Глава I. Три формы кочевания (вместо введения)

На рубеже II и I тысячелетий до н.э. в степях появились первые кочевники. Постепенно к середине I тысячелетия до н.э. кочевое скотоводство полностью заменило пастушество. Степи и отчасти лесостепи Европы и Азии почти на три тысячи лет стали колыбелью кочевничества [Грязнов, 1957; Руденко, 1961, с. 10].

Термин «кочевничество» в настоящее время определяется этнографами как такой тип экономики, при котором основным производящим хозяйством является скотоводство с круглогодичным выпасом скота и участие в кочевании вместе со стадами подавляющей части населения. Действительно, это ведущие черты при узкоэкономическом толковании данного типа экономики. Полная характеристика «кочевничества» возможна только при рассмотрении всех особенностей кочевого образа жизни, т.е. не только в экономике и общественных отношениях, но и в политике, быту, материальной культуре идеологии.

Необходимость рассматривать отдельные явления кочевнической жизни комплексно заставляет нас искать какие-то общие для любого кочевнического сообщества закономерности развития, позволяющие не только сравнивать, но и объединять в единые эволюционные ряды или стадиальные группы самые разные народы, существовавшие в степях в различные хронологические эпохи.

Наиболее подробные и многочисленные материалы, освещающие различные аспекты кочевничества, дают нам сочинения средневековых писателей, поэтов, историков и путешественников. В их трудах отчетливо прослеживаются две диаметрально противоположные тенденции в восприятии кочевников. Первую можно назвать «идеализаторской». Духовное общение кочевников с природой и с животными, особенно с одним из самых красивых и благородных из них — конем, искусство всадничества, развитые до виртуозности военные навыки, обычай побратимства, подчеркнутое уважение к старшим и к памяти предков, суровые степные законы, наказывавшие мучительной смертью за воровство и прелюбодеяние, создавали у многих современников и у многих историков в наши дни приподнято-восторженное отношение к степным «рыцарям». Это усугублялось еще бросающейся в глаза путешественников личной свободой рядовых всадников. Известно, что даже великие ханы иногда избирались на сходках, в которых принимали участие помимо родовой аристократии простые воины, прославленные в боях.

Авторы второй группы, относившейся крайне критически к кочевничеству, подчеркивали в своих сочинениях действительно мрачные и неприятные стороны степняков: жестокость к врагам, беспощадность к побежденным, грязь и предельная непритязательность в быту, вымогательство подарков (своеобразное взяточничество), чрезмерное, граничащее с низкопоклонством почитание сильных мира сего. Средневековые европейские и переднеазиатские авторы с неприязнью описывали внешний вид тюрко- и монголоязычных кочевников — их поражала часто резко выраженная монголоидность, кажущаяся некрасивой европейцам, иранцам, семитам. Даже пристрастие к коням расценивалось как чудовищное извращение. В древних сочинениях записаны легенды о фантастических полулюдях-полуконях — диких и безобразных кентаврах [Плетнёва, 1982, с. 6, 7].

Однако и «идеализаторы», и «негативисты» не были равнодушными свидетелями, поэтому их сообщения, как правило, очень ценны для историков. Опираясь на письменные источники, историки в своих обобщениях обычно обращают основное внимание на политическую историю того или иного кочевнического объединения [Голубовский, 1883; Васильевский, 1908; Расовский, 1935—1938; Бернштам, 1951; Гумилев, 1960, 1967; Кумеков, 1972; Новосельцев, 1990, и др.].

Значительно более обширный и информативный материал о кочевниках дают этнографические исследования и наблюдения. Замеченная еще С.П. Толстовым [1934] своеобразная «патриархальная вуаль» из пережитков родового строя, наброшенная на классовые отношения кочевников, сохраняется и в раннем, и в позднем средневековье и доживает почти до нашего времени. Она как бы консервирует многие пережиточные явления в экономике, общественных отношениях, в быту, религии и, тем самым, позволяет уловить и изучить более ранние явления и процессы, протекавшие у кочевников, стоявших на разных ступенях развития общественных отношений.

Ученые, работающие с этнографическими материалами, сосредоточивают свое внимание в основном на внутриполитической жизни орд, на их экономике, быте и культуре [Харузин, 1896; Потанин, 1883; Руденко, 1925; Зеленин, 1936; Кузеев, 1957, и др.].

Археологи и в какой-то мере фольклористы и лингвисты в своих публикациях дают анализ культуры и быта, иногда идеологических представлений и только частично, насколько им позволяют материалы, касаются вопросов экономики, социальных отношений, языка и этноса. Следует отметить, что археологи, получающие при раскопках обычно весьма фрагментированный, однообразный и часто малоинформативный материал, вынуждены, исследуя его, привлекать и осваивать самые разнообразные группы источников: письменные, фольклорные, лингвистические, этнографические, позволяющие с большей или меньшей долей вероятности связать разрозненные археологические факты и получить по возможности близкую к действительности картину.

Наиболее серьезные шаги по систематизации разнообразных проявлений кочевничества сделаны не археологами и не историками, имеющими дело с давно умершими источниками, а этнографами, обладающими достоверным и легко проверяемым материалом, поддающимся изучению и классификации.

Статьи и книги, посвященные социально-экономическим отношениям кочевников, начали появляться в русской историографии уже в 30-х гг. XX в. Спустя 20 лет интерес к этой тематике вспыхнул вновь в связи с дискуссией, посвященной сущности «кочевого феодализма». Центральной фигурой этой дискуссии стал С.Е. Толыбеков, отвергавший в своих работах существование феодальной собственности на землю у кочевников и предложивший определять их общественные отношения термином «патриархально-феодальные» [Толыбеков, 1971]. Концепция С.Е. Толыбекова неоднократно подвергалась критике. Однако, на мой взгляд, значительно более важное в его работе то, что он первый четко выделил три формы кочевого хозяйства: кочевое, или «таборное», с отсутствием земледелия и оседлости; полукочевое с постоянными зимниками и частичным заготовлением кормов для молодняка и высокопородных коней; полуоседлое с развитием земледелия и оседлости.

Каждой форме кочевания соответствовали, согласно С.Е. Толыбекову, определенные общественные отношения: первой и второй — аильно-общинные, третьей — классовые. Эта идея С.Е. Толыбекова была развита С.И. Руденко в статье, вышедшей из печати в 1961 г. Он показал стадиальность различных форм кочевания, эволюционный переход одной формы в другую. Исследуя пути зарождения кочевания с эпохи бронзы, он, а вслед за ним и Г.Е. Марков [1973; 1976], проследили переход оседлых скотоводов от пастушества к полукочевому или полуоседлому, затем, в случаях необходимости (изменения политической или экономической обстановки), — к полному (таборному) кочеванию.

Продолжая исследовать причины стадиальности в кочевнических обществах, ряд российских ученых пришли к выводу о возможности процесса, обратного зафиксированному в исследованиях С.И. Руденко, Г.Е. Маркова, а именно: закономерность перехода от таборного кочевания к полукочеванию, пастушеству и земледелию.

В книге, посвященной салтово-маяцкой культуре, т.е. культуре Хазарского каганата, на базе только археологического материала удалось проследить путь кочевников «от кочевий к городам», постепенно, в течение полутора веков, заселявших обширные степи Донского бассейна и примыкавших к нему менее крупных регионов [Плетнёва, 1967]. Изменения в экономике привели к изменениям в социальных отношениях, к росту могущества Хазарского каганата. Существенно, что те закономерности развития, которые были прослежены на узком отрезке времени в одном из кочевнических государственных образований, можно зафиксировать на археологических материалах других народов и сообществ, кочевавших по европейской степи в эпоху раннего и развитого средневековья [Лащук, 1967, 1968; Федоров-Давыдов, 1973; Гумилев, 1967, и др].

Попытаемся дать краткую характеристику всех трех форм, или стадий, кочевания для того, чтобы в последующем изложении конкретного материала по возможности не возвращаться к обоснованию определенной стадии, на которой находился тот или иной народ (этнос, конгломерат этносов) в рассматриваемый хронологический период [Плетнёва, 1982].

Каждая из трех стадий разделена на пять блоков, охватывающих все основные направления жизнедеятельности кочевнических сообществ. Блоки характеризуются определенными наборами признаков, хорошо выявляющихся благодаря анализу письменных источников, этнографическим и антропологическим наблюдениям. Они дают достаточно ясное представление о своеобразии каждой стадии. Помимо объединения в блоки, признаки, как правило, связаны между собой одной—четырьмя связями, что, в целом, представляет картину единого крепко сложившегося и активно действующего объединения [Плетнёва, 1982, рис, 1—3].

Существенно отметить, что в каждой стадии выделяются два определяющих «социально-политических блока», как бы «заключающих» стадию. Оба складываются из признаков, характеризующих военное дело и общественный строй, и оба более всех связаны с остальными признаками, что, очевидно, свидетельствует об их ведущей роли в жизни любой сильной военизированной организации.

Указанные модели представляют собой «наглядное пособие» для предложенного текста.