Даудаев

В 1839 г., когда имам Шамиль с остатками свиты укрылся в Чечне, чтобы вдохнуть вторую жизнь в охладевающий труп имамата и влить в него новую кровь — чеченскую кровь, маленький мальчик Умалат был уже далеко, в Петербурге, где учился во Втором кадетском корпусе, готовясь стать русским офицером. Ему было девять лет, он пробыл на родине только до 8 лет, и то учился в станичной школе для детей терских казаков, жил и рос с терцами, не с чеченцами. Так что русский язык Лаудаев знал с детства и знал хорошо. А вот насколько хорошо он понимал чеченский язык, этого мы не знаем. Думаю, что Умалат говорил и понимал по-чеченски. Но хуже, чем по-русски. Примерно как я.

В 1853 г. Лаудаев вернулся на родину. Служил в русских гарнизонах. Участвовал в боевых действиях — на стороне России, разумеется. Когда война закончилась, ротмистр Лаудаев взялся за перо. В1872 г. им представлена публике работа «Чеченское племя». Впервые отрывки из рукописи были опубликованы в «Сборнике сведений о кавказских горцах» (вып. 6, Тифлис, 1872 г.). Да, только отрывки, каковыми мы теперь и располагаем. Полный текст рукописи, видимо, утерян (я буду рад, если кто-то из специалистов опровергнет меня и скажет, где искать несокращенный вариант «Чеченского племени»). Этот текст имеет важность неоцененную. Сам Лаудаев в предисловии (утерянном) писал: «Из чеченцев я первый пишу на русском языке о моей родине, еще так мало известной». Но дело не только в формальном приоритете.

Трактат Лаудаева содержит разнообразные исторические, фольклорные, этнографические сведения; некоторые уникальны, другие общеизвестны, третьи сомнительны. Выводы Лаудаева как исследователя порой субъективны, даже предвзяты. Но сам его подход, парадигма, базис его труда имеют краеугольное значение.

Лаудаев предложил смотреть на чеченцев как на обычный народ, один из прочих народов Российской империи и вообще земли. Они не из камня и не из железа. Сердца и глаза у них не волчьи. Люди как люди. И никакого особого «свободолюбия» типа «свобода или смерть!» — напротив, это народ, с которым очень легко договориться на разумной основе. И никакого «всеобщего равенства», а как везде, неравенство, феодалы, беднота и даже рабы. И история у них не загадочная, а самая обыкновенная, как у всех. Вполне сравнимая с другими. Люди как люди. Земельный вопрос их только немного испортил.

Вы понимаете? Ничего особенного. Вот в чем соль.

Представьте себе юного офицера из чеченцев в Санкт-Петербурге: всеобщее внимание, дамы на балах — ах, он такой, прямо видно сразу, что дикарь! Эдакий романтический флер. Если к этому прилагается хорошее платье и знание французского языка — весьма способствует успеху в обществе. Грузинские «князья» вовсю пользуются преимуществами «экзотичности». А князей у грузин ровно столько, сколько самих грузин. Титул «князь» совершенно девальвирован широким вхождением грузинской «аристократии» в российское высшее общество. После грузин не только Мышкин может быть князем, а вообще кто угодно.

Да только пытливый, умный юноша вскоре понял, что это преимущество мнимое. Что относятся как к забаве, игрушке, не принимают всерьез. А вернувшись в Чечню, увидел, что есть последствия вовсе не смешные эдакого «романтического» восприятия чеченцев. А именно: беспримерная жестокость русских по отношению к местному населению, которое ведь все равно «особенное», «свободолюбивое», и раз их «можно убить, но нельзя покорить», то, стало быть, придется их всех убить, что уж тут поделаешь, такие они гордые, непокорные, прям спасу нет! И хотели бы иначе, а никак.

Только кто же это все придумал?

А придумали русские. Русские интеллигенты, офицеры, поэты, писатели. Лермонтов и далее по списку. Они внедрили в общественное сознание миф о «свободолюбивом» горском народе, который «скорее погибнет, нежели предаст свободу». Зачем? Затем что так было нужно русской интеллигенции. В духоте царизма ей хотелось видеть перед собой и показывать другим пример безнадежной, но благородной борьбы за свободу.

Прощай, немытая Россия!
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь...

Вот, проговорился! Михаил Юрьевич. Хотели сокрыться за стеной Кавказа, хотели найти повстанческий образ, идеал, рай. И придумали, все придумали. В такой же ситуации французские экзистенциалисты искали вдохновение в безнадежной, как им казалось, борьбе со всесильным фашистским режимом — в древней книге «Бхагавад-Гита», где тоже сказано: сражайся, не думая о победе и поражении. Хорошо сделали французы, так как древним ариям ничем не угрожала ретроспективная романтизация и героизация. А вот чеченцам она вышла боком.

Самое же удивительное, что этот миф, этот стереотип, искусственно сконструированный протестной русской интеллигенцией в собственных, сугубо русских целях, был воспринят самими горцами, присвоен и инкорпорирован в их самопрезентацию. Это полный нонсенс. Русские этого не предвидели. Предполагалось, что чеченцы не прочитают то, что о них пишут русские на русском языке. Но чеченцы не только прочитали, но и сами стали писать на русском, начиная с Лаудаева.

Однако же и грустно, и смешно, и пахнут кровью рассказы про то, что чеченцы «особенные» и «сделаны из железа». Сделаны из плоти и крови, как все. А неумные не понимают. Умные, но злые используют во зло.

Лаудаев, первый чеченец, пишущий на русском языке, первым понял и попытался объяснить, что мы — такие же. Что наши беды — от невежества. Нам не нужны войска, бомбы, штыки, знамена, орлиные перья и волчьи шкуры. А нужно, как и всем: школы. Школы. Школы. И потом больницы, дома, города. Обычная человеческая жизнь. Цивилизация. И не нужно нам никаких адатов, древних обычаев, традиций пить свежую кровь и что там еще про нас рассказали ваши «эксперты». А нужна нормальная жизнь в нормальном обществе, в нормальном современном государстве.

Умалат Лаудаев не стал в России популярным писателем. Читатели были разочарованы. Им хотелось экзотики, хотелось услышать от чеченца что-нибудь эдакое — про древние обычаи, про кровную месть, про свободу или смерть, и чтобы глазом сверкал и за кинжал хватался. В общем, хотели видеть в нем злобного экзотического зверька. А он оказался обычным российским интеллигентом. И рационально все объяснил. Никаких вампиров, никаких оборотней. Никакой романтики — фи, скучно.

Не пошла у Лаудаева литературная карьера.

В 1877—1878 гг. он снова садится в седло, берется за оружие и воюет с Турцией в Закавказье, за что получает звания, награды, уважение и почет. К литературе Лаудаев больше никогда не вернется.