мощью табгачей, хотя в доблести им отказать нельзя, сколько обскурацией Китая, подобной той, которая была в Риме в V в., и надломом хуннских этносов, не успевших обрести новые формы общественной жизни.

Однако победа табгачей была отравлена тем, что из среды разбитых ими племен выделились отдельные храбрые люди, которые покинули своих вялых соплеменников и ушли в пустыню, в IV в. вновь превращавшуюся в цветущую степь. Там они нашли для себя место под солнцем, но, будучи воинами, хотя и разбитых армий, они не могли вернуться к труду мирных скотоводов по закону необратимости эволюции. Они объединялись не в племена, а в банды, и жили больше за счет грабежа, чем пастьбы скота. Это были жужани, этнос, возникший не вследствие мутации, а сложившийся из «отходов» хунно-сяньбийского этногенеза. Общим языком у них был сяньбийский, т.е. древнемонгольский, а различие происхождения людей, примыкавших к ним, никого не трогало и не интересовало. Для них важно было лишь то, чтобы каждый ненавидел табгачей-захватчиков, жестоких покорителей и обидчиков. Так в V в. сложилась этнополитическая коллизия, напоминающая былое соперничество Хань и Хунну, но с крайне существенным различием, о котором стоит подумать.

Хань и Хунну были естественно возникшими этносами, органически связанными с ландшафтами своих стран. Разница была лишь в возрасте. Хань — мощный мудрый пожилой человек, еще не потерявший силы и воли; Хунну — юноша, для которого все впереди. Поэтому, когда Китай в III в. пережил очередную смену фазы этногенеза — Троецарствие, превратился в дряхлого эгоиста — Цэинь, хунны стали победителями и уступили только «отсталым», т.е. молодым, табгачам.

Но табгачи сменили ландшафт, т.е. лишили себя родины. Оказавшись меньшинством среди покоренных этносов, живших дома, а не на чужбине, табгачи были вынуждены с ними считаться, а следовательно, учиться у них. Так они потеряли отечественную традицию. У них остались только социальная система и государственная машина. Та и другая работали безотказно до VI в., пока в эти творения человека поступала энергия природы, а потом погубили своих создателей, прекратив действовать и развалившись на составные части.

Вкратце процесс распада табгачской державы шел так. Тоба Гуй (386—409) победами основал государство, но сделал ряд реформ, которые можно охарактеризовать как попытку создать феодальную систему, окончившуюся провалом. Самой важной реформой был закон об обязательном убийстве матери наследника престола сразу после его рождения. Дело в том, что сяньбийцы очень уважали женщин, и родственники ханши-матери требовали себе видных мест в органах управления. Поэтому знатные табгачи не отдавали дочерей в ханский гарем. Пришлось пополнять его китаянками, что повело к отчуждению правительства от народа. Это был необратимый процесс, ведущий к гибели.

Тоба Сэ (409—423) привлекал китайских крестьян на опустелые земли, восстановил китайскую бюрократическую систему и обложил свой народ — табгачей — налогами. Еще шаг к деэтнизации, вынужденный тяжелыми войнами с хуннами и жужанями, победа над которыми не давалась.

Тоба Дао (423—452) победил хуннов и отразил жужаней, но объявил государственной религией даосизм и начал религиозные преследования буддистов, конфуцианцев и язычников. К счастью, тирана убил офицер его собственной гвардии, интриган и мерзавец, которого прикончил другой офицер, его соперник. Табгачское ханство превратилось по духу и быту в полукитайскую империю Вэй. Строй, который в ней господствовал, точнее всего назвать «загнивающим феодализмом», а сочетание табгачского меньшинства, покоренных кочевников других племен и китайской угнетенной массы — этнической химерой, как все химеры, нежизнеспособной. Некоторое время государство держалось по инерции, но в 490 г. на престол вступил Тоба Хун II, матерью которого была китаянка по имени Фэн (птица феникс). Она успела отравить своего мужа в 476 г. и правила как мать наследника, отдавая предпочтение китайцам перед табгачами. Ее сын закончил дело матери: в 495, г. был издан указ, запрещающий: употребление сяньбийского языка, одежды, прически (косы), браки сяньбийцев с соплеменницами и даже похороны в родных степях. Табгачские имена было велено сменить на китайские. За попытку уехать в степь и жить по-старому был казнен наследник престола и все его спутники. От табгачей осталось только имя.

После этой реформы в империи Вэй началось полное разложение: ханжество, лицемерие, фаворитизм и, наконец, восстания воевод и распадение империи на Восточную и Западную, немедленно начавшие войну друг с другом. В 536—537 гг. Северный Китай поразил голод, погубивший 80 процентов населения страны. Только то, что в Южном Китае разложение (было столь же сильным, помешало тамошним царям вернуть себе Северный Китай. Но ведь и на Юге возникла вместо этноса химера. Там роль хуннов и табгачей выполнили мяо, лоло, юе и другие племена группы «мань». Они были не добрее северных соседей древнего Китая, который в VI в. угас.

А как же развивалась культура в это страшное время? Строго закономерно: угасала при каждом потрясении. Эпоха была насыщена событиями, а событие — это разрыв одной из системных связей. Когда разрывов много, энтропийный процесс этногенеза становится заметным даже без микроскопа и бинокулярной лупы. Но это — одновременно угасание культуры, уничтожение предметов искусства, забвение науки и остывание костра, ставшего пеплом.

И наоборот, творческие процессы, т.е. усложнение системы путем умножения системных связей, долгое время незаметны, потому что воспринимаются как естественные. Здесь события сводятся к освобождению от помех развитию. Поэтому так трудно бывает определить дату начала этногенеза и длину инкубационного периода. Зато новая либо восстановленная культура пленяет историка, и кажется, что она возникла из ничего. Но это — обман зрения. Процесс борьбы со временем также реален, как и необратимость разрушения.

Не следует осуждать людей эпохи надлома за то, что они не оставили нам, потомкам, дворцов и картин, поэм и философских систем. И в это время были таланты, но их силы уходили на защиту себя и своих близких от таких же несчастных соседей, задвинутых вековой засухой в Китай, как в коммунальную квартиру, где все ненавидят друг друга, хотя каждый по-своему неплох. Ведь если бы Китай не впал в старческий склероз, а сохранил эластичность минувших фаз этногенеза, ассимиляция кочевников обогатила бы его культуру, а терпимость, не будь она утрачена, сохранила бы жизнь многим хуннам, тангутам, табгачам и дала бы им возможность принять участие в создании если не общей культуры, то целого букета культур этничных.

Итак, не следует осуждать эпоху за то, что она была трагичной, и людей, которые сражались, не имея возможности помириться. Лучше посмотрим на то, как воскресла кочевая культура без дополнительных импульсов, за счет остатков нерастраченных сил. Как ни странно, решающую роль в спасении народов от гибели сыграло искусство. Казалось бы, этногенез должен более взаимодействовать с техникой, изготовляющей предметы необходимые; но ведь когда эти предметы ломаются, их просто выбрасывают, потому что их можно использовать, но не за что любить.

В отличие от других предметов техносферы памятники искусства, тоже сделанные руками человека, способны сильно влиять на психику созерцающих их людей. Но это влияние, точнее, влечение бескорыстно, непредвзято и разнообразно, т.е. одни и те же шедевры на разных людей влияют по-разному, а это уже выход в этнические процессы. Предметы искусства формируют вкусы, а следовательно, и симпатии членов этноса, при постоянно возникающих контактах. Отсюда идут разнообразные заимствования, что либо усиливает межэтнические связи, либо, при отрицательной комплиментарности, ослабляет их. То же самое — с памятниками собственной древности и старины. Их либо любят и берегут, либо, считая старомодными, выбрасывают и губят. А это значит, что этнос может сделать выбор и тем проявить свою волю к восстановлению системных связей, что задерживает энтропию, или распад системы. Это сделали древние тюрки, о которых пойдет речь ниже, а пока вернемся во II—III вв., чтобы увидеть — как «хунны» превратились в «гуннов» и что из этого вышло.

Примечания

1. Grousset R. L'Empire des Steppes. Paris. 1960.

2. Долгое время этот народ назывался по-китайски — «тоба». Правильное название восстановили после прочтения орхонских надписей.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница