День четвертый. «Принц Волчонок»

По пустынному Хазар-морю¹ плыла пятидесятивесельная лодка — сафина. Начертаны были белые полосы по бортам сафины, и черный флаг реял над нею о вышитыми серебром словами: «Мухаммад — посланник Аллаха».

Солнце и месяц в тот час. видно, разошлись в дороге — не передали друг дружке света, потому что быстро падали на море студенистые сумерки, словно бухарская чадра, двоившие очертания.

Пустынно было море, но и на веслах ходко шла сафина, потому что были в ее гребцах не ленивые рабы, а правоверные газии — борцы за веру, нанятые под минаретом-маяком в Баб Ал-Абваб — «Воротах Ворот»² Аллаха.

Поход был опасным. Но гребцам представили молодого, крепкого, низкорослого, скуластого монаха с распущенными волосами, который самолично собрался плыть с ними; и монах клятвенно заверил каждого, что смерть в этом предприятии будет приравнена Аллахом к смерти в бою с неверными, при которой, как известно, Аллах забирает душу убитого прямо в рай.

Впрочем, умирать без сопротивления никто из гребцов пока не собирался: хотя многие из них вследствие жаркого труда и остались в одних чалмах, но в ногах-то у каждого рядом со скинутой одеждой лежали воинские доспехи и сабля.

Гребцы работали веслами с утра. И к вечеру, хотя они по-прежнему поддерживали быстрый ход лодки, у многих уже не раз сводило руки и спину.

Вдруг один из гребцов бросил весло, содрал со своей головы взмокшую чалму и похоже, что перекрестился:

— Свят, свят Господь... Спаси меня от предприятия, сопротивного тебя, от ослепления моего и омрачения! Прогони от меня Сатану окаянного! — закричал этот гребец.

И стал он хватать себя за горло, будто душило его, и опять закричал:

— О Сатана! Это ты, вместо чалмы, повязал мне на голову красный платок с навозными жуками — хотел, чтобы прогрызли жуки мне мозг, как преступнику... Прочь, прочь!

Кощунствуя, гребец подцепил ногой снятую чалму и оттолкнул ее от себя подальше.

Он схватил губами воздуха и вдруг будто поперхнулся им, стал выплевывать:

— О Сатана! Ты воздух мне отравил! Полынью... Желтой полынью воздух пахнет! А-а-а!.. А-а-а-а!.. Что ты со мной, Сатана, делаешь?! Зачем ты меня даже воздухом отравляешь! Сгинь!..

Затем гребец как-то обмяк всем телом, поднял было двуперстие над глазами — вроде как для крестного знаменья, но не перекрестился, а опустил глаза долу и заплакал.

Другие гребцы скосились на бросившего весло. Ждали, что сейчас раздастся крик:

— Хватай! Кяфир — неверный среди нас! Ишь как он себя обнаружил! Христианин! Кидай его в море!

Однако такого крика не раздалось. Пересохшими были у всех рты. Не раскрывались. Все гребцы выбились из сил, и сейчас каждый больше думал о том, как бы удержать собственное весло и не выпасть за борт к страшному чудовищу Тиннин, которое, по рассказам, поднималось из морских глубин за своими жертвами именно вот в такие вечерние молочные сумерки.

Поэтому все промолчали.

А к Кяфиру подошел тот самый плывший на сафине скуластый монах — с синей повязкой на голове, во власянице и с довольно странной бородой, не обычной, а девятью отдельными клоками.

Монах вылил из кувшина воды на голову Кяфиру, подал ему чалму и громко, чтобы слушали все, пожалел его.

— Несчастный! — сказал монах: — Зачем спорил ты с судьбой? Зачем крестился, оскорбляя крестом пророка нашего Мухаммада? Мы можем принять тебя за Кяфира — неверного! Я понимаю: ты так устал, что ум твой помрачился, и ты сам захотел смерти, ибо Кяфиру полагается только смерть! Но терпи! Каждому человеку его риз к — земная судьба записана там, на небе, на специальной доске еще задолго до того, как он появляется на свет, и невозможно самому человеку ни силой, ни хитростью изменить долю, записанную на доске. Терпи! Тяготы должны пас так же радовать, как удовольствия!

Другие гребцы под видом, что выслушивают благочестивую проповедь, отдыхая, придержали весла.

Но монах сказал:

— Работайте! Осталось грести немного — всего еще на несколько часов. Пусть терпит и гребет по-прежнему и этот провинившийся. Мы не можем сейчас терять гребца, даже если он Кяфир. Терпите все. Если за ночь не сделаем положенное дело и утро застанет корабль у берега, его увидят, и вы все погибнете!

Была уже полночь, когда сафина по знаку капитана наконец замедлила ход.

Теперь приближалось навстречу кораблю будто огромное белое дерево, густыми корешками проросшее в море.

Но когда корабль подошел еще ближе, то оказалось, что это не дерево, а так виделась с моря Река, истекавшая ветвистыми протоками: семьдесят жерл урча низвергали воду и с тысячу мелких ручьев струились меж ними, будто воины при семидесяти командирах.

Только теперь корабельщики, много слышавшие легенд про это дерево-реку, догадались, куда их щедрой оплатой и заверениями про угодное Аллаху предприятие заманили.

Все сильно перепугались, побросали весла и возвопили:

— О души наши! Увы нам! Мы приплыли к косматым хазарам!

— Спаси, Аллах! Над хазарами сидит колдун!

— Вот она — страшная Река!³

— Всех, кто входит в эту реку, убивают!

— Как бы не содрали тут с нас кожу по заведенному у них обычаю?!

Капитан, однако, успокоил тревогу: приказал, чтобы без лишнего шума все надели кольчуги, разобрали щиты и сабли.

На веслах капитан оставил всего несколько человек, среди них и Кяфира.

Теперь корабль осторожно скользил по одной из проток, среди зарослей высокого чакана.

Лучники стояли наготове по обоим бортам и целились в туман.

Кяфир вдруг вскочил и стал показывать рукой вперед. Он бросил весло и испуганным криком стал пугать капитана, сам весь дрожа:

— Вон город! Остановись! Нас засыплют стрелами — нельзя подплывать... Я знаю этот город. Поверь мне!..

Стой!

Капитан долго всматривался, потом оглянулся на вставшего рядом с ним монаха — того, что спас гребца, — пробурчал:

— Какой же это город? Это — туча! Вплываем в ее дождь. Поганый идет дождь, черный. До нитки вымокнем.

— Йамур ибитьят, чык бьеговратьят — дождик мочит, роса поит, — туманно ответил монах.

Через некоторое время, когда с неба выглянул месяц, провиднелось то, что прежде казалось лишь черной тучен. Это был город. Гребец-христианин оказался прав.

Словно рыбацкая сеть с ячейками была накинута на оба берега — так переплелись сплошные заборчики-дувалы. А внутри каждой ячейки этой сети, как пойманная рыбешка, сидели где глинобитная хижина, где едва поднимавшаяся над травой землянка, а где стояли островерхие юрты группами и порознь. И скот пасся. И видны были кое-где церкви с куполами-шлемами, плоскокрышие иудейские кенасы, мечети с минаретами.

А посреди реки был остров, от которого к обоим берегам тянулся на цепях наплавной мост. И был белый дворец с башней на острове.

Корабельщики вгляделись и вдруг различили, что на плоской крыше башни странно прыгает и обеими руками тянется к восходящему желтому месяцу человек в белом длинном плаще.

Человек прыгал на самом краю крыши и будто хотел схватить руками лунный луч.

И вот этого-то прыгающего на башне человека в белом длинном плаще, который похоже, запросто общался С луной, не вынесли корабельщики:

— Не хотим к народу, над которым сидит каббалист!

— Не хотим плыть в царство злого дэва!

Напрасно монах пытался им объяснить, что прыгающий человек — вовсе не властитель, а всего лишь Иша — Управляющий Богатством хазар и что у этого Иши вера такая. А сам Каган здешний и кочевники молятся Синему Небу и Солнцу. Только Иша у хазар молится Луне. Да еще купцы. От уговоров монаха лишь еще больше перепугались корабельщики.

— Ясно видно: колдун этот Иша! Известно, что одни колдуны-каббалисты знаются с луной. Заколдует в свиней нас этот Управляющий Богатством.

— Поворачивай назад, капитан!

— Давай гонца с подарками вперед вышлем. На разведку.

— Вон этого, отброса, пошлем. Он и на вид какой-то неказистый, да и веслом плохо работал.

— Пошлем провинившегося Кяфира. Если сгинет, не жалко.

— Эй, капитан, не слушай неразумных. Правь прямо к пристани. Не дожидайся, пока нас расстреляют стрелами.

— Не посмеют! У нас белые полосы на бортах и флаг Аллаха реет на мачте. Всем видно, что мы — военный корабль Халифата.

— Вот потому и расстреляют сразу!

Капитан колебался, а советчики горячились, и уже каждый теперь стремился подкрепить свои доводы каким-то более надежным средством убеждения.

Кто-то взял другого за грудки, а кто-то уж и кинжал к горлу соседа приставил. Взыграла жаркая кровь, а страх перед хазарами помог окончательно помутиться разуму.

— Не хотим умирать! — дребезжащий голос праздновавшего труса манади (окликающего) покрыл своей какой-то истошно женской нотой другие голоса. И вмиг на корабле уже все перемешались в отвратительной потасовке, в которой каждый бил каждого и уже никто не думал о своей правоте, а только о том, как бы наказать кого-то другого за собственную дрожь перед дурными обстоятельствами. Потерявшую управление сафину вовсю качало.

Корабль уже черпанул бортом, когда вдруг кто-то отшвырнул капитана с его мостика.

— Именем святейшего пророческого присутствия Повелителя правоверных Халифа Ал Мути, повелеваю вам, правоверные: «На колени!»

Голос был настолько властен, что дравшиеся приостановились.

Вроде бы это был прежний голос сопровождавшего корабль монаха. Но откуда вдруг взялась в нем властная сила?

— Повелеваю под страхом немедленной смерти: «На колени!»

Корабельщики невольно оглянулись на капитанский мостик и увидели на шее монаха золотую цепь из крупных колец, усыпанных алмазами. Даже в свете луны она блистала, как на солнце, надетая на власяницу того, кого они до сих пор считали только простым монахом.

— Эй, вы! Вы разглядели эту цепь, ею сам Халиф награждает своих почетных послов. Ну! Я не вижу повиновения послу Халифа!

Большинство корабельщиков опустились на колени, и по сафине нестройно, но сказанное всеми прошелестело:

— На голове и на глазах! — что значило: «Повинуемся!»

Порядок восстановился. Монах снял с шеи цепь, кивнул капитану:

— Приказывай опять ты! Надо замерить шестом глубину. Здесь где-то возле берега обрыв, подойдем прямо к берегу. И, пожалуй, я высажусь!

Когда сафина осторожно ткнулась кормой в берег, перекинули мостки, с кормы скатили по мосткам арбу с каким-то грузом, укрытым старым покрывалом. Потом свели по мосткам привезенного мула, запрягли его.

— Правоверные! Теперь помолимся, — сказал монах и первым опустился на колени.

Вокруг было удивительно тихо. Слышны были лишь глухие всплески воды — то играла крупная рыба, которой кишела река. Да ухал где-то байгуш (филин).

Прошло, наверное, с час, а на сафине все молились.

Как просто и легко было бы сейчас подкрасться к кораблю и перестрелять всех.

Тот гребец, про которого решили, что он Кяфир — неверный, сошел на берег — напросился приглядывать за мулом, но несколько раз испуганно оглянулся на шорохи в прибрежной темноте, а потом вдруг отогнул покрывало и юркнул под него на арбу.

От луны отбежали облака.

Из открытой степи за рекой пахнуло свежим ветром и сразу же пронзительно запахло полынью — горько и муторно, до кружения головы, до видений.

Монах поднялся с колен, полез рукой за пояс, вынул кожаный мешочек, в котором звякнули деньги, кинул мешочек капитану.

— Прощайте, правоверные! Я посол Халифа, но в город, раз вы боитесь, я войду один. Мир вам! Убирайте мостки и прочь от города. Мешочек с деньгами я даю капитану, чтобы он прибавил за службу каждому из вас от меня лично по динару. Мир вам! Возвращайтесь в Баб Ал-Абваб: вы все совершили угодное Аллаху дело!

Монах поклонился и легко спрыгнул на берег к арбе. Почти тут же сафину дернуло и на быстрых веслах она стремительно стала уходить вниз по течению.

Монах потрепал мула по холке; поправил упряжь; проверяя крепость, стукнул ногой по колесам арбы, потом стал вглядываться в прибрежье.

На берегу не было ни души. Только колыхались, отсвечивая серебром, островки емшана в песчаных разводьях.

Монах низко наклонился и поцеловал землю:

— Здравствуй, Этукен — земля! Йол кьокларга башланат йердан. Дорога к небу начинается с земли!

Монах еще раз поцеловал землю, потом снял пояс, которым была перехвачена его власяница, и повесил пояс на шею, как четки. С поясом на шее отдал девятикратно поклон реке:

— Небо четырех жеребцов сотворило: Ветер и Дождь, Облако и Град. Четыре жеребца заставляют дождь лить, и снег идти, и источать воды, и градом бить. Здравствуй, Черная Река! Снова вижу я тебя в образе прекраснейшей девушки, сильной, стройной, высоко подпоясанной...

Монах повторил девятикратно поклон и поцеловал железную пряжку пояса, на которой между двух сопок была изображена волчица Ашина, прародительница династии Каганов, властвовавшей в Хазарии.

— Не скаль зубы на меня, Ашина-Волчица, а выпроси мне прощения у Этукен — моей земли. Понимаешь: был тощим конь; о месте, где ему разжиреть, думал конь, отправляясь из родных мест. Скажи, Волчица, земле Этукен: пусть простит меня, глупого коня! Вот сейчас конь отведает своей полыни!

Монах нашел островок полыни, стал выщипывать и, как конь, жевать траву:

О Кунгаулсун — Желтая Полынь Высокая Трава! Как же конь мог жить без тебя?! Прости меня, моя Земля. Я искуплю вину: я вернулся, чтобы спасти тебя от Барса. Я знаю, как воевать со страшным Святославом...

Впряженному в арбу мулу надоело стоять, и он тронул. Арбу тряхнуло, и из-под покрывала, под которым прятался сбежавший с корабля гребец, раздался вскрик: гребца придавило перекатившимся грузом.

Монах подошел к арбе, приоткрыл покрывало.

— А, Кяфир! Вылезай!

Кяфир вылез.

— А корабль-то ушел! — сказал монах. — Ты нарочно остался? Задумал так? Ты от испуга забрался под покрывало или подслушивал мою молитву?..

Кяфир промолчал.

— Ты что? Тоже из нашего города? Не мотай головой: я догадался об этом, когда ты первым сказал капитану, что видишь город. Тоже блудный сын, как я?

Кяфир стоял опустив голову и по-прежнему молчал.

Тогда монах примирительно сказал:

— Вот как разводит судьба людей. Были мы оба под покровительством Синего Неба; теперь я мусульманин, ты христианин. Ты ведь христианин?! Это я сразу понял... Однако вот — пожуй травы. Забыл, небось, как пахнет наша Кунгаулсун? Ты жуй, а я еще пока помолюсь! Старым нашим богам! Я думаю, Аллах простит мне этот грех. Это я в уважение к Родине. Ох, не знаю, что с нею будет, если Барс Святослав сюда доберется... Ты тоже помогать Родине вернулся?

Монах сел на корточки, воздел руки к небу:

— О Земля, о Синее Небо, о Огонь, о ты, Зеленая Степь...

Гребец Кяфир постоял рядом. Потом тоже опустился вз колени. Клал кресты и бил челом оземь.

Наконец мусульманский монах встал:

— Ну, что? Поедешь со мной в город? — спросил Кяфира и, не дожидаясь ответа, полез на передок арбы:

— Йайав атлыйа иолдас тьювул — пеший конному не товарищ. Так что садись сзади!

Кяфир сел.

Мул медленно потрусил по прибрежному песку.

Кяфир смотрел на монаха, кусая губы.

Луна спряталась, и стало очень темно. Кяфир неслышно подбирался поближе к монаху, ползя по арбе.

Когда до спины монаха остался всего один шаг, Кяфир привстал, согнулся, как готовая прыгнуть на жертву кошка. Он уже качнулся, начиная прыжок, чтобы задушить мусульманского монаха. Но решил перекреститься. Перекрестился мелко, торопливо, снова стал готовиться к прыжку. Но в этот миг вышла луна, и гребец начал креститься уже в страхе перед тем, что наплывало на него из темноты, как привидение.

Он увидел распятие. Не из храма, а настоящее, живое распятие: вроде бы человек на кресте и вроде еще жив!

В желтом лунном луче наплывавшее на арбу распятие мерцало, как под колеблющимся пламенем свечи, к виделось, будто у человека на кресте шевелятся губы, будто трясет он светлыми волосами. А рядом с распятым появилось еще и женское тело, посаженное на кол. И было похоже, будто оно еще извивалось.

Арба двигалась вперед, и теперь по обеим сторонам от нее тянулись кресты, изредка перемежавшиеся колами.

Распятые и посаженные на кол тела выплывали из тьмы и исчезали опять во тьму. У луны теперь больше не хватало света для всей земли, и ока омывала своими лучами только умирающих.

На многих погибших телах шевелились какие-то черные пятна. Настолько черные, что в них непроницаемо погибал желтый лунный свет.

Вдруг арба зацепилась осью за один из крестов, тот повалился, и сразу будто ударило вокруг черной тучей и раздалось хлопанье множества крыльев. Черные пятна пропали с мертвых тел и, роясь, воспарили в воздух. И закаркало все вокруг.

Мул дернул и понес, арба тряслась, едва не разваливаясь от быстрого хода. Кресты остались позади, мул снова пошел медленно.

— Свят, свят, свят... О таинства страшного! О непостижимые! О, что я сделал, чтобы мне такие видения! — беспрестанно, будто причащаясь перед тем, как испустить дух, испуганно причитал Кяфир и, совсем как днем на корабле, хватал себя руками за горло, сопротивляясь удушью.

Монах как будто спиной увидел, что творилось с Кяфиром.

— Что? Страшно? — не оборачиваясь, буркнул Кяфиру монах: — А, возможно, нас с тобой уже сегодня сюда, рядом. Тебя на крест, а меня на кол. И даже имени не спросят, чтобы с родственниками не связываться и на кровную месть не нарваться. Тихо, тайно убьют. Но обязательно с уважением к твоей вере. Чтобы душу не уничтожить и ты мог на небе как мученик за свою веру предстать. Если ты христианин, так крест тебе сделают. По древнему обычаю, как римляне вас распинали. Кандаркаган Пехас, здешний главнокомандующий, — страшный поклонник всяких древних обычаев. Все просвещенность так свою доказывает... Впрочем, нам с тобой на просвещенную казнь нечего рассчитывать. Это купчишек, норовящих без пошлины мимо города проскользнуть, с уважением уничтожают. А мы ведь ночью, незваные, в город, как воры. Нам и будет своя, хазарская, показательная казнь для воров. С нас с тобой, не спрашивая имен, кожу сдерут. Небось, помнишь, как это у нас делается? Сначала срежут большой палец правой руки, потом поведут по груди до мизинца левой руки и отрежут также и мизинец. А вот с ногами? А, вспомнил: ноги отрубят, чтобы труп не убежал... Мы, хазары, ведь верим, что трупы ходят мстить...

Кяфир затих. Потом подполз ближе к монаху, встал на коленях на передке арбы с монахом рядом, долго вглядывался в лицо монаху и вдруг протянул руку к его бороде. Оскалился:

— Ха, точно девять клоков бороды! Да ты же Волчонок! Ты принц. Девять клоков бороды могут носить только те, кто принадлежит к священному роду степных правителей Каганов. За твою пролитую кровь накажет само Синее Небо. Кто в Степи на тебя решится поднять руку?! Что ты передо мной дурака валяешь? Зачем меня разыгрываешь? Что-то я не пойму, зачем ты крадешься в город ночью? Давай дождемся рассвета. Утром люди смогут хорошенько посчитать число клоков твоей бороды. Тебя тогда с почетом пропустят в город. Или, оставаясь ночью неузнанным, ты хочешь испытать ризк — судьбу, записанную тебе и мне на небе на медной доске?.. Однако неужели ты так обижен на судьбу, что согласен ради моего испытания сам поиграть со смертью?

Кяфир, продолжая скалиться, заглядывал в лицо монаху.

Тот отвернулся. Не отвечал долго. Потом тихо буркнул:

— Да, я — Волчонок, принц Хазарии. Девять клоков моей бороды правильно подсказали тебе, что я принадлежу к великому Дому Ашины-Волчицы, рождающему Степи ее правителей, Каганов... Однако у меня свои замыслы, Кяфир. Так случилось, что я не могу допустить, чтобы все в городе сразу узнали, что Волчонок вернулся. И потом еще вот это, — он махнул рукой на груз, лежавший под покрывалом на арбе. — С этим мне можно возвращаться в город только ночью... Нет уж! Будем въезжать в город все-таки ночью. И давай не трусь. Все в воле Аллаха, и впрямь ведь невозможно изменить долю, написанную на доске.

С реки потянуло молочной дымкой. А впереди стало уже видно частокол, огораживающий город, и городские ворота. Город был темен, и даже на белой башне, нависшей над городом, не было ни огня. Волчонок насторожился, занервничал.

Мул было направился к воротам, н вдруг Волчонок резко потянул за вожжи, направил арбу с дороги прямо в заросли чакана. Забравшись в непролазную чащобу, соскочил с арбы, стал распрямлять руками чакан, укрывая след колес. Обернулся:

— Помоги мне распрячь мула, Кяфир. Сегодня не поедем в город. Сегодня не та ночь. Не пришла Весна!.. Видел: совсем нет огней. А мы должны с этим подарком, — он кивнул на повозку, — въехать в город именно в новогоднюю ночь!..

Примечания

1. Каспийское море тюркские народы и сейчас зовут Хазаром.

2. Нынешний Дербент. «Воротами ворот» его называли, потому что отсюда начиналась дорога из мусульманского мира в Гог и Магог — к язычникам.

3. Волга. Хазары называли ее благоговейно Итиль — Река.