Глава 1. На лесостепном пограничье

Несмотря на активное формирование общей для всех вариантов культуры, мы должны признать, что лесостепной вариант много заметнее отличается от остальных четырех. Это, видимо, объясняется прежде всего антропологической разницей: люди, жившие на лесостепных поселениях и хоронившие на могильниках рядом с ними своих покойников, в массе своей были долихокранами. Антропологическое тождество их с аланами Предкавказья соответствует сходству культуры этого варианта с аланской культурой. Пришедшие в бассейн Дона из предгорий аланы поселились на землях, близких им по физико-географическим признакам: высокие меловые отроги правых берегов Северского Донца и Оскола служили им для сооружения крепостей, просторные ровные, нередко с немного наклонной поверхностью сухие площадки использовались для размещения поселений и могильников. Аланы принесли с собой хозяйственный уклад (оседлый и земледельческий), навыки архитектуры и домостроительства, оружие, керамику и многие другие вещи и, главное, уменье их изготовлять, т. е. ремесленное производство (керамическое, кузнечное, ювелирное). Гипотез о проникновении алан из Предкавказья в бассейн Дона несколько: 1 — они отступили в донскую лесостепь под давлением хазар в VII в. (Ляпушкин, 1958), 2 — ушли из разоренных арабскими войсками районов в середине VIII в. (Плетнева, 1967, с. 91) и, наконец, 3 — были насильно переселены во второй половине VIII в. хазарским правительством на северную окраину каганата (Михеев, 1985, с. 97). Алания действительно тогда находилась в вассальной зависимости от Хазарии, и заселение аланами пограничья было вполне закономерно: аланы были прекрасными умелыми воинами и использование их в качестве военной силы представляется продуманным государственным мероприятием.

Аланы заняли обширные земли донской лесостепи (рис. 1). На этой территории в конце 60-х годов археологам было известно 75 памятников — городищ, селищ, могильников (Плетнева, 1967, с. 191—194, рис. 5). В настоящее время количество их увеличилось вдвое (Афанасьев, 1987, с. 168—184). В списке, опубликованном Е. Афанасьевым в 1987 г., указано 277 номеров, а значит, количество памятников как бы увеличилось не в два, а в три раза. Но здесь читателям следует учитывать, что автор несколько изменил систему нумерации. Всем объектам, которые, по мнению Плетневой, составляли единые «гнезда» и поэтому получили один общий номер, он дал отдельные номера. Кроме того вновь открытые памятники, входившие в эти и в новые «гнезда», тоже получили свои отдельные номера. Такой учет памятников, безусловно, более правомерен и правилен. Отметим также, что на Осколе, где в течение многих сезонов крайне энергично проводил разведки учитель истории Волоконовской средней школы А.Г. Николаенко, количество памятников сравнительно с 1967 г. действительно увеличилось втрое. Много новых памятников открыто и активно раскапывается в Верхне-Донецком регионе (в основном профессором ХГУ В.К. Михеевым). Ясно, что в тех районах, где ведутся археологические исследования, памятников много больше, чем там, где систематические и целенаправленные разведки не проводились.

Наибольшее количество памятников, относящихся к этому варианту, сосредоточено в бассейне верхнего течения Северского Донца и верхнего и среднего Оскола. Именно эти районы были подвергнуты особенно тщательному обследованию (разведкам, раскопкам отдельных памятников, исследованиям материалов с этих памятников). На Донце к середине 80-х годов было учтено 119 памятников: 11 городищ (развалин крепостей или замков), 10 могильников (4 катакомбных, 3 трупосожжений, 3 ямных) и несколько единичных захоронений, обнаруженных случайно, а также 95 селищ (поселений) (рис. 2). В бассейне Оскола в те же годы было обнаружено 108 памятников: 4 городища, 9 могильников (7 катакомбных 12 ямных), семь отдельных случайно открытых погребений и 88 селищ.

Количественное соотношение памятников разных категорий на Донце и Осколе свидетельствует, как мне представляется, о некотором отличии этих районов друг от друга. Так, на Донце заметно больше городищ. Все они расположены на высоких мысах правого берега, причем обычно на тех мысах, которые использовались скифами, укрепившими их мощными валами, рвами и эскарпами. Средневековые укрепления на них сохранились очень плохо: на большинстве памятников нередко только в виде россыпей щебня (раскрошившихся меловых блоков). Естественно, что попытки как-то реконструировать их или просто констатировать их наличие в древности будут вызывать возражения. Тем не менее на полосы щебенки на вершине «валов», на развалы щебня с камнем в разрезах этих «валов» и даже на полосы щебенки, прослеживаемые на пашнях, следует обращать внимание и пытаться как-то объяснять их присутствие, но не отказываться замечать их. Например, в устье правого притока Донца речки Уды в 1950 г. Б.А. Рыбаков на распаханной ровной площадке обнаружил полосу щебня, ограничивавшую прямоугольное пространство (примерно 200×100 м). В 1957 г. я еще раз осмотрела эту площадку. На ней, помимо щебневой, резко выделяющейся на пашне полосы, были отмечены остатки сильно оплывшего вала и рва, который был заметен на поверхности только благодаря цвету заполнившей его земли (более темному и влажному). Это и были следы Кабакова (Кабанова, Каганова) городища, о котором упоминают авторы «Книги Большому Чертежу» (КБЧ). В этот топографический справочник XVII в. попали пять городищ-крепостей хазарского времени (Нежегольское, Салтовское, Кабаново, Мухначево, Комольша). Только одно, расположенное, видимо, тогда, как и сейчас, в густом лесу, не было ими замечено, а зато два, упомянутые и как будто точно локализованные московскими дьяками городища до сих пор не найдены археологами. Не попали в «КБЧ» и городища, расположенные на притоках Донца; типологически близкое остальным городище на речке Короче — Дмитриевское и городище на речке Волчей у города Волчанска, укрепления которого в виде трех концентрически расположенных валов пока стационарно не исследованы археологами¹.

Каждое городище на Донце сопровождалось поселениями — одним большим, примыкавшим непосредственно к стенам крепости, и несколькими разбросанными на площади вокруг городища в радиусе примерно в 2—3 км. Такие «гнезда» поселений, сконцентрированных вокруг городищ, особенно характерны для донецкого региона лесостепного варианта.

Самым знаменитым, более других подвергавшимся полевым исследованиям памятником на Донце является комплекс памятников у села Верхний Салтов, давший половину названия культуре (салтово-маяцкая). Раскопки на нем, начатые почти столетие назад учителем местной школы В.А. Бабенко, дали громадное количество материалов. Они позволяют составить о Верхне-Салтовском комплексе общее представление. Комплекс включает городище с остатками белокаменных стен, большое примыкающие к нему поселение, разделенное на участки оврагами, и обширный, состоящий из нескольких тысяч катакомбных погребений могильник. Кроме того, в комплекс входит еще одно поселение, расположенное напротив городища на левом берегу Донца, и рядом с ним еще один могильник, известный в литературе под названием «Нетайловский». В отличие от катакомбного могильника, расположенного на правом с крепким глинисто-меловым материком берегу, здесь (на левом песчаном берегу) размещался ямный могильник.

Надо сказать, что особенное и даже исключительное внимание археологов, работавших в Верхнем Салтове, привлекали могильники, поскольку именно они давали наиболее яркий и информативный материал об экономике, общественных отношениях и религиозных представлениях (обрядах, связанных с ними) населения, погребавшего здесь своих мертвых. Изобилие вещей в катакомбах способствовало возрастанию с каждым годом интереса к этому памятнику. При этом городище и поселение долгое время совсем не распахивались.

Катакомбы, хорошо известные уже в конце XIX в. по работам на предкавказских могильниках, представляют собой довольно сложные сооружения, состоявшие из выкопанной в плотном материковом грунте овальной в плане со сферическим сводом погребальной камеры и ведущего к ней более или менее длинного коридора-дромоса. Между собой камера и дромос соединены арочным или прямоугольным входом. После совершения в камере погребения вход закладывался камнем или дубовыми массивными досками, а дромос засыпался материковой глиной. Нередко камера также полностью или частично заваливалась глиной, но вход и в таких случаях закладывался досками. В камерах вместе с погребенными помещали, даже в сравнительно бедных захоронениях, разнообразные вещи: оружие, бытовые орудия, украшения, керамические сосуды, хотя последние чаще ставились в дромосе у входа.

Значительно проще совершались ямные захоронения. Прямоугольные ямы вырывались обычно неглубокие (не более 1 м) с расчетом на погребение в каждой одного покойника. Нередко на длинных стенках оставлялись узкие «приступки» для опоры на них уложенных поперек могилы досок перекрытия.

На катакомбном верхнесалтовском могильнике раскопано уже больше 1000 погребений. Точное количество установить невозможно, т. к. в течение не менее десятилетия после революции В.А. Бабенко продолжал на могильнике бесконтрольные и «безотчетные» раскопки, нигде не учтенные и никем не санкционированные. Впрочем, этот «исследователь древностей» и в дореволюционные годы проводил фиксацию материала настолько неквалифицированно, что Археологическая комиссия отказала ему в 1915 г. в выдаче открытого листа на проведение работ на могильнике. Сейчас мы должны констатировать, что богатейший вещевой комплекс могильника примерно из 350—400 катакомб в основном депаспортизирован. Сохранились в относительном порядке только материалы работ на этом могильнике крупных российских археологов А.С. Федоровского, А.М. Покровского, Н.Е. Макаренко, которые все вместе вскрыли там не более 50 погребений. В советский период могильник также спорадически продолжали раскапывать в основном в первые послевоенные десятилетия несколько украинских ученых: С.А. Семенов-Зусер. Д.Т. Березовец, В.К. Михеев и их ученики. Материалы их раскопок хранятся в музеях Харькова и Киева, отчеты о полевых работах сданы в Архив Института Археологии Украинской АН. Именно в те годы Д.Т. Березовец открыл Нетайловские поселение и могильник на левом берегу Донца (Березовец, 1962). Могильник, как говорилось, ямный, но погребальный обряд находился явно под влиянием катакомбного. Прежде всего их сходство проявилось в насыщенности нетайловских погребений вещами, т. е. сопровождающим инвентарем, что, как правило, не свойственно ямным захоронениям других известных в настоящее время могильников.

К сожалению, этот великолепный материал, как из дореволюционных, так и из новых раскопок, остается почти не изданным, а потому и мало доступным. Кажется невероятным, что памятник, известный археологам-медиевистам всего мира, давший название культуре, не издан и работы по подготовке такого издания не ведутся. Верхнесалтовский комплекс требует многотомного труда, в котором были бы последовательно рассмотрены все составные: городище, поселения и оба могильника. Эта работа непосильна для одного человека, необходимо создание большого коллектива деятельных авторов, которого пока нет. По этой причине этот насыщенный громадным и разнообразным, но необработанным материалом памятник так и не стал эталонным. Вопросы его хронологии, этнического определения, сложнейшие социально-экономические проблемы фактически остаются не только не решаемыми, но и не поднятыми.

Поэтому в настоящее время эталоном может считаться значительно менее крупный и богатый Дмитриевский комплекс (Плетнева, 1989). Он расположен всего в 50 км севернее Верхнего Салтова на берегах небольшой речки Корочи. На правом берегу находится городище с примыкающим к нему поселением, еще два поселения поблизости и могильник, а на левом — напротив городища и ниже по течению реки примерно на 2 км — расположены еще два обширных поселения. Таким образом, комплекс интересен именно потому, что включал все три типа памятников, характерных для лесостепного варианта: городище, представлявшее собой развалины белокаменной крепости, большие поселения вокруг него и катакомбный могильник. Все они исследовались мною в период с 1957 по 1973 гг. в течение 11 сезонов. За это время на городище была вскрыта площадь около 1600 м², на селище № 1 — 2000 м², на селище № 2 — 100 м² и на могильнике — более 3000 м² (рис. 3). Эти исследования дали мне большой материал для обобщений и решения ряда проблем, встающих перед археологами, работавшими на салтово-маяцких памятниках лесостепного варианта.

Городище расположено на крутосклонном меловом треугольном в плане мысу. Высота его над уровнем реки 50 м. Мыс был заселен и укреплен еще в скифское время. Укрепления его состояли из двух сдвоенных мощных рвов и валов с напольной стороны и эскарпирования западного, менее крутого, склона. Длина укрепленной части мыса равнялась 540 м. Вся его площадь была полностью застроена и по обломкам керамики относится к VII в. до н. э.

Вторично мыс укрепили в хазарскую эпоху. С напольной стороны было сооружено две линии обороны.

Первая — глубокий (2—3 м) ров и высокий вал, по гребню которого прослеживалась полоса щебня — остатки сложенной из белого известняка стены. Эта мощная стена соединена с менее массивной тоже каменной стеной, возведенной вдоль западного края мыса, вдоль восточной стороны тянулась аналогичная стена, но следы ее сохранились только местами, т. к. крутой склон активно осыпается.

Вторая напольная линия сооружена на расстоянии 80 м от первой. Ее ров и вал примерно в два раза меньше вышеописанных. Вал был насыпан из земли (материковой глины, смешанной с черноземом), поэтому он сильно оплыл и почти затянул параллельный ему ровик. Подобный ровик и вал защищали эту часть крепости и с западной стороны. Западный довольно пологий склон мыса, в скифское время эскарпированный, в хазарское был подчищен заново так, что ступень эскарпа стала значительно шире и на ней вырыли дополнительный ровик или «канаву», сильно затрудняющую подход к эскарпированному склону.

Раскопки западной стены, а также склона и ровика на ступени позволили не только обнаружить эти позднейшие перестройки скифских укреплений, но и восстановить с большей или меньшей степенью вероятности устройство возведенной здесь стены (рис. 3). Разрез показал, что вначале одновременно с восстановлением эскарпа по краю мыса был насыпан вал, или, вернее, поставлены деревянные городни, засыпанные сильно гумусированной землей — культурным слоем, образовавшимся в скифский период. Спустя некоторое время это сооружение было расширено более чем вдвое, верх его подровнен и на образовавшейся ровной площадке была поставлена стена. Основой ее были два панциря, сложенные из слегка подтесанных, «пригнанных» друг к другу известняковых крупных камней, без раствора (насухо). Толщина каждого панциря примерно 1 м. Между ними ставился крепкий деревянный каркас, и в ячейки его засыпался щебень и мелкие камни. Общая толщина стены достигала, таким образом, 4—4,5 м. Такой же была, очевидно, и ее высота. Очевидно, что это было очень серьезное укрепление, требовавшее от строителей немалой затраты труда и архитектурных познаний. Нам не удалось разрезать напольный вал этой линии обороны. Вал, как говорилось, был вдвое больше западного, стена же, поставленная на нее, была, видимо, аналогична боковой конструкции.

Так работы на Дмитриевском городище дали нам доказательства существования на синхронных донецких городищах белокаменных стен, хотя, как говорилось, в наше время от них остались только россыпи щебня на гребнях валов. Такими же стенами было укреплено городище Мохнач, расположенное ниже по Донцу примерно на 150 км. Следует также вспомнить, что городище Сухая Гомольше («Комольша») названо в «Книге Большому Чертежу» «Каменное», т. е. на нем в XVII в. стояли каменные стены. Даже в конце XIX в. еще были видны остатки окружавшей городище каменной стены (Багалей, 1905, с. 29). Однако в наше время при визуальном осмотре этого памятника его «валы» выглядят точно так же, как на остальных городищах, т. е. просто земляными задернованными насыпями, гребень которых покрыт щебнем. Разрез этого «вала» позволил выяснить, что в основе его лежат остатки стены: нижние камни панцирей из больших песчаниковых камней и забутовки из глины и щебня между ними (Михеев, Дяченко, 1972, с. 275—280; Михеев, Дегтярь, 1974, с. 309). На большинстве других городищ стены, сооруженные из известняка, а не песчаника, сохранились значительно хуже, они буквально рассыпались в прах. В частности, трудно сейчас утверждать, что на городище у Коробовых хуторов стояли подобные стены, поскольку по краям мыса они осыпались почти полностью, и только по нескольким большим известковым обломкам и участкам, засыпанным щебнем, можно, как мне кажется, предполагать, что здесь стояли белокаменные крепостные стены.

Благодаря раскопкам на Дмитриевском городище мы узнали, что хазарские строители учли и использовали необходимые им древние фортификационные приемы, в частности эскарпирование, подновив и усовершенствовав его вырытой на ступени канавкой.

Характернейшей, бросающейся в глаза особенностью городища является полное отсутствие культурного слоя в укрепленной каменными стенами части крепости. На распахиваемой в 1957 г. поверхности было собрано несколько обломков амфор и кухонных горшков, при раскопках западной стены обнаружены обломки горшков с кварцевым песком в глиняном тесте, т. е. явно южного (степного) производства, вероятно привезенные каким-то выходцем из степного (Нижнедонского) региона. Не было выявлено в этой части городища ни одной постройки средневековой эпохи. Значительно больше обломков средневековой керамики попадалось на поверхности в части городища, огражденного земляным валиком. Культурный слой здесь тоже практически не отложился, но в раскопах были открыты остатки трех построек и двух хозяйственных ям хазарского времени.

Жилые постройки две: полуземлянка, углубленная в материк на 1 м, и почти наземная — с углублением всего на 0,2 м. В обеих характерная планировка — очаг в центральной части пола. Третья постройка — хозяйственная небольшая, наземная, видимо, с деревянными стенами — полностью сгорела и обнаружена была только по угольному пятну на материке. Все три, как и хозяйственные ямы, имеют по основным признакам аналогии, как на соседнем Дмитриевском селище, так и на других поселениях Хазарии.

Несмотря на то что во втором отсеке городища были зафиксированы явные следы жизни эпохи средневековья, в целом заселение каменной крепости и примыкавшего к ней укрепленного валиком поселения было очень незначительным. Поскольку отсутствие следов обитания во всех донецких крепостях — факт установленный не только при исследовании Дмитриевского городища, он уже давно привлек внимание археологов, пытающихся его объяснить. Наиболее распространенной является гипотеза о том, что это были «убежища», использовавшиеся населением только во время опасности. Этой гипотезе противопоставляется другая — о принадлежности крепостей феодалам, которые вместе с семьей и челядью могли «откочевывать» на весенне-летне-осенний сезон на богатые травой лесостепные пастбища или в летние ставки, окруженные садами и бахчами, о чем писал царь Иосиф, рассказывая об обычаях хазарских аристократов (Коковцов, 1932, с. 85—87). В крепости жили только зимой, видимо, в наземных юртах, не оставлявших на поверхности следов. Что касается культурного слоя, то он не накапливался на поселениях даже с постоянным круглогодичным обитанием, т. к. все старые хозяйственные ямы использовались жителями в качестве помоек: вокруг домов старались поддерживать порядок. В крепости слой не мог образоваться — челядь, занимавшаяся хозяйством, жила во втором отсеке, а вокруг юрт немногочисленной семьи владельца крепости вряд ли могло собраться много отбросов, которые бы способствовали росту культурного слоя. Не исключено, что этот своеобразный феодальный замок служил в периоды вражеских набегов и убежищем, т. к. крепость должны были защищать воины, жившие на поселении, находившемся на том же берегу, примерно в 400 м от крепости выше по течению реки. В отличие от городища, расположенного на площадке, возвышавшейся над окрестностями, поселение разместилось на склоне соседнего холма и в уютной лощине, по дну которой протекал ручеек. Место вдоль ручья было так удобно, что в XVII в. древнее селище было вновь застроено (было обнаружено несколько котлованов землянок того времени).

Остатков жилищ хазарского времени на раскопанной площади исследовано 14. Подавляющее их большинство — полуземлянки (рис. 4, 5). К ним я отношу и жилища, котлованы которых, выкопанные на склоне, углублены, естественно, на разную глубину: с одной стороны на 0,6—0,8 м, с другой (ниже по склону) 0,2—0,4 м или вообще сходят на нет. Обычно жилища прямоугольные, но трижды встречены и круглые. В этих последних «юртообразных постройках» очаг располагался в центре пола. Также в центре очаги помещены в четырех прямоугольных постройках. Представляется вполне очевидным, что круглоплановость и расположение открытых (тарелкообразных) очагов в центре жилища являются признаками, связывающими жилища и культуру в целом с миром кочевников, у которых юрты были, по существу, единственным видом жилых построек. Однако на Дмитриевском поселении половина жилищ имела очаги иначе расположенные и иных конструкций. В двух случаях они помещены у стены, а в пяти — в углах построек. Причем часть из них сооружена с применением камня, а в двух жилищах в углах поставлены были обычные глинобитные на каркасе из прутьев славянские печи. Это интересно потому, что все три очага были, вероятно, сложены женщинами-славянками, т. е. не принадлежавшими к основному местному населению. Дело в том, что очаги, печи и кухонные горшки всегда делали женщины, поскольку это были исключительно их «орудия труда». Славянских горшков на поселении не было, но женщинами широко был принят состав глины с примесью крупнодробленого шамота, характерный для славянских лепных горшков. На поселении лепная керамика встречалась очень редко, формы ее типичны для хазарской культуры. Массовая керамика — кухонные горшки из глины с примесью шамота — изготовлялась по формам и в традициях лесостепного варианта, всегда на ручном гончарном круге. Остатки этих кругов нередко попадаются в жилищах в виде чашевидных ямок с квадратной ямкой на дне от вбитого в дно массивного кола, на котором держалось нижнее неподвижное основание круга. Такими основаниями были, видимо, тяжелые дубовые круги (срезы), но иногда использовались старые жернова. Обломок одного такого жернова был обнаружен на полу жилища. Рядом с ним расчищен разлив производственной глины (с шамотом) и в нем — обломки необожженного кухонного горшка. Запас этой глины находился в углу жилища. Вероятно, жилище было оставлено жителями внезапно, изготовление горшка не было даже закончено, а глину, с которой работала гончарка, не убрали с пола, и на нее свалился и разбился горшок. Обычно же вокруг таких ямок — остатков «кругов» — разбросанной производственной глины не было — в жилищах поддерживался порядок. Весьма существенно, что остатки кругов встречены не во всех открытых жилищах. Удалось проследить, что в раскопе вскрыто четыре хозяйственных «двора». В каждый входило несколько жилищ, но только в одном из них находился гончарный круг. Видимо, изготовление горшков было обязанностью (привилегией?) женщины — хозяйки двора. В каждый двор входили помимо жилищ различные хозяйственные постройки: легкие наземные, углубленные в материк погреба и хозяйственные ямы, обычно круглые, расширяющиеся ко дну, хотя бывают прямоугольные, цилиндрические и сдвоенные (очковидные). Над каждой из них сооружали из кольев и прутьев конусовидное перекрытие, обмазанное глиной, изредка ямы помещались под общее перекрытие в виде односкатной крыши.

Несмотря на то что гончарное дело было хорошо знакомо женщинам, изготовлявшим для домашних нужд грубую посуду, на поселении большой участок был занят гончарными мастерскими. Сохранность их остатков очень плохая, не позволившая выяснить назначение и специализацию этих мастерских. Не удалось обнаружить рядом с ними и остатков гончарных горнов, однако отсутствие в котлованах каких-либо следов жилья (очагов, обломков обгорелых сосудов с натеками от варившейся в них пищи и пр.) и очевидные остатки производственной деятельности в виде запасов глины, дробленой дресвы, оснований кругов свидетельствуют о том, что это были мастерские.

В поселенческие комплексы, как правило, входили разнообразные ритуальные постройки. Здесь это были захоронения молодых коней, втиснутых в прямоугольные ямы (закладные жертвоприношения?), а также небольшие круглые построечки со следами жертвоприношений в них, обнаруженные в районе гончарных мастерских (рис. 6).

Однако наибольший материал для изучения всех вопросов, связанных с материальной и духовной культурой лесостепного варианта, дали раскопки могильника.

Могильник расположен рядом с поселением на склоне высокого мелового холма. Он занимал сравнительно с Верхне-Салтовский могильником небольшую территорию — около 15 000 м², а раскопано было не более 20% его площади. На ней обнаружено и исследовано 152 катакомбных и 9 ямных захоронений, 9 трупосожжений и 52 «тризны».

Катакомбы Дмитриевского могильника представляют собой наиболее «классический» тип, ближайшие аналогии которому находятся в Верхне-Салтовском могильнике. По количеству покойников, похороненных в камерах, катакомбы делятся на четыре группы. В первую включены одиночные захоронения (рис. 7), во вторую — парные (рис. 8), в третью — тройные (рис. 9), в камерах четвертой погребено от четырех до восьми человек (рис. 10). Деление это весьма существенно, поскольку оказалось, что от количества погребенных зависят средние размеры не только погребальных камер, что было бы естественно, но и дромосов, ведущих к ним. Наименьшая длина дромосов у одиночных захоронений (2,6 м), наибольшая — у четвертой группы катакомб (3,76 м). Дромосы — узкие коридоры, ориентированные по склону холма (рис. 11). В связи с таким расположением нижний конец углублен на 0,2—0,6 м, а в верхнем глубина достигает 3 м. Стенки их тщательно заглажены и строго вертикальны, дно горизонтальное или немного наклонное в направлении к камере, вырытой в торцовой стенке верхнего конца дромоса. Очень редко в богатых вещами погребениях в дромосах сооружались тайнички, в которых помещались детали богатого сбруйного набора. Это были в одном случае — круглая ямка в дне, прикрытая донцем разбитого сосуда, в другом — трапециевидный подбойчик в стенке дромоса. Вход в камеру арочный или прямоугольный, часто довольно длинный — до 0,5 м. Обычно он закладывался дубовыми массивными плахами.

Камеры — основная часть катакомбы. Почти все они овальные или неправильно-овальные (со стороны входа немного «уплощенные»). Свод в продольном разрезе — полусферический, в поперечном — четвертьсферический с переходом линии потолка в линию потолка входа. Стенки, как и у дромоса, тщательно заглажены. Пол ровный, горизонтальный, обычно он ниже пола дромоса и входа на 0,2—0,4 м. Высота камеры редко превышает 1 м. Конструктивные дополнения к этой стандартной форме встречаются не часто. Это неглубокие канавки в полу, вырытые у самого порога, иногда — поперек камеры. Как правило, они выдалбливались в полу «семейных» усыпальниц четвертой группы и играли роль своеобразных дренажей, необходимых для более быстрого освобождения трупов от органических тканей.

Следует отметить, что сооружение сложных погребальных устройств было возможно только благодаря умело выбранному для этой цели материковому грунту — плотной глинисто-меловой субстанции. Она обусловила тщательность обработки стен и крепость сводов, ни разу не обвалившихся за прошедшее тысячелетие. Правда, камеры далеко не всегда после захоронения оставались полыми. Почти половина их засыпалась до половины или полностью забивалась материковым грунтом. Вначале создавалось впечатление, что это осевший в камеру свод, но расчистка всегда обнаруживала границу между нетронутым материком и забитой в камеру глиной, которая в ряде случаев сама отслаивалась от стен и свода. Всего в исследованных катакомбах было произведено 345 захоронений, характеризующихся значительным типологическим разнообразием. Прежде всего, они разделены мною по положению скелета на три основных вида: вытянутые на спине с вытянутыми вдоль тела руками, скорченные на правом или левом боку (положение рук различное, ритуально незначимое), полностью перемешанные, сдвинутые к задней стенке скелеты или просто разбросанные по полу камеры. Первые два вида делятся дополнительно каждый на 4 типа: 1 — представлен полностью сохранившимися скелетами с костями in situ, 2 — характеризуется разрушением верхней части скелета, 3 — отличается от второго разрушением нижней части скелета, 4 тип объединяет погребения, полностью разрушенные, хотя основные кости скелетов уложены примерно на тех местах, где они должны бы были находиться. Сопоставление этой типологической схемы с половозрастными данными позволяет сделать ряд выводов. Во-первых погребения первого вида принадлежали в основном мужчинам и мальчикам (91%). Во-вторых, погребения второго вида (скорченные) принадлежали исключительно женщинам. В-третьих, более половины скелетов обоих видов не подвергались ритуальному разрушению, причем существенно отметить, что разрушались чаще скелеты молодых и юных мужчин и женщин.

Что касается погребений третьего вида, то сдвинутые в сторону скелеты обычно встречались в забитых погребениями «семейных» усыпальницах, а разбросанные, иногда наполовину вытащенные из камеры скелеты, очевидно, являлись результатом ограбления.

Никакого сходства с ритуально разрушенными скелетами эти остатки захоронений не имеют. Неразграбленные погребения сопровождались разнообразным и нередко богатым инвентарем. Помещение его в могилу было одним из важнейших ритуальных действий погребального обряда. Вещи при погребенных разложены и расставлены в определенном порядке, довольно строго соблюдаемом и зафиксированном, естественно, в основном у скелетов, не нарушенных или мало нарушенных ритуальным разрушением. Так, около мужских скелетов особенно устойчиво положение боевых топориков, ножей и мотыжек (рис. 12). Первые размешались обычно справа от покойника, ножики справа от таза или у правого бедра, мотыжки — у головы и у правой руки покойника. Украшения попадались в мужских погребениях в виде исключения. Обычно это бусы, положенные «грудкой» рядом со скелетом или на его поясе, на грудной клетке, видимо находившиеся в специальной сумочке или мешочке.

Иначе располагались вещи в женских захоронениях. Топоры разбросаны вокруг без определенного порядка, ножи — у груди и живота, мотыжки, вместе с ножницами и зеркалами, — в головах погребенных (рис. 12). Бусы в женских погребениях встречались в огромных количествах: это были и ожерелья, и браслеты, и пояса. Кроме того, они находились и в кольчужных сумочках на поясе. Как и в мужских погребениях, в этих случаях бусы не были украшениями, а служили иным целям, в частности мелкой разменной монетой.

Помимо перечисленного массового инвентаря в мужских погребениях попадались различные предметы вооружения: сабли, остатки луков и колчанов, наконечники стрел, серебряные или бронзовые накладки на пояса (рис. 13—15), бывшие отличительным признаком принадлежности к группе (сословию) воинов, а также остатки конской сбруи — удил, стремян и разнообразные украшения сбруйных ремней (рис. 16—18). В женских захоронениях преобладали личные украшения. Помимо бус, это были золотые, серебряные и бронзовые серьги и накладки на шапочки, бронзовые браслеты, бронзовые и серебряные перстни со стеклянными и полудрагоценными (в основном сердоликовыми) вставками, большие перламутровые пуговицы (рис. 19—20). Помимо украшений женщин снабжали подвесками-амулетами (рис. 21—22) и туалетными принадлежностями, среди которых особенно частой находкой были зеркала из прекрасной серебристой бронзы (рис. 23—24). Амулеты отливались из бронзы, но большую роль играли и косточки различных животных: клыки и когти лисы и собаки, пястные косточки бобра (рис. 22), фаланги зайца. Этот сугубо женский набор нередко дополнялся предметами, характерными для мужских захоронений. Кроме уже упомянутых топориков это были накладки на лук, наконечники стрел с остатками колчана, украшенные накладками воинские пояса, а однажды женщину сопроводили даже саблей.

Вещевой комплекс был бы неполон без включения в него большого количества керамических сосудов, в основной массе — парадных лощеных кувшинов и кружек, много реже — кубышек, мисок, горшочков. Они ставились в камерах и в дромосах (рис. 25—26). Эти сосуды входили в состав поминальных комплексов — жертвоприношений и тризн — ритуальных трапез в память умерших и похороненных на могильнике людей. Самая большая группа — тризны, состоявшие из сосудов, во вторую группу входили тризны из сосудов и костей съеденных на трапезе животных, третья объединяла тризны исключительно из костей животных — коз и иногда — коров и даже лошадей. Впрочем, последняя группа, возможно, относилась к другому обряду, а именно — к жертвоприношениям. Об этом свидетельствует «порядок» (а не наброс) в размещении костей, специально отобранных для ритуального действа: череп и кости ног, а также отсутствие разбитых костей, в одном случае — в специальной могиле был погребен даже целый конь.

Останки коней неоднократно попадались и в дромосах катакомб, причем, как правило, скелеты их бывали ритуально разрушенными, как и человеческие (рис. 8—10). Помимо лошадей в дромосы изредка помешали убитых крупных собак — овчарок или охотничьих.

Что же касается ассортимента сосудов в тризнах, то он много разнообразнее погребального. Это, помимо кувшинов и кружек, корчаги и кухонные горшки, лепные горшочки и кувшинчики, амфоры и большие лощеные пифосы и пифосы-кувшины (рис. 27, 28). Интересно, что в смешанных тризнах пифосы обычно сопровождались костями коров, а мелкие сосуды костями коз и свиней.

Следует добавить, что тризны и жертвоприношения на могильнике зафиксированы впервые здесь — на земле Дмитриевского могильника. Сейчас, зная об их существовании и учитывая, что помещались они в мелких ямках, даже не достигавших материка, при квалифицированно проведенных раскопках их находят на других могильниках и будут находить в дальнейшем.

Это не единственный обряд, прослеженный на материалах Дмитриевского могильника впервые. Не менее существенны были и другие наблюдения. Первоначально непонятным и необычным было ритуальное разрушение скелетов, требующееся, как мне представляется, для «обезвреживания» умерших (преимущественно молодых людей). Столь же странным казался тот факт, что в парных захоронениях рядом с мужчиной-воином хоронили молодую или юную женщину, часто почти девочку. Равноправной она вряд ли могла быть для возмужалого или зрелого воина (25—50 лет). Целесообразность убийства жены для семьи, оставшейся без мужчины-хозяина, также маловероятна. По-видимому, это были челядинки-рабыни, убитые на похоронах и получавшие статус посмертных жен. Обычно под такими захоронениями насыпался слой угля, игравший, видимо, связующую роль в обряде посмертного венчания. Совсем невероятными кажутся и открытые на могильнике «тройные» погребения: мужчины, молоденькой женщины и ребенка не старше 2—4 лет. Как и в парных захоронениях, они уложены на слой угля. Очевидно, ребенок-челядинец вместе с женщиной сопровождал мужчину на тот свет, входя в посмертную семью воина.

Надо сказать, что в других катакомбных могильниках этот обряд прослеживается пока не столь четко и вызывает у ряда археологов сомнения в правильности моих гипотетических объяснений. Действительно, уголь попадался иногда и в одиночных захоронениях, а в парных его не было. Но в таких случаях необходимо учитывать и возрастные данные погребенных. В Дмитриевском могильнике тоже попадались пары (мужчина и женщина), похороненные без угля. Оба они одного возраста, а иногда женщина старше. Ее явно положили в усыпальницу мужа спустя не менее десяти лет.

Вопросов при исследовании погребальных обрядов и попытки понять и как-то объяснить их возникает тем больше, чем пристальнее и внимательнее проникновение в материал. Очевидно, что чем больше у нас в руках окажется этого материала, тем быстрее будет создана общая, обоснованная концепция о многих верованиях людей, хоронивших своих мертвых в катакомбных могилах.

То же относится и к сложнейшим проблемам социально-экономических отношений, восстанавливаемых по могильным материалам со строгим учетом обрядности, влиявшей на положение людей не только после их смерти, но в значительно большей степени — при жизни.

Могильник состоял из участков, принадлежавших, как и участки на поселении, отдельным семьям. Наличие определенных признаков или их отсутствие позволило выявить пять социальных (и экономических) категорий похороненных в катакомбах людей. К первой, наиболее богатой категории относятся погребения в катакомбах с длинными дромосами и большими камерами, половина которых забита глиной, по-видимому, для предотвращения ограблений.

В этих больших усыпальницах были погребены, как правило, опоясанные воины с наборами оружия, конями, с посмертной женой (иногда и ребенком) на угольной подсыпке. Для женщин, сопровождавших воинов, типичны были наборы украшений и амулетов. Вторая категория отличалась от первой весьма незначительно: менее разнообразным ассортиментом оружия (полностью отсутствуют сабли, реже попадаются луки и стрелы), женщины редко сопровождались зеркалами и амулетами. В третьей категории заметно «беднеет» не только вещевой комплекс, но изменения касаются и погребального сооружения: большинство катакомб — небольшие сооружения, камеры в них не забиты. Четвертая и пятая категории — почти или полностью без вещей. В могилах встречаются только ножики, мотыжки, разрозненные украшения, оружия нет совсем. Таких погребений в тесных катакомбах довольно много на могильнике, но следует учитывать, что большая их часть — захоронения детей, которые примерно до 7-летнего возраста хоронились без вещей.

Очевидно, картина, полученная в результате расслоения погребений на категории, в значительной степени отражает реальное соотношение разных сословий в общественной структуре «Дмитриевского» населения той эпохи. Наиболее яркой особенностью этой структуры является значительный процент военизированного населения. Хазарское пограничье действительно было заселено семьями, мужское население которых несло воинскую службу.

Военизация касалась не только мужчин, но и женщин, судя по тому, что многие из них похоронены с оружием и даже с воинскими поясами. Пояса служили воинским отличием, вместе с правом носить оружие его получали даже дети (подростки). Исследование поясов приводит к ряду интересных выводов не только об общей значимости этой части воинского снаряжения, но и о значении типологически различных накладок и их количестве на поясах. Так, право носить на поясе наконечник (всегда только один) давалось не каждому воину, так же как и бляшки с прорезью и с кольцом. Пряжка, как и наконечник, одна на поясе, но иногда старым воинам пряжку с пояса снимали. Общее количество бляшек у отдельных воинов достигало нескольких десятков, обычное их количество 7—10, но попадались пояса с одной-двумя бляшками. Создается впечатление, что не принадлежность воина к более богатым категориям давала право носить богатый пояс, украшенный десятками бляшек, а скорее — его воинские заслуги. Нередко бедный воин второй и даже третьей категории носил пояс с большим количеством накладок, чем воин первой категории, хотя, конечно, воины первых двух категорий, лучше вооруженные, чаще отличались в бою и стычках и поэтому, видимо, чаще владели более роскошно украшенными поясами. Вероятно, пояса были своеобразными «орденскими ленточками», свидетельствующими о воинских заслугах владельцев.

Прежде чем обратиться к вопросу об этнической принадлежности населения, оставившего нам этот археологический комплекс, обратимся еще к некоторым особенностям могильника. Дело в том, что, несмотря на явное преобладание в нем катакомбных погребений с захоронениями в них доликохранов-алан, на вскрытой нами площади были обнаружены и другие типы захоронений. Заслуживают внимания погребения, совершенные в простых неглубоких, врезанных в материк на 0,3—0,6 м ямах. Форма их — правильно прямоугольная, со слегка закругленными углам (рис. 29). Всего их на могильнике обнаружено девять. В пяти из них покойники уложены вытянуто на спине, в четырех — скорченно на левом или правом боку. Все — головами ориентированы на запад с обычными сезонными отклонениями. Сохранность скелетов очень плохая, поэтому пол и возраст определены далеко не всем похороненным. Тем не менее удалось выяснить, что три вытянутых скелета принадлежали старым мужчинам, один — юноше, скорченными были похоронены женщины, три из них старые, одна — девочка (13—15 лет). Антропологические определения сделать было много труднее, уверенно можно говорить только о трех захороненных — одном мужчине-долихокране и двух долихокранах-женщинах. Существенно отметить, что, хотя все они погребены по обряду, характерному для степных вариантов хазарской культуры, женщины-долихокраны уложены скорченно, что было принято в аланской среде, причем одна из них со сравнительно «богатым» сопровождающим инвентарем, не уступавшим по подбору вещей обычным женским захоронениям в катакомбах. Во всех остальных ямных погребениях находки вещей единичны.

Отсутствие находок в еще большей степени характеризует подбойные захоронения, которых на могильнике открыто всего три (рис. 29). Все они состоят из удлиненной дромосовидной ямы, в левой или правой стенке которой вырыта ниша-подбой. Все три покойника ориентированы головами на северо-запад, т. е., видимо, с сильным сезонным (летним) отклонением. В одном подбое уложен мужчина-брахикран, вытянуто на спине, в другом — молоденькая женщина-брахикран, также вытянуто на спине, в третьем — женщина-долихокран скорченно на правом боку. За спиной у нее был помещен трупик младенца с небольшим количеством мелких дешевых украшений и пряслицем. Все эти погребения свидетельствуют о проникновении в аланскую среду не только чуждого для них погребального обряда, но и основных носителей его — брахикранного степного населения. Надо сказать, что проникновение брахикранов (праболгар?) фиксируется не только по ямным и подбойным захоронениям, но и в катакомбах, где они попадались безусловно реже (примерно 25% от всех определенных антропологами скелетов) и принадлежали к разным категориям — от первой (богатых воинов) до бедняков, занимавших полурабское положение.

Хронология могильника была одной из ведущих тем при исследовании Дмитриевского комплекса. Дело в том, что салтово-маяцкая культура многими археологами с начала XX в. и до сих пор упорно датируется второй половиной VIII — началом X вв., а чаще — более «лаконично» — VIII—X вв. Впервые эта дата появилась, как говорилось выше, при первом сопоставлении древностей Верхне-Салтовского могильника с аналогичными материалами из северокавказских аланских могильников, датированных еще графиней П.С. Уваровой в конце XIX в. Изучая хорошо документированные древности Дмитриевского могильника, появилась, как мне кажется, возможность разделить этот обширный материал на три группы, или хронологические «пласты». Для этого был использован давно использовавшийся русскими археологами типолого-корреляционный метод. Корреляция вещей разных категорий и типов из 35 наиболее богатых катакомб прежде всего продемонстрировала единство всего вещевого комплекса: все катакомбы связаны между собой 1—5 связями. Однако более сильные связи (6 — более 15) позволили убедительно выявить две группы, не имеющие сильных связей друг с другом, и одну «промежуточную» группу, равно связанную с обеими (Плетнева, 1989, с. 146—171). В результате этого разделения определились синхронные комплексы вещей, что дало возможность включить в полученную схему еще около 60 катакомб. Инвентарь из них значительно расширил диапазон вещей, охваченных хронологизацией.

Абсолютные даты групп устанавливаются с большими «допусками», поскольку более или менее твердо датирующиеся памятники конца I тысячелетия в Восточной Европе единичны и бедны находками. Для определения даты второй (поздней) группы привлечены материалы Саркела, культурные отложения которого относятся к середине IX — середине X вв., и Танкеевского могильника конца IX — середины X вв. В Дмитриевском могильнике совсем нет вещей, относящихся к X в., но вещи, которые в указанных памятниках можно относить ко второй половине IX в., находят аналогии в катакомбах поздней группы. Очевидно, есть основания датировать ее тем же временем, т. е. второй половиной IX в., в конце которого (или в самом начале X в.) могильник перестал функционировать. Поскольку первая группа катакомб отличается от второй несколько более «архаичными» типами вещей: литыми, а не штампованными, как во второй группе, накладками на пояса, стременами с сильно вогнутой подножкой, зеркалами с орнаментом, имеющим аналогии даже в сарматских древностях, некоторыми типами бус, исчезнувших в более позднее время, можно, по-видимому, считать ее более ранней. Это подтверждается и тем, что в ней никогда не встречались вещи, характерные для второй группы. Поскольку «исход» части алан из Предкавказья относится примерно к 40—50 гг. VIII в., появление могильника на самой северной окраине распространения салтово-маяцкой культуры можно датировать не второй половиной, а скорее концом VIII в. Следовательно, первая — ранняя — группа датируется в пределах конца VIII — первой половины IX вв. Выделение промежуточной группы условно — это поздние катакомбы, в инвентаре которых нередко попадаются более ранние вещи, связывающие их с первой группой, появившиеся на могильнике примерно в середине IX в. Их немного — всего 17, впрочем, так же мало и выделенных ранних катакомб. Преобладают на могильнике катакомбы поздней группы (57). Выше уже говорилось, что катакомбы расположены на могильнике по семейным участкам. Приходится пожалеть, что ни одного из них не удалось исследовать полностью, но на каждом участке выявляются катакомбы, относившиеся ко всем трем хронологическим группам.

Границы участков определялись благодаря свободным от «катакомбной застройки» широким полосам (3—5 м). Вдоль этих полос и на них нередко помещали тризны, хотя чаще их совершали в непосредственной близости от катакомб, в которых захоронены упоминавшиеся родственники (рис. 30). Исключительно вдоль края участков производились захоронения в ямах.

Также на свободной полосе располагались обнаруженные на могильнике семь трупосожжений. Кусочки сожженных костей и пепел помещены в сосуды, поставленные в неглубокие ямки (в материк совсем не углубленные или не более чем на 0,2 м). Ни аланскому, ни болгарскому населению обряд трупосожжения не свойственен. Столь же не свойственны и сосуды, использованные в качестве погребальных урн. Формы их характерны для так называемой «Пеньковской» культуры (рис. 31).

Датировка Пеньковской культуры VII — начало VIII вв., многие исследователи относят ее к еще более раннему времени. Тем необычнее была находка этих погребений на территории могильника конца VIII—IX вв. У нас есть все данные говорить о том, что эти погребения синхронны могильнику. Прежде всего, это факт помещения в одну из ямок рядом с урной (типичного Пеньковского биконического горшка) довольно большой лощеной корчаги или пифоса, относящегося ко времени не ранее IX в. Существенно также, что все 7 погребений расположены с явным учетом расположенных вокруг катакомб, то есть на свободной «полосе». Еще одно трупосожжение, в небольшом горшочке которого был погребен прах ребенка (сохранился в пепле один молочный зуб), было обнаружено на краю другого участка, рядом с ямным захоронением. Особенный интерес представляет девятое трупосожжение, урна которого была поставлена в ямку, врезавшуюся в дромос окраинной поздней катакомбы, что стратиграфически точно подтверждает и позднюю дату трупосожжения (не раньше второй половины IX в.).

Таким образом, обнаруженные на Дмитриевском могильнике трупосожжения позволили говорить о том, что верхнюю (позднюю) дату Пеньковской культуры следует относить не к VIII, а к концу IX в.

Возможно, остатки этой культуры сохранились только на ее восточной периферии или в глухих, отдаленных от основного массива поселений местах, каким был район маленькой речки Корочи. Поселение, расположенное напротив городища на левом берегу речки, судя по отдельным находкам на его распаханной поверхности обломков лепных Пеньковских горшков, принадлежало в какой-то своей части «поздним пеньковцам». Широкие раскопки здесь не производились, т. к. вся территория была занята усадьбами и огородами.

Зато на Донце было обнаружено и частично или даже почти полностью раскопано несколько могильников с урновыми или безурновыми трупосожжениями. Один из них был известен задолго до открытия Дмитриевских трупосожжений (Кухаренко, 1951). Это могильник у села Ново-Покровка на левом берегу реки Уды почти при впадении ее в Донец. Могильник безурновый: пепел и остатки косточек насыпались на дно неглубоких продолговатых ям, ориентированных по длинной оси западо-восток, то есть как ямные погребения с трупоположениями. В тех случаях, когда сохранялись более или менее крупные обломки сгоревших костей, удалось установить, что черепные кости помещались в западном конце могилы, а кости ног — в восточном, а это значит, что традиционная ориентировка покойников головой на запад строго соблюдалась. Рядом с некоторыми могилами были сооружены «тайнички», в которых сложено оружие, части сбруи и поясные наборы, аналогичные обнаруженным в катакомбных могильниках, только сабли у них, побывавшие в огне погребального костра, согнуты так, чтобы поместиться в сравнительно небольшую ямку тайничка. Там же и в могильных ямах ставились сосуды, относящиеся к разным видам и типам салтово-маяцкой керамики. Основным открывателем и исследователем трупосожжений, синхронных салтово-маяцким памятникам, является харьковский археолог В.К. Михеев. Раскопанный им Сухово-Гомольшанский могильник, вместе с городищем и поселением, расположенными рядом, может стать эталонным памятником (рис. 32). Пока материалы его обработаны и изданы не полностью, а значит, нет достаточно убедительного хронологического и этнического их определения, не установлены связи с более ранними памятниками или же близкими типологически могильниками Западного Предкавказья, этническая принадлежность которых также до настоящего времени остается дискуссионной.

Как бы там ни было, сейчас можно констатировать, что могильники с трупосожжениями являются отличительным признаком Донецкого региона лесостепного варианта. Правда, и на Осколе еще в конце XIX в. около села Тополи был случайно обнаружен богатый комплекс оплавленных, побывавших в огне вещей (оружия, сбруи и пр.), аналогичный «тайничкам» Ново-Покровского и Сухо-Гомольшанского могильников. Конечно, можно предполагать, что рядом с ним находились и погребения с сожжением. Но они обнаружены не были, а значит, говорить, что на Осколе также был распространен этот обряд, вряд ли возможно.

Интенсивные и весьма плодотворные разведки на Осколе были проведены, как говорилось выше, на верхнем и среднем течении Оскола учителем Волоконовской средней школы А.Г. Николаенко. Наряду с большим количеством памятников хазарского времени, значительно пополнившим известный и изданный ранее список (Плетнева, 1967), он обнаружил на этой территории остатки трех десятков поселений предшествующих эпох и культур, характеризующихся обломками керамики пеньковской культуры, а также более ранних — зарубенецкой и Черняховской.

Примерно половина их — чисто Пеньковские поселения, культурный слой которых изредка перекрывает древнее селище эпохи бронзы. Остальные — смешаные, в основном — «пеньковско-салтовские». По подъемному материалу трудно сказать, предшествовал ли Пеньковский слой салтовскому, или они накапливались синхронно, как происходило это на левобережном Дмитриевском поселении. Только единожды А.Г. Николаенко удалось прослезить стратиграфию наслоений, где слой хазарского времени как будто довольно убедительно перекрывал Пеньковский. Однако даже в этом случае нельзя быть уверенным, что такая стратиграфия была на всей большой площади поселения, на других его участках слой мог быть смешанным.

Открытие, сделанное А.Г. Николаенко, как мне представляется, подтверждает высказанное выше мнение о сохранении пеньковской культуры (а также Черняховской и позднезарубенецкой) на окраинных землях и в глухих районах значительно дольше, чем в лесостепном Приднепровье, где они были сметены постоянными нашествиями, набегами и походами степняков, длившимися вплоть до конца VIII в.

Если сосуществование пеньковской и салтовской культур на Осколе будет доказано, то оно станет одним из главных отличительных признаков Оскольского региона, таким же, как трупосожжения на Донце, возникшие, судя по находке погребений на Дмитриевском могильнике со смешанными пеньковско-салтовскими керамическими комплексами, под прямым воздействием Пеньковского населения.

В настоящее время некоторое своеобразие Оскольского региона, как говорилось выше, заключается в малом количестве городищ (рис. 33). Здесь их открыто всего четыре. Все они так же, как донецкие, расположены на высоких мысах правого берега, но только на одном из них укрепления типологически близки донецким. Три остальные сильно отличаются системой укреплений, а именно отсутствием на них каменных стен и перерезавших внутреннюю площадку городища дополнительных рвов и валов. Укрепления на них по периметру ограничиваются эскарпами, а с напольной стороны они защищены несколькими линиями рвов и валов, расположенных параллельными рядами вплотную друг к другу.

Малое количество городищ-крепостей обусловило и то, что «гнезда» обширных поселений объединены здесь не столько вокруг городищ, но и друг с другом, возможно, вокруг наиболее крупных поселений (Афанасьев, 1987, рис. 16—17). На Донце этого не могло быть, т. к. городища вдоль реки стоят в среднем через каждые 20—25 км друг от друга.

Наиболее изученными в Оскольском регионе являются куст памятников, расположенных у сел Нижняя Лубянка, Ютановка — на правом берегу реки и Волоконовка — на левом. На правом находятся городище (рис. 34) с прилегавшими к нему двумя обширными поселениями, металлургическая мастерская на краю поселения и два катакомбных могильника.

Разведками городище и селища были обследованы мной еще в 1958 г., а на обоих могильниках в 1973 г. были заложены небольшие раскопы и вскрыто около десятка катакомб. Благодаря этим работам было установлено, что Ютановский могильник (на северо-западе от городища) относится ко времени немного более раннему, т. е., возможно, к середине VIII — первой половине IX вв., а Нижне-Лубянский (на южной окраине поселения) — довольно поздний, скорее всего, синхронный Дмитриевскому могильнику. В 70 — начале 80-х гг. на этих памятниках проводил работы Г.Е. Афанасьев, исследовавший на городище между двумя рядами валов и рвов участок поселения и прорезавший траншеей четыре сильно оплывших расположенных рядами валов и рвов. Сохранность их настолько плоха, что говорить о первоначальной конструкции валов вряд ли стоит. Ясно только, что ядро вала состояло из щебня и каких-то деревянных конструкций (Афанасьев, 1987, с. 96—99).

Жилые постройки, открытые в раскопе, нестандартны и разнотипны. Наряду с обычными слабоуглубленными в материк квадратными жилищами с открытыми очагами в центральной части пола или у стенки, здесь расчищены неглубоко врезанные в материк котлованы длинных неправильно прямоугольных с длинными входами сооружений, а также построек, состоявших из двух связанных узким переходом помещений. Все они и расположенные рядом хозяйственные постройки отличаются некоторой небрежностью — во всяком случае, котлованы у них неровные, стенки не «отглажены», что трудно было сделать, т. к. вырыты они были в верхнем щебенчатом (крошащемся) слое.

Создается впечатление, что постройки ставились на этом участке поспешно, разбросанно, некоторые из них были просто времянками, существовавшими короткое время (рис. 34).

Важнейшим открытием является обнаруженная на одном из поселений этого куста домница — горновая яма (глубиной 1 м), прекрасно сохранившаяся колба-тигель, воздуходувный канал. Аналогичные горны, относящиеся к хазарскому и более раннему времени, были открыты близ нескольких поселений на верхнем Осколе (Афанасьев, 1987, с. 77, рис. 48). Остатки железоплавильных горнов были известны и в Донецком регионе, но там их датировка подвергалась постоянным сомнениям и колебаниям. Открытие на Осколе позволяет уверенно относить это производство к раннесредневековой, в частности хазарской, эпохе.

На левом берегу Оскола, напротив городища, находился ямный могильник. Поскольку он располагался на территории современного оживленного населенного пункта — райцентра Волоконовка, большая его часть была, видимо, уничтожена карьером строящегося поблизости дома. Оставшиеся несколько десятков погребений были раскопаны А.Г. Николаенко (Плетнева, Николаенко, 1976). Похороненные в них мужчины, женщины и дети — брахикраны, а погребальный обряд характерен для ямных захоронений той эпохи (рис. 35). Некоторым отличием является только наличие в могилах остатков деревянных гробов, что обычно свидетельствует о поздней дате (конец IX — начало X вв.) захоронений, подтвержденной и погребальным инвентарем, обнаруженным в некоторых из них.

Типичным для обоих регионов является сравнительно большое количество в каждом ямных могильников (и отдельных погребений). Они попадаются всюду, на северных и южных рубежах и в центре регионов, нередко, как мы видели на Дмитриевском могильнике, прямо на территории, занятой катакомбными погребениями. Однако существенно отметить, что в подавляющем большинстве они встречаются на левых берегах рек.

Выше уже говорилось, что ямные погребения — определяющий признак степных вариантов. Активное проникновение обряда и людей, несущих его, т. е. брахикранного степного населения, является надежным свидетельством протекавших в лесостепи процессов культурного и этического слияния населения обоих донских вариантов, что подтверждается и появлением в лесостепном варианте смешанного антропологического типа — мезокранов. О появлении в лесостепи степного населения свидетельствуют также находки на поселениях обломков характерных кухонных горшков, сделанных из теста с примесью речного кварцевого песка. В подъемном материале их, как правило, немного (два-три обломка), но они попадаются примерно на каждом третьем поселении как на Северском Донце, так и на Осколе. По-видимому, горшки приносились мигрантами о собой, но здесь (в лесостепи) уже не изготовлялись.

Таким образом, представляется, что процесс постепенного поглощения сравнительно небольшого аланского контингента массой степняков протекал весьма оживленно, что прослеживается по археологическим и антропологическим материалам. Отметим, что в степях не известны катакомбные могильники, а отдельные катакомбные погребения попадаются там в виде исключения. Очевидно, проникновение было в большой степени односторонним, то есть проходило с юга на север, а не наоборот.

Перейдем далее к крайне восточному району распространения лесостепного аланского или алано-болгарского варианта. Это бассейн Тихой Сосны — узкое (не более 25 км) и довольно длинное (100 км) «ответвление» от основной Донецко-Оскольской земли аланского варианта (рис. 36).

Этот район изучен в целом много слабее, чем два предыдущие. В настоящее время здесь открыто всего 28 памятников: 6 городищ, 18 селищ, 1 катакомбный могильник и два отдельных катакомбных захоронения. Как мы видим, район отличается большой насыщенностью городищами: на каждые 15 км приходится 1 городище, тогда как в соседнем Оскольском регионе — 1 городище на 50 км. Другим, еще более ярким отличием является необычный для основного лесостепного региона тип четырех городищ. Это — выстроенные на территории больших селищ прямоугольные крепости, стены которых сложены из сырцового кирпича. Одна из них, у города Алексеевка, была известна с середины XIX в. В 1963 г. я произвела на ней небольшие раскопки. Траншеей была вскрыта сырцовая стена, а в гумусном слое и на поверхности городища помимо обломков типичной салтово-маяцкой керамики попадались в большом количестве обломки посуды XVII—XVIII вв. Это привело меня к неверному выводу о принадлежности крепости русским (московским) землепроходцам, значительно продвинувшим границу русской земли от белгородской черты на юг. Так же, как Алексеевская, была мною интерпретирована обнаруженная в том же году аналогичная крепость, расположенная на берегу правого притока Тихой Сосны речке Русская Матренка у дер. Мухоудеровка.

Г.Е. Афанасьев, обследовавший эти городища и открывший в 1977 г. поблизости еще одну крепость у с. Колтуновка, вполне обоснованно доказал, что все они относятся ко времени расцвета салтово-маяцкой культуры, т. е. датируются IX в. (Афанасьев, 1987, с. 115—119). К этой же группе он посчитал возможным отнести и открытое в 1971 г. А.Г. Николаенко городище у с. Красное, расположенное в верховьях Тихой Сосны. Из всех четырех только на Алексеевском городище были обнаружены обломки поздней керамики. На остальных поздних материалов нет, что подтверждает принадлежность памятников к хазарской эпохе.

Следует сказать, что крепости из сырцового кирпича или с частичным применением его в строительстве вполне вписываются в строительную традицию, издревле сложившуюся в Хазарском каганате. Как мы увидим в следующих главах этой книги, сырцовые стены прямоугольных и круглых в плане крепостей сооружались в степном Дагестане как в более раннее время (III—IV вв.), так и в VII—VIII вв. (Магомедов, 1983, с. 39—43). По-видимому, сырцовые стены получили распространение в Подонье и Приазовье с продвижением на эти территории хазарского владычества и вместе с ним — строителей, освоивших строительные приемы еще в Дагестане. Их и ставили, вероятно, по инициативе (а вернее — по приказу) хазарских властей на территориях обширных поселений. Каждой из таких крепостей на Тихой Сосне соответствует одно поселение, вплотную прилегавшее ко рвам крепости, т. к. рвы были вырыты на уже существовавшем поселении. Внутри крепости дерновой слой, насыщенный находками, идентичен слою поселения — он накопился до строительства стен и сооружения рвов. Все это отличает памятники от подавляющего большинства городищ более западных регионов данного варианта, которые, как мы видели, сопровождались обычно несколькими поселениями, образующими единое «гнездо».

К этому типу выстроенных на поселениях крепостей следует отнести также две каменные крепости, обнаруженные в этом районе. Их стены были сложены не из сырца, а из прекрасно обработанных каменных (известняковых) блоков.

Это давно известные археологам Верхне-Ольшанское и Маяцкое городища. Остатки Верхне-Ольшанского в наше время еле различимы на поверхности. Прослеженные на нем в 20-е гг. С.Н. Замятниным стены разрушены. С большим трудом на неровной площадке, заросшей бурьяном, удается заметить над береговым обрывом остатки почти квадратной в плане крепости. Рвы окаймляют ее с трех сторон. От стен остался низкий расплывчатый валик. Небольшая шурфовка «валика» показала, что кладка стены была двухпанцирная, панцири сложены из хорошо обработанных блоков. Крепость окружена большим поселением, на окраине которого были обнаружены остатки гончарной мастерской: несколько гончарных горнов, развалы керамики и пр.

Маяцкая крепость была составной частью громадного Маяцкого археологического комплекса, состоявшего, помимо крепости, из поселения, гончарных мастерских и большого могильника на краю поселения (рис. 37). Комплекс стал раскапываться даже немного раньше Верхне-Салтовского — первая катакомба на нем была вскрыта в 1890 г. Расположен он на высоком меловом мысу у с. Дивногорье при слиянии речки Тихая Сосна с Доном. В писцовой книге в записи от 1648 г., сделанной дьяками ближайшего к Дивногорью городка Коротояка, при определении границ земель коротоякских казаков было упомянуто «Маяцкое старинное городище». Причины, по которым городищу дали название «Маяцкое», неясны. Можно предполагать, что на высоком, выдающемся в пойму мысу стоял маяк, дававший возможность речникам, плававшим ночью или в туман по извивавшемуся по широкой пойме руслу, ориентироваться и поворачивать суда в соответствии с изгибами Дона. Но никаких следов маяка не сохранилось, а местные жители не знают названия «Маяцкое». Тем не менее в археологической науке утвердилось за комплексом именно это имя, а после археологических работ на нем, проведенных одновременно с началом раскопок Верхне-Салтовского могильника, вся культура получила название «салтово-маяцкая» по двум наиболее в то время ярким и, как казалось, перспективным для полевых исследований памятникам (Ляпушкин,1958, с. 85—88).

Верхне-Салтовский могильник, как говорилось, действительно из-за своей «вещеносности» стал постоянным объектом нередко очень неквалифицированных раскопок, на Маяцком комплексе раскопки производились всего три сезона, проведены и изданы были добросовестно, на должном для тех лет уровне (1906, 1908, 1909 гг.). В последующие почти семь десятилетий полевые работы на этом памятнике не возобновлялись. Только в 1975—1982 гг. появилась возможность развернуть на нем исследования (Плетнева, 1984, с. 3—19).

Прямоугольная (немного трапециевидная) в плане крепость стоит на крутом (45—55°) краю мыса, как бы «нависая» над донской долиной. Глубокий ров отрезает ее от территории поселения с трех сторон (рис. 38). Стены, разрушившиеся более чем на половину высоты и заваленные с обеих сторон упавшими блоками, были двухпанцирными, сложенными из материкового крепкого известняка. Забутовка между панцирями состоит из мелового раствора, замешанного с глиной и укрепленного деревянным каркасом из бревен и массивных жердей. Пространство между этой конструкцией и панцирями плотно забито щебнем и кусками камней. Общая толщина стены равнялась 5,7—6,5 м. При изучении маяцких стен удалось выяснить эти и многие другие более мелкие особенности их конструкции. До того ни одно из исследованных городищ не давало столь ясной и убедительной картины. Благодаря ей в дальнейшем, раскапывая хазарские белокаменные крепости, необходимо будет учитывать полученные на Маяцком комплексе сведения об архитектурных приемах, известных и использовавшихся мастерами в каганате.

Не меньший интерес представляют для хазароведов многочисленные граффити, процарапанные на стене и на упавших с нее блоках и их обломках. Их можно разделить на три основные группы: изобразительные, тамгообразные и рунические надписи.

Первая группа представлена рисунками лошадей, оленей, коз, людей и всадников. Среди них замечательно интересны сцена боя всадника с пешим лучником (рис. 39), изображение верблюда с ведущим его проводником (рис. 40), сцена ритуальной пляски двух обнаженных мужчин с копьями (рис. 41). Иногда рисунки были довольно умелыми и реалистичными, чаще — схематичными и небрежными, но каждый из них несет тот или иной информационный материал (рис. 42). Это своеобразные «окна в исчезнувший мир», оставленные нам очевидцами тех явлений, которые они изображали (Плетнева, 1984). Аналогии им в громадном количестве известны в Сибири (так называемые «сибирские писаницы») и на белокаменных блоках стен в крепостях Дунайской Болгарии.

Если обнаруженные рисунки насчитываются здесь десятками, то разнообразные знаки и тамги — сотнями. Часть из них нанесена (процарапана) тонким острием в технике граффити. Другая часть — глубоко врезанные (выбитые) знаки, очевидно, были тамгами строителей крепостей (Флерова, 1988, Флерова, 1997, с. 24—43). Аналогичные врезные знаки нанесены через равные промежутки на стены Плиски (Макарова, Плетнева, 1984).

Наибольшее значение для изучения культуры каганата имеют обнаруженные на стенах надписи (рис. 43). Есть среди них короткие, состоявшие из нескольких рунических букв, а иногда и одной буквы, попадаются и длинные «фразы» из целой строки или даже двух строк (Кызласов, 1990).

На городище, то есть внутри крепостных стен, было обнаружено несколько котлованов довольно крупных жилищ, принадлежавших владельцу крепости и его семье.

Основная же масса жилых, хозяйственных построек, хозяйственных ям была исследована на поселении (более 40 строений) (Винников, Плетнева, 1998). Жилые здания по типам близки описанным выше Дмитриевским жилищам. Котлованы их также углублены в материк, очаги обычно располагались в центре пола, входы — в виде длинных углубленных коридоров (рис. 44). Однако следует отметить, что в среднем все они значительно больше Дмитриевских, котлованы вырыты в мелу тщательно, а конструктивные части стен, судя по оставшимся от несущих столбов ямкам в полу, были прекрасно обработаны (в виде толстых прямоугольных в разрезе досок).

Необычными на поселении представляются только остатки двух больших почти наземных строений, имевших в плане вид двух или трех концентрических квадратов. Центральный квадрат первого здания (рис. 45) углублен в материк более всего, пол второго на 0,2 м выше, третьего еще на 0,2 м выше — от поверхности материка он заглублен всего на 0,15 м, причем местами при понижении материка сходит на нет. Размеры внешнего квадрата 6,5×8,5 м, ориентировано здание углами по странам света. Внешние стены были укреплены глубоко вкопанными в материк досками, в углах были поставлены массивные столбы. Стены второго квадрата были также обрамлены толстыми досками, но их не всюду вкопали в материк, и поэтому они не прослежены по всему периметру квадрата. От обрамления центрального квадрата ничего не сохранилось, на полу в нем расположен большой квадратный открытый очаг с сильно прокаленным полом и стенками. Вход в здание находился на юго-западной стороне, слева от него в стену были помешены три кабаньих черепа, а справа на полу второго квадрата была вырыта цилиндрическая ямка, видимо, для помещения в нее деревянного ведра.

В целом постройка безусловно нежилая, это большое общественное здание, скорее всего святилище.

Значительно хуже описанного сохранились остатки аналогичного наземного здания, расположенного в 20 м восточнее. Оно буквально стерто с материка и если бы не было открыто первое святилище, вряд ли возможно было связывать следы этого почти наземного сооружения с культовой постройкой, конструктивно близкой первой.

Вокруг обоих зданий были обнаружены скопления катакомбных погребений, тризн и жертвенников, подобных открытым на Дмитриевском могильнике (рис. 46). Правда, часть катакомб отличается от традиционно-классической оригинальной формой дромоса — круглой в плане обычной хозяйственной ямой с расширяющимися ко дну стенками. У дна в стенке находился вход в погребальную камеру, закрытый примазанным к стенке глиной прямоугольным меловым блоком. Все эти катакомбы сосредоточены вокруг второго святилища. Рядом с первым сооружались катакомбы с обычными прямоугольными дромосами, только входы в камеры у них также нетрадиционны — это просто «лазы», т. е. отверстия в камеру, не отделенную от дромоса узким проходом.

Оба святилища и погребальные комплексы возле них находились в непосредственной близости с жилыми и хозяйственными сооружениями, т. е. явно на территории поселения. Это не был «общепоселенческий» ритуальный центр, он относился к одной из выделенных на поселении групп, по-видимому большесемейных «гнезд». В других «гнездах», раскопанных не полностью, святилищ обнаружить не удалось, но погребальные комплексы там попадались столь же часто и компактно, а значит, можно предполагать, что где-то рядом были и семейные святилища, подобные открытым. Погребения совершались на поселении не только в специально вырытых для этого катакомбах, но в качестве «входных ям» использовались жителями и заброшенные постройки, в стенах котлованов которых выдалбливались большие и малые (детские) погребальные камеры. Нередко погребения людей и даже животных (коней) совершали не в катакомбах, а просто на дне хозяйственных ям (рис. 47). Эта выявленная здесь еще в начале XX в. особенность имеет аналогии и в степных памятниках, в частности в Саркеле, о чем будет сказано в одной из следующих глав.

Обширное Маяцкое поселение занимало всю площадь мыса (примерно 1200×300 м). Она прекрасно определяется по подъемному материалу (обломкам керамики) и, главное, по чуть заметным на современной поверхности углублениям (западинам), являющимися, как было установлено раскопками, заплывшими грунтом более или менее глубокими котлованами построек и крупных хозяйственных ям.

На северо-восточном краю поселения, на склоне громадного оврага, по дну которого протекал ручеек, расположен ремесленный гончарный район, состоявший из нескольких специализированных мастерских, с остатками в них гончарных кругов и производственной глины, а также двухъярусных гончарных печей (горнов), аналогии которым известны на всей территории Хазарского каганата (рис. 48,49). Обнаруженные в развалах печей и мастерских многочисленные обломки керамики и клейма ремесленников на некоторых (рис. 50, 51) из них идентичны керамическим находкам на поселении, жители которого широко пользовались продукцией ремесленников, работавших в этих мастерских (Плетнева, Красильников, 1990).

На склонах другого оврага, обрамлявшего мыс с востока, располагался большой могильник (примерно 300×100 м), на котором вскрыто было 2500 м² (около 0,1 части всей площади могильника). На ней было исследовано 120 катакомб, 9 ямных погребений и четыре подбойных. Кроме того, на этом могильнике, как и на Дмитриевском, были обнаружены остатки тризн, состоявших главным образом из целых или разбитых преднамеренно сосудов, помешенных также в неглубокие ямки (Флеров, 1993) Дромосы катакомб отличаются от классических неровными с явными следами перекопов очертаниями и малой длиной, камеры, как правило, располагались не центрированно по отношению к длинной оси дромосов, выкопаны они часто небрежно, в плане неправильно овальные или прямоугольные, входные отверстия в камеры типа «лазов» (рис. 52).

Существенно, что погребения в них практически всюду или ритуально разрушены, или разграблены. И в том, и в другом случаях дромосы сильно разрушались от перекопов, поскольку могильник располагался в зоне глинистого материка, осыпавшегося с краев при вторичном вскрытии могилы. Несмотря на нарушенность подавляющего большинства погребений, очевидно, что мужчин погребали вытянуто на спине, женщин — скорченно, на боку. Остальные особенности погребального обряда: обязательность угольных подсыпок под посмертными мужем и женой, заливка и забивка камер глиной, большое количество разных вещей при погребенных — не прослеживались в этом могильнике. Особенно бросалась в глаза бедность погребального инвентаря. Совершенно ясно, что обрядность здесь несколько видоизменена сравнительно, в частности, с Дмитриевским могильником. Эта вариабельность представляется неожиданной, т. к. антропологический тип похороненных фактически тот же, что и в остальных лесостепных катакомбных могильниках, — долихокранный. Правда, здесь удалось проследить в долихокранности некоторые изменения, свидетельствовавшие о том, что в формировании населения принимали активное участие люди брахикранного антропологического типа. Характерно, что в более раннем Дмитриевском могильнике прослежено начало процесса формирования нового населения: смешанное (мезокранное) население только еще появилось и несколько выросло к концу IX в. На Маяцком же у всех долихокранов наблюдаются отдельные черты брахикранности, что, как мне кажется, подтверждает гипотезу о постепенном слиянии разных этносов в лесостепном варианте.

Датировка Маяцкого могильника устанавливается благодаря аналогиям с инвентарем поздней группы погребений Дмитриевского могильника — не ранее последней четверти IX в. Характерно отсутствие в маяцком вещевом комплексе перстней со вставкой, закрепленной четырьмя крупными «лапками», так называемых «солнечных» амулетов и амулетов — фигурок животных, зеркал и бус, и, наоборот — находки в ряде катакомб лунниц, перламутровых пуговиц, круглых бронзовых обтянутых серебряной фольгой бляшек сбруи и схематически орнаментированные или безорнаментные бляшки поясных наборов. В целом поясные наборы очень близки поздним Дмитриевским.

Сравнение погребального инвентаря могильника и поселения позволяет говорить, что погребения на поселении в целом синхронны, хотя в них изредка встречаются наряду с очень поздними вещами «солнечные» амулеты, маленькие зеркальца-амулетики, бронзовые фибулы, коромыслообразные копоушки и некоторые ранние типы бус, отсутствовавшие на могильнике.

Итак, подводя итоги об этом длинном и узком восточном протуберанце лесостепного варианта, следует признать, что наиболее яркой — «определяющей» его особенностью является линия из 6 городищ — практически однотипных крепостей, выстроенных на наиболее выдающихся поселениях, имевших собственные мастерские и, видимо, весьма богатых и оживленных. Существует ряд гипотез, пытающихся объяснить причины этой плотной застройки вдоль небольшой речки. Первая гипотеза предлагает считать эти крепости защитой от вторжений «северных соседей», очевидно, предполагается, что это были славяне-«боршевцы», памятники которых почти вплотную приближаются к Тихой Сосне. Однако боршевцы во второй половине IX в., когда начали ставить эти крепости, только осваивали свою территорию. Кроме того, по свидетельству русской летописи, «боршевцы» (вятичи) еще во второй половине X в. платили дань каганату, от которой их освободил князь Святослав Игоревич в походе 964 г. (ПВЛ, 1950, с. 47). Вряд ли в таком случае крепости предназначались для спасения от данников. Строительство их не имело смысла также и потому, что окружавшие их громадные поселения были доступны для любых грабительских походов и обитатели небольших крепостей не смогли бы защитить их, а брать укрепленную часть поселения не требовалось. Впрочем, не все 6 крепостей были укреплены достаточно для отражения любых профессиональных осад. Таково, например, крайне западное из них — городище Красное (Красильников, 1985). Высота его стен, сложенных из 13 рядов сырцовых кирпичей, всего 1 м, а толщина 4 м. Ров вокруг стены также неглубокий и узкий — не более 1,5 м. Несомненно, это не было укрепление, предназначенное для борьбы с внешним врагом, для охраны «государственной границы», которая, кстати, всюду в те столетия была весьма расплывчатой. Отсутствие культурного слоя и синхронных стенам сооружений, а главное, почти «условная» обороноспособность позволили предполагать, что этот небольшой квадратный участок служил или ритуальным целям, или, более вероятно, был своеобразным караван-сараем (стоянкой) для проходивших мимо купеческих караванов (Плетнева, 1996, с. 148—149). Такие дорожные стоянки (торткули) попадаются вдоль дорог в Средней Азии (Винник, 1977).

Вдоль Тихой Сосны на всем ее протяжении и сейчас проходит хорошо «наезженная» местным населением проселочная дорога. Она соединяет практически все шесть городищ в единую систему. Однако только Красное городище было, видимо, исключительно караванной стоянкой, остальные несли более разнообразные и существенные функции.

Выше мы уже говорили о том, что три крепости с сырцовыми стенами были сооружены при непосредственном влиянии (участии) хазарских строителей. Хазарскому правительству необходимы были на пограничье с данниками опорные укрепления для отрядов, собиравших ежегодную дань. Для ее складирования и для обособления военного отряда от остального поселения, жители которого также находились под каганской властью, крепость была необходима. В обязанности этих жителей входила служба мужчин в военных отрядах, их полное снаряжение и содержание. Глава такого отряда мог жить в крепости. На Алексеевском городище были прослежены даже остатки поперечной стены, отделявшей восточную замкнутую (без внешнего выхода) часть от западной, в которой, находились ворота. Эта планировка весьма напоминает Саркел (см. ниже), также разделенный поперечной стеной. Юго-восточная часть в Саркеле была цитаделью, в ней стоял донжон — жилище главы гарнизона и последний оплот при взятии крепости врагами. Очевидно, и в Алексеевке восточная часть была занята военачальником, его семьей и воинами. Хозяин крепости, несший службу в каганате, очевидно, был представителем родовой аристократии. Таким образом, сырцовые крепости были в какой-то мере и замками феодалов. Одновременно они были и укрепленными стоянками для караванов. Вполне возможно, что в западной части Алексеевской крепости, как и в Саркеле (Плетнева, 1996, с. 35—56), располагался караван-сарай. Ясно, что в случаях неожиданной опасности со стороны северных даннических областей, перечисленных в письме Иосифа — не только славян, но и эрзи, черемисов, сувар, волжских болгар, буртасов (Коковцов, 1932, с. 98), — цепь крепостей была зашитой для всей расстилавшейся южнее степи (рис. 53).

Все сказанное можно отнести и к двум белокаменным крепостям этой линии. Их белокаменные «короны», квадратная планировка и меньшие размеры позволяют с еще большей уверенностью говорить о том, что это были замки аристократов, совмещавшие в себе и остальные функции.

Добавим, что то же совмещение функций крепостей, замков, стоянок торговых караванов имели и городища, обнаруженные на Северском Донце. Между собой они были связаны как водным путем, так и сухопутной дорогой, проходившей по правому берегу и местами сохранившейся до настоящего времени. Хотя там, как говорилось, городища сопровождались «гнездами» поселений.

Несмотря на явственную брахикранную «примесь», выявленную антропологами по материалам Маяцкого могильника и поселения, население на Тихой Сосне, как и в остальных регионах варианта, в основной массе было долихокранным, т. е. этнически его следует связывать с аланами, а археологически — с катакомбным обрядом погребения. К сожалению, пока в этом регионе не обнаружено других могильников, кроме Маяцкого, а два случайно открытых погребения антропологически не определены, а археологически не документированы, хотя открывшие их краеведы уверенно говорили о наличии там катакомбообразных сооружений.

Таким образом, мы видим, что катакомбный обряд и долихокранность являются ведущими определяющими признаками лесостепного варианта. Этот вывод очевиден, несмотря на присутствие на территории варианта могильников и одиночных погребений, совершенных в ямах. В таких могильниках брахикраны являются единственным антропологическим типом. Однако в ямных погребениях, встречавшихся на территории катакомбных могильников, нередко хоронили и долихокранов, а в катакомбах встречаются захоронения брахикранов. Все эти факты — результат взаимовлияний в погребальной обрядности. Напомню, что количество брахикранов на лесостепных памятниках часто бывало очень значительно. В Дмитриевском могильнике их было 17, а вместе с мезокранами — 46%. Долихокранов оказалось чуть больше половины и особенно заметно их процент уменьшился в поздний период (во вторую половину IX в). Видимо, это и способствовало появлению в конце IX в. (Маяцкий могильник) некоторой примеси брахикранности в долихокранных черепах.

В последующих главах мы не раз будем обращаться к вопросам этнической интерпретации брахикранов. Здесь же существенно подчеркнуть их степное происхождение. Какой бы ни была примесь степняков в лесостепи, основой населения были аланы, на что еще почти 100 лет назад указывал крупнейший русский археолог того времени А.А. Спицин (1909). Он опирался тогда только на сопоставление археологического комплекса Верхне-Салтовского могильника с материалами аланских катакомб Предкавказья. Идентичность материалов, причем массовых изделий (керамики, украшений, оружия), на землях, отдаленных друг от друга несколькими сотнями километров, он справедливо объяснил этнической близостью этих двух групп и их материальной культуры. Однако распространение наиболее характерных черт этой культуры, как оказалось, было много шире Предкавказья и лесостепной территории бассейна Дона. Они с разной степенью насыщенности прослеживаются в разных вариантах культуры Хазарского каганата.

Маяцкая крепость, царящая над петляющим по широкой пойме Доном, является крайним восточным памятником, который можно относить к лесостепному — аланскому варианту. Восточнее — на левом берегу Дона и южнее Тихой Сосны (тихососнинского лесостепного «протуберанца») — в настоящее время неизвестно ни одного памятника, сопоставимого по подъемному материалу (обломкам керамики) с лесостепным вариантом. Редкие пока находки погребений, совершенные по ямному обряду, немногочисленные остатки поселений с обломками характерной «степной» кухонной посуды (с кварцевым песком в глиняном тесте) свидетельствуют, видимо, что ту территорию следует относить к другому Донскому варианту — степному. К его подробной характеристике мы обратимся в следующей главе.

Примечания

1. На речке Короче, выше Дмитриевского археологам известно городище — «Большое». Однако валы на нем скифского времени, никаких укреплений хазарского времени нет, а следы заселения мыса в хазарское время свидетельствуют только об использовании ровной площадки мыса под неукрепленное поселение.